Макинтош для близнецов

Если бы я почти не разучилась плакать, я бы заплакала, мадам, заплакала… Если б я не научилась орать вместо того, чтобы плакать… я не стала бы опять открывать рот не по делу. «Хочу! Но я пьяная и старая уродка! Понял?!» – и потом надела штаны. «Нет! – выкрикнул он и схватил меня за ворот полушубка. – Показать, как?»

И потом как-то по-детски захныкал, вот так: «Хны-хны-ы-ы-ы-ы!» То ли оттого, что сорвалась, то ли от жалости, то ли от дурости. Отчего?

Мадам задумалась.

«Нет, – опять сказал он мне, мадам. – Ты мне понравилась. Ты не старая!» – «Ага. И не пьяная!» – икнула я.

– У-ху-ху! Ну вот, мадам, я вам всё выложила, прям по ролям рассказала, и с выражением. А можно мне теперь закурить, мадам, можно? А, вот ещё что… Мне надо было возвращаться куда-то к своей толпе, вся моя компания куда-то подевалась. Выпила пива и испарилась, понимаете, фрау-мадам? Я пёрла гигантскими шагами, шажищами рвала через бурелом. Ветки прямо в рожу мне. Это мне глаза расцарапало тогда, это я не плакала, нет, мадам, нет! Это ветки прям в глаза, когда он кричал мне вслед:

«Нина! Ни-и-на! Остановись! Ты мне понравилась. У меня никогда не было».

«У меня тоже», – заревела я ему, но как-то по-взрослому забасила, а потом завыла зверюгой и упала лицом в гнилую траву, и кричала, и дрыгалась, и молилась Богу, так громко… как молит только разгорячённая водкой душа. Я кричала и кричала Богу, но слышала только какое-то бульканье над собой. Как вы думаете, я утопленница?

– Утопленница? – вопросительно повторила она и наклонила голову набок, как делают собаки.

– А-а-а-а! – ткнула я в неё пальцем. – Это немецкая овчарка! Точно! Да? У меня подруга актриса… Мы с ней постоянно играем в «Угадай, кто я?». ХА-РА-ШО показали. Зачёт!

– Овчарка? – спросила она тем же тоном и наклонила голову на другой бок, и опять замолчала.

– Я не знаю, сколько времени я валялась там, как-то не засекала. Потом подняла голову. Думала, вдруг он прикосолапит ко мне… погладит своими большими руками и улыбнётся своим красивым лицом. Думала, что пожалеет. Вот что думала. А он сел на мой велик и укатил…

Нет, он обернулся, мадам, и посмотрел на меня опять. Так посмотрел, что я вспомнила, как он подбрасывал меня к себе на грудь. Подходил со спины, брал под мышки, и как воздушность какую подбрасывал, и прижимал к себе… Я без лифчика хожу, мадам, понимаете?.. Игрался, понимаете, молодой он и такой громадный… Сильный, косолапый мой медведь… Как женщину… Понимаете вы, мадам? Как женщину?! Если вас подкинут так когда-нибудь, вы тоже, мадам, в кустах с мишкой окажетесь?.. Ох, мадам…

– Сколько вы выпили? И помните ли вы его имя? Где вы с ним познакомились? И в какой компании вы арендовали велосипед? Он бил вас? С какой целью вы посетили Германию? И… И… – эта фашистка плевалась вопросами, как из пулемёта.

Да уж. Я никогда её не забуду. Я скорее забуду, что соснула в кустах немецкому малолетке, чем её и всех подобных ей баб, бабцов, бабонек в глухих водолазках, что считают себя приличными мадамами. Всех вас, кто смотрит на меня прямо сейчас со своих террас, оплетённых цветочками, и с заводскими крестами-штамповками над засохшими титьками. Всех вас, кто считает себя лучше меня, выше меня. До самой властной насмешки над моим существом, божественно выше…

Не засикаете ли, ссыкухи, подсчитать свои грешки, запрятанные под ваши наспех застиранные, душные водолазочки, и свалиться с высоты своего самообожествления?.. Ого… как сикать, ссать-то как хочется!

– Мадам, можно мне в туалет?

