Рассказы безумца

Работа его была несложна, но требовала известной сноровки и твердости руки. Он являл собою последнюю утешительную мысль для осужденного: мол, хоть конец будет быстрым и дельным. И он оправдывал ожидания, ибо был мастером своего дела. Топор его опускался стремительно и точно, словно сама Смерть, нанявшаяся к нему в подмастерья.

Но вот что любопытно: страдал сей искусный ремесленник. Страдал жестоко и безмолвно, ибо пожаловаться было некому. Жаловаться же на то, что тебе платят за отправление людей в мир иной, – все равно что жаловаться на то, что гравитация заставляет падать предметы вниз: и то и другое считается данностью, не подлежащей обсуждению.

Страдания его были троякого рода: Во-первых, его посещали души тех, кого он отправил по назначению. Они являлись ему не по ночам, как принято думать, а среди бела дня, в перерывах между казнями. Один спрашивал, нашел ли он его потерянную пуговку, другой – не хочет ли составить партию в шахматы. Души эти были до крайности надоедливы и бестактны.

Во-вторых, его мучила мысль, что всякий, на кого он смотрит, есть не более чем потенциальный клиент. Глядя на толпу, он невольно оценивал крепость шеи кузнеца, толщину жировой прослойки мэра и хрупкость шейных позвонков уличной певицы. Мир представлялся ему гигантской скотобойней, а он – единственным мясником, что знает в ней толк. В-третьих, и это было главное, его терзала неопределенность собственного положения в глазах Провидения. С одной стороны, он был орудием Закона, а Закон, как известно, есть творение рук человеческих, под которым и Господь-то порой отказывается подписываться. С другой – он отправлял души к их Создателю раньше срока, указанного в договоре. Кто он? Сообщник Правосудия или конкурент Бога? Ответа на сей вопрос не было дано, и отсутствие оного превращало жизнь палача в непрерывный духовный акт самоубийства.

Кончилось же все тем, что в одно не самое прекрасное утро его нашли в его же доме. Он аккуратно, со свойственной ему точностью, воспользовался собственным же инструментом. На столе лежала записка, гласившая: «Более не могу служить причиной того, что и само по себе неизбежно. Ухожу в отставку».

Городские власти, озадаченные столь неожиданной вакансией, были вынуждены нанять нового палача. Говорят, он был куда как менее искусен, зато спал прекрасно и никогда ни о чем не тужил.

Мораль, ежели таковая необходима, такова: нет занятия более бессмысленного, чем служить орудием чужой воли и при этом сохранять собственную душу. Она непременно протухнет, как мясо на солнце, и никакой топор тут уже не поможет.

ОДНОКРАТНОЕ ПРОЯВЛЕНИЕ ХРИСТИАНСКОЙ ДОБРОДЕТЕЛИ

История, которую я намерен изложить, не содержит в себе ни морали, ни утешения. Она является лишь надгробной плитой над прахом факта, и читателю предоставляется самому решать, был ли сей факт уроком, насмешкой или просто игрой слепого случая. Речь пойдет о любви к ближнему.

Мистеру Элиджу П. Уоррену, человеку столь набожному, что даже мухи избегали его по причине кислого запаха благочестия, внезапно пришла в голову мысль – не просто прочесть в Священном Писании о милосердном самаритянине, но и самому исполнить эту роль. Мысль сия посетила его в четыре часа пополудни, когда он, возвращаясь с заседания Общества борьбы с грехом (где успешно провёл резолюцию о порочности длинных юбок), переходил через мост Блэк-Ривер.

На мосту, прислонившись к перилам в позе, не оставлявшей сомнений в его полном и безнадёжном разорении, стоял некий человек. Вид его был отталкивающ: одежда испачкана неизвестно чем, лицо скрывала щетина, а из полуоткрытого рта исходил запах, который мистер Уоррен безошибочно определил как греховный. Сердце мистера Уоррена, этот высохший орган, обычно занятый лишь циркуляцией ледяной крови, впервые за много лет дрогнуло и совершило нечто, отдалённо напоминающее удар.

«Вот он, – прошептали его тонкие губы, – ближний мой, ниспосланный Провидением для испытания моей добродетели».

Ближний, услышав это, безучастно повернул к нему мутный взор.

– Милейший, – начал мистер Уоррен с сладкой интонацией, от которой сам же и почувствовал приступ духовной гордости, – я вижу, что вы впали в уныние. Не позволите ли вы мне, следуя христианскому долгу, предложить вам ужин и ночлег?

Человек молчал, и молчание его мистер Уоррен истолковал как смущение добродетелью, сияющей перед ним.

