Заглянуть в чужую душу

Шамиль Урусов

Заглянуть в чужую душу

Глава 1

Кто мы?

Прежде чем начать эту историю, я хочу задать вам вопрос. Самый главный вопрос. Вопрос, с которого всё начинается и всё заканчивается.

Кто мы?

Мы – люди. И нет на свете существа более противоречивого.

В нас уживается безудержная, жадная до мира любовь и мелкая, куцая зависть. Мы способны на подвиг, на самопожертвование, способны подставить плечо и пронести друга через ад. А на следующий день – пройти мимо чужой беды, торопливо отводя глаза, оправдывая себя неотложными делами.

Мы бываем сильными. Такими сильными, что кажется, будто внутри нас – стальной стержень, который не согнуть ни бурям, ни ударам судьбы. И мы бываем слабыми. До тряски в коленях, до горьких, детских слез по ночам в подушку, когда кажется, что весь мир ополчился против тебя одного.

Мы строим космические корабли, пишем симфонии, разгадываем тайны вселенной. И мы же подолгу можем спорить о ничтожных пустяках, обижаться на случайно оброненное слово, верить в самые нелепые суеверия.

Мы – это хаос. Пестрая, шумная, неупорядоченная толпа характеров, взглядов и поступков. Мы все такие разные.

И всё же…

Присмотритесь повнимательнее. Вспомните своих знакомых. Вспомните того самого коллегу, чья излишняя бережливость порой вызывает улыбку. Ту самую подругу, что всегда спешит на помощь, даже если ее не просили. Начальника, видящего во всем угрозу. Мечтателя, парящего в облаках и вечно опаздывающего на планерки.

Вы никогда не замечали, что они до боли знакомы? Будто вы их уже где-то видели?

Люди, словно собраны из кусочков одного и того же пазла. Одинаковые психотипы, схожие поведенческие привычки, знакомые сценарии – они кочуют из жизни в жизнь, из судьбы в судьбу, надевая лишь разные маски и имена.

Следующие страницы этой книги – попытка всмотреться в эти узоры. Я буду водить вас за руку и показывать вам своих знакомых. Эту галерею портретов, написанных жизнью. Возможно, в них вы узнаете своего соседа, свою мать, своего лучшего друга.

А может быть, в тишине, между строк, вы узнаете самого себя.

Ведь на самом деле мы не просто разные. Мы – удивительно, необъяснимо, поразительно похожи.

Роман

Его зовут Роман. И в этом есть какая-то предопределенность, ведь его внутренний мир – это и есть настоящий роман, многослойный, полный сложных сюжетных поворотов и незавершенных глав.

Я встретил его давным-давно, и первое, что поразило – это глаза. Яркие, пронзительные, искрящиеся не просто любопытством, а самым настоящим, жадным интеллектом. Казалось, он не просто смотрит на мир, а сканирует его, разбирает на атомы и тут же, в мгновение ока, собирает обратно, находя связи между полетом пчелы и законами квантовой механики.

В этом человеке смешалось всё, что только может смешаться в природе мыслителя. Его ум – это мощный, никогда не останавливающийся реактор. Но я понял, что рука об руку с этим даром шла его вечная спутница – полная, тотальная неустроенность быта. Быстрота его мысли, способная опережать время, с грохотом обрушивала хрупкие конструкции повседневности.

Он не мог выстроить баланс. Его комната была картой его сознания: горы книг, испещренных заметками на полях, соседствовали с чашками остывшего чая; гениальные идеи, набросанные на клочках бумаги, валялись под слоем пыли. Он жил в вихре мыслей, где не находилось места для расписания автобусов, счетов за электричество и вовремя постиранных носков.

И главный вопрос, который не дает мне покоя: а может ли такой человек быть счастлив? Ведь его проклятие – это его же дар. Его аналитический ум, этот совершенный инструмент, оборачивался против него самого. Он привык дотошно, под микроскопом, изучать каждую ситуацию, каждое чувство, каждое слово. Он разбирал каждую эмоцию на составные части, как часовой механизм, и в итоге получал лишь груду винтиков и пружинок, утративших магию целого.

И тогда его накрывало. Накрывало грубой, неотесанной действительностью, которую нельзя было описать изящной формулой. Она не была нарисована цветными карандашами его теорий. Она была тусклой, неприглядной, и часто – очень болезненной. Он видел все её изъяны, все несовершенства, которые другие предпочитали не замечать, и от этого его одиночество становилось только глубже.