– Здесь нельзя курить, – ответила она почему-то на мой предыдущий вопрос.

– У вас что, задержка в развитии?.. Бедняга… Иди, пожалею… Я ведь тоже, считай, калека, – заплакала я и потянула к ней руки.

– Сколько вы выпили?

– Сколько влезло.

– Что вы пили?

– Всё, что горело.

Она опять наклонила голову, показала мне кончик языка и прищёлкнула им:

– Я вас не понимаю… Русская…

И я слышала, как про себя она добавила слово «блядь». «Я вас не понимаю, русская блядь» – так звучало целиком её предложение.

– Вообще-то, я турчанка по бабушке, – пояснила ей я. – Мы ж с вами вроде должны вась-вась… Так же теперь? Гитлер, конечно, в гробу переворачивается… Но ведь так же теперь?.. Мы ж вас, немцев, почти всех уже переимели. Турка я, по бабушке… Гитлер капут.

В общем, меня не отвели в туалет. Закрыли на сутки в одиночке. Потом выпустили… Не знаю уж, по доброте душевной выпустили или со штрафными санкциями. Ведь у нас в России сирот нет, как говорится. Ведь оттягивалась я в Дюссельдорфе с русскими олигархами!.. Так вот, мадамы в водолазках, глухие и жестокие, как фашистские танки!

– Саша… ты как?

– Ты где была, Нина? Я не выхожу из номера вторые сутки. Я тут боюсь без тебя.

– В ментовке… Или как это здесь называется? В турме́.

Саша лежала в кровати и была похожа на больную старушку. Я соорудила ей чепец из полотенца и попыталась засмеяться… но заплакала, уткнувшись в её тёплую грудь. Она гладила меня по голове своими маленькими ладошками и улыбалась своим вдруг постаревшим лицом. Я взяла и зачем-то поцеловала её прямо в губы, тогда и она разревелась.

– Почему ты такая несчастная? Нина. Ниночка. Что с тобой? И почему ты такая? Всех и всё ненавидишь, даже себя.

– У меня никогда не было, – ответила я ей.

– Чего не было?

– Ничего.

– Хочешь, я буду любить тебя, Ниночка, как никого на свете буду?

– Хочу. Твоей красивой любви – хочу…

– Знаю. Ты – проститутка. Ну и что? Даже если б ты была пауком, я бы как-нибудь придумала, как тебя любить. Потому что это неправильно, Нина… оставить без любви кого-то живого. А мне всё равно некого, – засмеялась она. – И не было у меня никакого высокого пылкого брюнета. Был какой-то мелкий дед, театрал с брошкой. Он меня раздел, и меня стошнило. Не оттого, что дедок, а оттого, что театрал. Он каблуки носил, ты представляешь? И глаза у него были такие гаденькие… Фу! И ещё он сказал: «Я не буду в тебя спускать, не бойся». А-а-а-а-а-а! Фу-фу-фу! А от тебя меня не тошнит, Нина, хоть ты и проститутка.

– Какая ж ты дура… Вот попадёшь в мою паутину и не выберешься. Какая ж ты дура… Кому в триццак платят такие деньги? Проститутка столько не заработает. Столько заработает только паук. Тебе не страшно?

– Мне без тебя страшно. Ты такая смелая. А мне так страшно, потому что я не умею.

– Чего?

– Со злыми людьми не умею… с гадостью не умею… Я со многим не умею обращаться. А ты… ты мой трюкач в реале, что дрессирует саблезубых тигров. Вот ты кто, Ниночка.

– Мне раньше никто не говорил, что у меня красивое лицо, ты первая мне такое сказала, – ответила я ей и опять поцеловала прямо в губы. Потом вспомнила про недосос, но всё же… И заставила её полоскать рот мирамистином. Потом и сама отмылась. Потом мы нарядились в пижамы и потребовали в номер горячего молока с печеньем.

Потом я сказала:

– Я неприятный человек.

А она мне:

– Неприятный человек – это ещё не трагедия.

Ну, а ещё потом… мы проспали до самого вечера под какую-то очень старую немецкую оперетку, напетую нам из сверхсовременной плазмы.