– Не трепещите! – воскликнул он. – Я не прощусь у вас с вопросом: «Кто мой ближний?», ибо вы и есть он. Пойдёмте же.

Он взял незнакомца под руку и повёл к своему дому, испытывая чувство, сродни тому, что испытывает коллекционер, отыскавший редчайший экземпляр насекомого. Он уже видел себя в мыслях рассказывающим на следующем заседании Общества о сём подвиге милосердия.

Дома он распорядился накормить гостя (который ел молча и жадно, что мистер Уоррен счёл признаком раскаяния), а затем указал ему на диван в кабинете. Сам же, удалившись в спальню, преклонил колени и возблагодарил Небеса за дарованную возможность возвыситься над грешниками, лишёнными такой возможности.

Около полуночи мистера Уоррена разбудил странный звук – негромкий, мерный скрежет. Он прислушался. Звук шёл из кабинета. «Бедняга точит нож, дабы совершить над собой суицид!» – с восхитительным ужасом подумал мистер Уоррен и поспешил предотвратить грех, который лишил бы его законной славы спасителя.

Он распахнул дверь кабинета. При свете луны он увидел своего гостя. Тот сидел на диване и вовсе не точил нож. Он точил о ботинок мистера Уоррена, свой собственный, старый и дырявый, ботинок. Рядом лежали второй ботинок хозяина, его часы на цепочке, кошелёк и столовое серебро, аккуратно завёрнутое в салфетку.

Оба человека замерли, глядя друг на друга. В глазах мистера Уоррена застыло святое негодование, во взгляде гостя – лишь спокойная, почти профессиональная досада на помеху в работе.

– Негодяй! – прошипел мистер Уоррен. – Так вот как ты платишь за моё милосердие!

– Милосердие? – впервые произнёс гость хриплым голосом. – Обыкновенная глупость. Вы совершили её один раз, я – всю жизнь. И кто из нас больший грешник перед здравым смыслом?

Мистер Уоррен, не привыкший к диалектике в устах воров, онемел. Этой краткой паузы гостю хватило. Он вскочил, и прежде чем хозяин опомнился, тёмная масса его тела метнулась к окну, растворилась в стекле и ночи, унося с собой всё, кроме пары начищенных ботинок, которые он, по странной прихоти, оставил хозяину.

Мистер Уоррен никогда не упоминал о случившемся и более не совершал актов милосердия, справедливо рассудив, что любовь к ближнему есть операция крайне рискованная, ибо никогда не знаешь, каким инструментом ближний вознамерится её оплатить. Он умер через несколько лет, ходили упорные слухи, что его нашли в кабинете с парой начищенных ботинок на шее. Но слухи эти, без сомнения, распускали люди, лишённые добродетели.

КОРОЛЕВСКИЙ ДЕПОЗИТ

Король Адрастея, чьи владения уютно располагались меж зелёных холмов и плодородных долин, имел несчастье прийтись кузеном королю Оркану, чьи земли, суровые и каменистые, простирались по ту сторону Чёрных гор. Их родство было столь же близким и тёплым, как два камня, лежащих в одном холодном потоке.

Когда же на Адрастея, человека мягкого и склонного более к поэзии, нежели к ратному делу, двинулись орды северных варваров, он, в панике взирая на свои тощие полки, вспомнил о кровных узах. Он отправил к Оркану гонца с посланием, исполненным высокого слога и отчаяния, умоляя о помощи брата по крови.

Ответ пришёл быстро и был краток: «Войска мои ушли на восток. Держись. Мы – одна кровь».

Адрастей держался. Держался, пока стены его столицы не начали рушиться под таранами, а запасы продовольствия не подошли к концу. Варвары не знали пощады, и участь побеждённого короля и его рода была предрешена.

Тогда Адрастей, дабы спасти от поругания хоть что-то, совершил акт абсолютного доверия. Он приказал верному казначею вынести из подземных сокровищниц всё золото, все реликвии дома, все драгоценные камни, что копились поколениями. Всё это богатство было погружено на крепкие повозки под охраной последних преданных стражников. И этот караван, под покровом ночи и бушующей бури, двинулся через перевалы Чёрных гор в земли короля Оркана. С ним было послание: «Храни сокровища дома моего, о брат мой, пока я не одолею супостата или не паду. Да будут они залогом нашей крови и твоей нерушимой клятвы помочь мне».

На следующее утро варвары вломились в цитадель. Короля Адрастея нашли в тронном зале. Он умер благородно, с мечом в руке, что, впрочем, мало помогло ему избежать посмертного поругания. Его династия пресеклась.