Мне осталось работать три дня, этот миллионерский загул длился всего неделю, никто не просыхал, творилось нечто неимоверное… Это значит, я хорошо отработала свои деньги. Богатые люди ничего не тратят просто так. В том числе и своё здоровье. Если пьют или нюхают – значит, им весело. Оттяг, приключение. За это «весело» и платят. В первый же день я сложила в карман десятку евро только за то, что выпила кастрюльку супа за десять секунд и сделала саечку за испуг[1] официанту. Остальные бабки – по прейскуранту. Чем грязнее, тем дороже. Или – чем забавнее. С моими данными, о которых я не хотела бы распространяться, мне, конечно, не приходилось трахаться и одновременно есть огурец или одновременно читать Карлсона. Я сама по себе… родилась интересной. Родилась деликатесом для людей искушённых. Тем не менее… я однажды позволила себя бить. Сорвала куш, так сказать – за три дня издевательств заработала почти на квартиру. И эти три дня оказались длиннее ипотеки, уж поверьте на слово.

Я спустилась к ужину с клиентом, а Сашка рванула в какой-то музей современного искусства и трезвонила мне оттуда каждые пять минут. Я в основном сбрасывала. А если брала трубку, слышала:

– Тут такое… ты бы видела! Ты когда приедешь?

Я отвечала про себя: «Никогда. Никогда я не приеду и не увижу ни одного города мира, о которых ты так мечтаешь, хоть у меня и восемь глаз и ног… Мне не оторваться от своей паутины…» Так я себе отвечала и широко улыбалась другому чудовищу, на другом конце стола.

Он заказал бычьи яйца, целый поднос, и ел их смачно, глядя мне прямо в глаза – поедал половые органы животного, и наблюдал за моей реакцией, и улыбался жирными губами. Я сжала ноги, прижала одну к другой так, чтобы до боли.

– Это ж яйца травоядного, – спокойно сказала я ему. – А яйца льва слабо тебе заполучить?

– А тебе? – захохотал он.

– Если я захочу, то мне ничего не слабо. Так бывает – с отчаявшимися людьми.

– А ты чего-нибудь хочешь?

– В том-то и дело, что нет… Ничего из предложенного. Моя цель – тупо деньги.

– А зачем они тебе?

– Для защиты… для старости… на другую жизнь… если кого-то полюблю… и если меня кто-то… Может же быть такое? А тебе?

– Власть… Я играю в царя горы. Когда я вырасту и стану большим, – улыбнулся он, – я буду властен над целым миром лохов.

– Знаешь, кто-то сказал мне, что чем мельче человек, тем больше ему всего надо.

– Зачёт, – ухмыльнулся он. – Тебе точно не нужны яйца? – протянул он мне пару на вилке.

– Спасибо. У меня уже есть.

2.

До вылета домой осталось девяносто два часа, и я уже напиваюсь с самого «со сранья»… Ху-ху… в нашем с Сашкой номере. Ну, просто… уже необходим этот запой. У меня начались месячные, а от вчерашней физкультуры не освободили. Скорее всего, меня освободит лишь смерть. Это ненормально, наверное, но я испытываю чувство, похожее на счастье, когда вспоминаю, что смертна. Когда думаю, что я – это всего лишь временное явление, что всё это – точно закончится и что всё это – точно пройдёт. Мне тридцать, и если я буду продолжать так пить, то останется совсем недолго до свободы. Ха-ха. Главное – не встретить вампира, страдающего заразным бессмертием. Хи-хи. А больше – ну чего мне бояться? Я страшно хорошо понимаю высказывание «Я своё отбоялась», будто каждая буква из него впечатана в меня. И вот… вроде бы теперь жить и жить! С такой отвагой – стать сотрудником МЧС, может, или сокрушать одним лишь взглядом панчеров на ринге, или, зевая, рискнуть в рулетку. А может быть, бомжом? И просто гулять, отдыхать, гулять и кормить птичек – аж до самой до могилы?

Да! Вроде бы и жить мне с такой отвагой… Но я как будто потеряла что-то важное. Потеряла давно и – навсегда. Я вот… однажды услышала из магнитолы одного сентиментального мазохиста: «Ведь погибель пришла, а бежать – не суметь. Из колоды моей утащили туза, да такого туза, без которого – смерть». Услышала и взвыла громче, чем он – от господских хлыстов. Тогда в последний раз я плакала трезвой. А больше я просто не слушаю такое, потому что обезболивающий морфий теперь не в моде. Ы-ы-ы-ы… Вот опять. Ы-ы-ы… На кой хер вспомнила? Ни-ма-гу… напилась. В общем, никогда не пейте с поэтами – ни бухла не хватит, ни слёз. Ох, да, извините… Падшая, прости Господи, заговорила о высоком Высоцком… Представляю ваши скривившиеся хари. Я, ваще-то, живая, и из вашенских я, из людей…

– Что ты тут всё бормочешь, Нина? – проснулась Саша.

– Будешь «Кровавую Мэри»? Я тут с миром разговариваю, будто пишу для него книгу. Аудиокнигу сочиняю. Может, кто-то и меня услышит… Может, кому-то надо, что и я есть… Низкая бездушная тварь, что продала тело, а душа пошла в комплекте.

– Я тебя слышу, Нина. Только я… Ты лучше возьми и запиши. Действительно… возьми и напиши всё это. У тебя такая необычная роль. Я хотела бы тебя сыграть, рассказать о тебе.

– Хотела бы… х-х… Что написать? Так, что ли? Сценарий таков… Ещё вчера приехал его сын. Двадцати лет от роду, а уже – скотина. Я восемь часов стояла в коленно-локтевой и заливала кровью простыни. А им нравится унижать… Ты понимаешь тех, кому нравится унижать? Понимаешь? А я уже понимаю. Я даже хуже, чем понимаю, – я точно знаю, что происходит в их головах, и стою раком… и лью свою позорную кровь на их белоснежное постельное! Меня даже не чпокали. Ха-ха… Они ж, обожравшиеся сексом, наказаны фиго́вой потенцией. Фиг нанэ́, короче, им. Пили, ели и только смотрели на меня, стоящую враскоряку, и раз в полчаса, по звонку будильника, пинали сапогом по моей кровящей промежности. Я падала, а они ржали. Одним словом, ещё одна незабываемая ночь в моей жизни. Ты понимаешь уродов? А я – да. О чём это говорит? О том, что я тоже урод… и мне их жаль, как себе подобных. Так же жалко, как себя, понимаешь? Всех пристрелить… всех нас, чтоб не мучились мы, уродцы в чьём-то цирке.

– Успокойся. Не части́. Никакой ты не урод, Ниночка… Ты скорее оступившийся человек. Ты просто глупо распорядилась своей жизнью. Всё ещё можно исправить. Я вернусь в театр, а ты найдёшь себе человеческую работу, – по-учительски заговорила она, приблизилась и положила свою ладонь на мою руку.

– Не-е-е-ет! – заревела я. – Ты не знаешь, ты не видела! Всё су́дите, су́дите о том, чего не знаете… тупые клуши! Тупость – то же уродство. Да ещё такое, что никаким скальпелем не поправить. Ты – глупая… нам конец.

– Чи-чи, успокойся. Не кричи… Всё… всё… Я всё поняла. Что у тебя болит, Ниночка? Я тебя вылечу.

Она заплакала. Я оттолкнула её.

– Ха-ха! Обнять и плакать?! Не выйдет! Что у меня болит? То же, что и у тебя… что и у всех сегодня. У меня болят секс, деньги и одиночество… Ну и другое, чем ты не страдаешь: несовершенство, пустота и никчёмность. Ну очень терзают! Ну и?! Что скажешь? Может, думаешь, ты здоровая мать Тереза? Подарить пиджачок? А в самолётике полетать хочешь? А кушать вкусно? А жить на бабульках? А чувствовать себя кому-то нужной? На что ты пойдёшь ради этого? А… ха-ха… Ещё же это, чуть не забыла… Изваляться с напудренным дедом, да ещё за бесплатно. Как ты могла?

– Одиночество. Хроническое. Ты же знаешь, – тихо ответила она и, вернувшись в кровать, накрылась с головой одеялом.