Весть о падении Адрастея и о гибели всего его рода достигла ушей короля Оркана как раз в тот момент, когда он любовался в своём зале вновь прибывшим богатством. Золото кузена лежало у его ног, сверкая холодным, никому не принадлежащим блеском. Говорят, что на лице Оркана не дрогнул ни один мускул. Он приказал внести сокровища в свою казну, дабы они навеки служили могуществу единого королевского дома.

Прошло несколько лет. Король Оркан стал могуществен и богат. Его войска, внезапно вернувшиеся с востока, покорили ещё несколько мелких княжеств. Легенда о его богатстве привлекала наёмников и поэтов, воспевавших его мудрость.

Однажды за столом, ломящимся от яств и вина, один из таких поэтов, уже изрядно упившийся, позволил себе спросить:

– Ваше Величество, а правда ли, что несчастный Адрастей послал к вам всё своё золото, умоляя о помощи, которую вы… э… не смогли оказать?

Король Оркан отпил из кубка. В зале воцарилась тишина.

– Он прислал мне своё золото, – голос Оркана был спокоен и ясен, как горное озеро. – И я его сберёг. Разве это не помощь? Я сберёг его от варваров. Я выполнил свой долг хранителя.

– Но… вы не послали войска, – пробормотал поэт, уже жалея о своей болтовне.

– Войска? – Король улыбнулся. Улыбка его была подобна трещине на гранитной плите. – А откуда, вы думаете, у тех варваров внезапно появились превосходные стальные мечи? И прочные щиты? И опытные инструкторы, обучившие их, как штурмовать крепостные стены? Всё это стоит немалых денег. Очень немалых.

Он снова отпил вина, глядя поверх голов придворных в какую-то даль, известную лишь ему одному.

– Я не просто сохранил его золото. Я инвестировал его. И получил королевство, которое теперь навеки моё. Я помог ему обрести вечный покой, а его землям – сильного правителя. Какая ещё помощь может быть выше?

Поэт онемел. Слуги замерли. Король Оркан поднялся и вышел.

Говорят, с той ночи казначей, пересчитывающий золото в подвалах, иногда слышит тихий, недоумевающий вздох, доносящийся из сундуков с чужим гербом. Это вздыхает дух доверчивости, который, как известно, умирает последним. Особенно если его убьют предательством, оплаченным его же собственым золотом. Это и есть высшая форма расчета между родственниками.

МОЦАРТ И САЛЬЕРИ, ИЛИ ОПЫТ СРАВНИТЕЛЬНОЙ ТОКСИКОЛОГИИ

Известная история о двух музыкантах, одном гениальном и другом завистливом, в изложении почтенной публики, сведущей в искусстве сплетничать, но не в искусстве мыслить, лишена всякого здравого смысла и напоминает арию, спетую дураком на крыше публичного дома – шумно, чувственно и абсолютно бессмысленно.

Давайте же внесем ясность в сей запутанный вопрос, отбросив сантименты, коими принято уснащать истории о преждевременной кончине талантов.

Антонио Сальери не был злодеем. Он был ремесленником. И в своем ремесле он достиг вершин, коих удостаиваются лишь те, кто предпочитает упорство – вдохновению, а технику – полету души. Он выстраивал свои оперы, как опытный каменщик выкладывает стену: кирпичик к кирпичику, нота к ноте. Музыка его была безупречна, как счет от придворного банкира, и столь же одухотворенна. Он был обласкан властями и публикой, ибо публика всегда предпочтет знакомый, предсказуемый ритм божественному, но тревожному хаосу.

Вольфганг Амадей Моцарт был иным. Он не сочинял музыку – она изливалась из него, как вино из проколотого бочонка, без счета и меры. Он был олицетворением самой Природы – буйной, расточительной, безразличной к правилам и чинам. Его гений был не в том, что он трудился, а в том, что он позволял небесам играть собою, как флейтой. Для таких, как Сальери, это было высшим оскорблением. Какая несправедливость! Божья милость, раздаваемая не по чину и не по труду, а просто так, наобум, первому встречному сорванцу!

И вот здесь мы подходим к сути конфликта, который есть не что иное, как столкновение двух видов несправедливости.

Несправедливость первая (со стороны Моцарта): существовать. Сам факт его гения был плевком в лицо всякому, кто посвятил жизнь кропотливому труду. Его легкость была обвинительным приговором тяжести Сальери. Его смех во время сочинения траурного Реквием – не кощунство, а проявление того самого божественного безумия, которое не ведает разницы между смехом и слезами, ибо они суть одно.