– И поэтому ты со мной?

– Наверное, – ещё тише сказала она и совсем тихо добавила: – А может, и вправду – из-за денег? Нина… с ними – красиво. Я уже не понимаю, где правда, а где ложь. Я запуталась.

– Говорила тебе… Я – паук. И мне кажется, паук влюбился. Но у чудовищ и любовь чудовищная. Беги, Саша. Беги, пока окончательно не влипла. Я дам тебе денег на путешествия… только свали. У меня нет сил от тебя отказаться. Как от той балерины… Я тебя тоже спёрла и вставила себе вместо души. Ха-ха! У кого-то вставная челюсть… а у меня… а-ха-ха… счас подохну… как мне смешно… встав-встав… вставная ду-уша.

– Я не уйду. И ты никому не нужна, и я, – вдруг заявила Саша и, сбросив с себя одеяло, посмотрела мне прямо в глаза. – Не на ту нарвалась, – продолжила она дрожащим голосом.

– Да… – аж присела я.

– И я поделюсь с тобой душой по доброй воле… А ты отдашь мне одну свою талантливую сиську. Станем душевными амазонками, – разгонялась она.

– Ха-ха!.. Саша, что с тобой?

– Надоело твоё нытьё! Давай жить! Так тебе понятнее? Ты русский язык понимаешь или только свой монголо-татарский? Вдвоём легче выжить. Вдвоём мы – целое и нормальное. Поняла?! – победно закончила она.

– Да поняла, поняла… чего тут непонятного? Блудница и девственница форева. Разбавь чёрное белым и получишь – среднестатистическое серенькое. Соедини нас в одно – и получится обычная скучная тётка. Да?!

Мы упали в покатуху. Довольно долго катались-смеялись, ну а затем отправились сначала в сигарную, попили там кофе, подымили на фрицев, а потом – в спа. Я почти не совру, если скажу, что объехала спа по всему миру. Я толком не видела ни одной страны, которую посещала, но вот спа я видела на всех континентах, где они открыты. Меня массировали марроканки, тёрли турки, гладили французы, пощипывали итальянки, трогали финны, американцы, голландцы, англичане… ну и так далее. А вот сегодня меня отмачивают немцы. Кожа на лице у меня совсем сухая от пьянки, я просто спускаю себя в унитаз. Немка недовольна моим лицом, а я – попой Саши, которая разделась догола, словно припёрлась, дурында, в русскую баню. У Саши на жопе появляется целлюлит, меня почему-то это раздражает и расстраивает… Я грешу на алкоголь, типа из-за этого меня колышет колыхающаяся Сашина задница, потому что до сего дня меня несильно интересовали чужие женские ягодицы. Ну не знаю… Что это я вдруг? В общем, я командую немке:

– Натри ей жопу как следует.

А Саше:

– От этого надо избавляться, как-то разгонять этот жир… Ты ешь много сладкого.

Массажистка отвечает, что – ферштейн. Саша перестаёт довольно улыбаться и говорит мне:

– Отвернись.

Я отворачиваюсь и думаю, что по приезде куплю ей абонемент в спортзал и буду следить за её питанием. Ещё ей нужна нормальная косметика. Нормальную одежду купим сегодня. Ещё ей нужно какое-то занятие. Пусть займётся ещё нашим домом. Да, обязательно надо отправить её на кулинарные курсы. Десять плюс пятнадцать… Двадцать пять штук. Двадцать пять штук – совсем неплохо. Ещё накопления… мои накопления… Ещё в следующем месяце будет примерно столько же. Так… около трёхсот тысяч евриков в сумме. Можно купить ещё одну квартиру и домик у моря. Если сдать обе хаты, мы спокойно можем уехать на пенсию и растить апельсиновую рощу. «Шлюхам не даётся второй шанс…» Блин, откуда это? А, вспомнила. Блин, у меня даже мечты своей нету! Своровала апельсиновую рощу из какого-то кино у какой-то выдуманной проститутки, накопившей на вторую жизнь.

Сосиска и парк… На улице достаточно тепло, моросит европейский зимний дождь. Я пытаюсь отобрать у Сашки булку и кричу:

– Не жри хлеб! И этот соус – сплошной майонез. И так уже отрастила себе жопень… Хочешь, чтобы до земли свисала?!

Она убегает от меня, прячется за деревом, а потом высовывается оттуда с ополовиненным хот-догом и передразнивает меня с набитым ртом:

– О! Жизнь – такое дерьмо… хы-хы… Я – такая несчастная! Ой-ой-ой! А ты – глупая и толстая. Всё пропало! Всё пропало. Нам конец. Нам конец, – кривляется она.

– Ты точно Чаплин в юбке! Ну очень смешно!

Мы хохочем, потом она засовывает в рот вторую половину хот-дога и добавляет:

– Мне нужна не ты, а твои миллионы. – Чавкает, поглаживает свой животик, вращает глазами и облизывается, стараясь сделать это от уха к уху.

Я – ржунимагу.

– Пойдём оденем тебя как белого человека? – говорю я, отсмеявшись, и веду её на Королевскую аллею.

Саша почему-то начинает нервничать, прикуривает на ходу сигареты одну за другой и бросает их в лужи после двух затяжек.

– Нас оштрафуют или загребут, не разбрасывай окурки.

– Х-х-х-хорошо, – заикается она.

– Ты чего?

– Я боюсь таких магазинов. Я никогда в таких не была. Не знаю, как мне себя там вести. Я, по-моему, вспотела. И носок у меня дырявый. И ещё… Я ж никогда не смогу вернуть тебе эти деньги. И ещё я и вправду растолстела. Я не пойду. Не надо мне ничего.

Она садится на скамейку и страшнеет на глазах. Саша из тех женщин, кого уродуют переживания. Лицо как-то вытягивается, отчего нос кажется слишком длинным, а глаза становятся такими тусклыми, как у самых дряхлых старух. Я не знаю, что сказать, и я злюсь на неё, и почему-то стесняюсь её, и отхожу в сторону, вроде как эта уродина – не моя.

Она ревёт:

– Конечно. Ты вон какая красивая… Вся такая тоненькая, высокая, и волосы блестят. Даже бродяга сказал тебе вслед «королева», я слышала. Ты даже на Королевской аллее – королева.

– Для бродяги-то – да… Бери выше – царица… Слушай, не пачкай мне мозги, – взрываюсь я и отхожу от неё ещё дальше.

– Ты меня бросишь. Поиграешься и бросишь… А я без тебя теперь умру. Лучше бы я вообще тебя не встречала. У меня целлюлит, ты ска-ска… сказала, а жирных балерин не бывает, – захлёбывается она, как на похоронах кого-то неповторимого.

– Что?! Всё-таки влипла! – слишком резко обрываю я.

Саша замолкает и потом лишь сморкается и кашляет, сгорбившись, как бабулька на лавочке, что у бутика «Гуччи».

– Я не верю, что ты такая слабая, – наконец подхожу я к ней, успокоившись. – Ты не можешь потерпеть даже такой ерундовины, незначительного внешнего недостатка. А я всю жизнь терплю уродство.

– Незначительного? – подняла она на меня заплаканные глаза.

– Конечно, эгоистка… А меня ты пожалеешь?

– Нет. Ты не жалкая.

Жакет из стриженой голубой норки, часики с циферблатом мятного цвета на коричневом ремешке, шкотные брюки, ещё джинсы и свитер цвета фуксии, две рубашки, чёрную и белую, нижнее бельё, семь комплектов, и даже пижаму успели намерить мы на Сашу, хотя до закрытия магазинов оставалось совсем немного времени. Не купили только обувь… Свои дырявые носки и свои большие неудобные ноги она наотрез отказалась вытаскивать из убитых ботинок.

– Была бы ты мужчиной… – сказала мне Саша и поцеловала меня в щёку.

Я задрожал… тьфу, задрожала, и ладони вдруг взмокли:

– Мужчиной-проституткой? Вот чего-чего, а этого тебе точно не надо.

– Моим мужчиной. Мне так хочется мужской руки.

Она взяла меня под руку, а я забрала у неё пакет с барахлом, и мы пошли.

– Спасибо, – опять поцеловала она меня.

– Да ладно. Это… это самое… Пойдём. Мне ещё надо купить прокладки и тампоны… Это самое… и это… пожрать бы чего. Ты очень красивая в этой своей новой голубой хрени. Вся такая…

Глава 3

Саша

1.

Нина сказала, что Волкер – неплохой человек с одной плохой тайной. Он любит посасывать пальцы на ногах.

– На своих? Цирка-а-ач!!! – изумилась я.

– Нет. На женских ногах, – ответила она. – Думаю, всё-таки он латентный педераст. А может, и нет… я особо не вникаю.

– Это называется «толерантность».

– Что? Насасывать у кого-то пальцы? – удивилась Нина.

– Нет. Не вникать! Ну… Это ж в общем… и в целом… терпимость ко всем явлениям. Одна моя знакомая, в прошлом ярая коммунистка, в настоящем – разъярённая православная, в будущем – пока не знаю кто… написала пьесу. Слушай, и там у неё есть такие слова, что толерантность – это лозунг чёрта. Знамя сатанинского человека. И что, если выработать в себе терпимость ко всему, станешь чертовски счастливым, а потом – будь готов гореть в аду… за это вражеское счастье.

– О боже! А я думала, что одна живу среди фриков, а тебе-то, оказывается, ещё больше моего досталось. И что эта тётка? Твоя знакомая? Интересненько. Совсем тогось? Да?

– У неё волоски на бороде, она их не выдёргивает, и ноги тоже волосатые.

– Понятно. Никто не ебёт. Ой, прости… я ж забыла…

– У меня что?! Борода?! – театрально всплеснула я руками.

– Нет. Пока ещё только усы, потому что ты ещё не долбанулась без мужика до православного Ленина, – засмеялась Нина.

Я погладила свои воображаемые усы, что под самые бакенбарды, задрожала подбородком и пустила слезу.

– Ничего… Ничего… Конечно, обидеть усатую приличную девушку всем в радость! Горите огнём, проститутки! – нарочито злопыхала я, выдёргивая курчавые волосы из своей внушительной бородищи, которую я себе довообразила.

– Не плачь, я буду обожать тебя и религиозной бородатой ненавистницей блядей с заветами Ильича, – хохотала Нина и потом чмокнула меня в подбородок.

Казалось, полдороги до Морицбурга она приговаривала: «Блин, может, даже брошу пить».

Мы отправились в городок Морицбург к другу Нины – некоему Волкеру, выбрав средством передвижения какую-то колымагу с немецким Арменкой, хи-хи, за рулём. Видимо, мы уже заскучали по матушке России и ждали, что Армен врубит нам «Чёрные глаза» или шансон. Да, нам было чертовски весело ехать в красном ведре с «давай до свиданья», который улыбался нам в зеркало заднего вида, как родным. И да, нам было чертовски толерантно навестить сосателя пальцев и директора крупной фармацевтической компании по совместительству, с которым Нина просто дружила и поэтому никогда не разувалась в его присутствии.

– Слушай, – попыталась она сделать серьёзное лицо, но раскололась и прыснула. – Я подумала… ты ж мечта Волкера!.. С твоими-то лапами… а-ха-ха… Ему не устоять!!! Точно тебе говорю. А если у тебя опять рваные носки… У тебя щас же начнётся карьера стриптизёрши… А-а-а-а-ха-ха! Ты на скользкой дорожке, девочка.

Я толкнула её и, собрав губы трубочкой, по-детски выдохнула:

– Ду-ра.

– Са-ма, – подыграла Нина.

– Он богатый?

– Типа того…

– У меня – дырявый носок… Он – мой!!!

Нина загоготала так, что ни бельмеса не понимающий Армен тоже залился смехом и притормозил.

Мы замолчали, и водитель опять прибавил ходу вместе со звуком радио. Болтали какие-то новости, а потом гавкали немецкий рэп. На мой взгляд – такой же смешной, как и их фильмы про «дастиш фантастиш». Я видела с дюжину их эротических кинопроизведений и всегда смеялась, как бегемот… Во весь живот то бишь и широко открывая рот.