Но был в нем и свет. Тот самый, что озарял всё вокруг. Когда Роман горел идеей, он был способен зажечь других. Он нёс в себе свет знаний, щедро и бескорыстно делясь открытиями, заставляя взглянуть на привычные вещи под новым, неожиданным углом. И как бы пафосно это ни звучало – это было прекрасно. В эти моменты он был подобен одинокому маяку, который освещал берег для других, сам оставаясь в тени.

Итак, Роман. Гениальный архитектор воздушных замков и вечный пленник собственного лабиринта.

Его жизнь – это маятник. Его бросает от шумных, искрящихся весельем застолий, где он – душа компании, блещущий эрудицией и острыми шутками, – до бездонных, молчаливых ям депрессии, когда он наглухо закрывается ото всех, и единственным собеседником становится гулкая тишина его собственного разума.

Друзья… Друзья ему отчаянно нужны. Но лишь порциями, как глоток воздуха для ныряльщика. Он притягивает их к себе магнитной силой своего интеллекта, жадно впитывает общение, энергию, идеи – чтобы заполнить сиюминутную пустоту. А потом, едва насытившись, он отталкивает. Они вдруг начинают казаться ему невыносимо глупыми, примитивными, поверхностными. Их заботливость воспринимается как посягательство на его свободу, их шутки – как плоские, их проблемы – как ничтожные. Ему кажется, что они лишены какого-то важнейшего, тонкого духовного органа, который есть у него, и потому их присутствие начинает царапать всё его естество.

В эти моменты отторжения он, в своих порывах, не замечает главного: насколько же сам он не вписывается в прокрустово ложе этой «нормальной» жизни. И насколько уже отдалился даже от тех, кто искренне тянулся к нему, кто готов был придерживать его, когда его заносило, кто по-настоящему его любил. Он сжигал мосты с высокомерной легкостью гения, не понимая, что оставляет себя в одиночестве.

То же – и с женщинами. Он бросается от одной к другой не как сластолюбец, а как алхимик, в отчаянной попытке разглядеть в каждой из них философский камень, тот единственный рецепт, что наконец-то сделает его счастливым. Ирония в том, что он яростно убеждает себя и всех вокруг, что не верит в любовь, называя её иллюзией. Но сам, движимый слепым инстинктом, ищет её в каждом новом взгляде, надеясь, что именно эта случайная встреча разгадает его собственную тайну.

Эта бурная, яркая в своих метаниях жизнь редко бывает структурированной. Она не приводит к богатству, к надежному тылу – лишь к коллекции впечатлений и горьких разочарований.

Но для него, я уверен, существует ниша. Единственная форма существования, которая в итоге сможет примирить все войны, которые ведет внутри него его собственная душа. Это – семья. Большая семья, с множеством детей.

Не тогда, когда он будет искать её сознательно. А тогда, когда его настигнет понимание бренности бытия, усталость от бега по кругу и глубокая тоска по чему-то настоящему. И появится простое, почти животное желание – создать свой маленький, понятный мир. Мир, который не нужно анализировать. Мир, который нужно просто строить и охранять.

Мир, в котором тебя будут звать не по имени-отчеству и не по званию ума, а самым простым и самым главным словом на свете.

И в тишине своего кабинета, заваленного всё теми же книгами, он услышит за дверью топот маленьких ног и чистый, ясный голос, который скажет: «Папа, выйди. Поиграй с нами».

Это и будет его формула счастья. Не идеальная, не цветными карандашами, но – настоящая.

Ирина

Она приходит в этот мир первым ребенком. Долгожданной. Выстраданной. И от этого – бесконечно любимой. Весь мир вращается вокруг нее, и это чувство божественной, тотальной включенности становится для нее воздухом, которым она учится дышать. Потому такой горькой и предательской кажется ей поздняя любовь родителей, поделенная на части – младшим сестрам и братьям. Эта детская травма незримым шрамом ляжет в основу ее характера – жажды быть единственной, самой важной, незаменимой.

Ирина красива. Но красота ее – не того сорта, что печатают в глянцевых журналах. Она не в идеальных пропорциях и правильности черт. Она – в ином. В глубине глаз, хранящих целые вселенные, и в паутинках небольших, чуть грустных морщинок, что разбегаются от этих глаз, словно карта прожитых эмоций. В умном, проницательном взгляде, который порой застывает, уходя вглубь себя, в лабиринты собственных мыслей и воспоминаний. В улыбке, внезапной и лучистой, которая меняет всё ее лицо и делает ее непохожей ни на кого.

Она требовательна. К себе – безжалостно. К окружающим – без компромиссов. Она выстраивает вокруг себя строгие, невидимые рамки идеала: как должно быть, как правильно, как достойно. И сама же становится их главной узницей. Эта внутренняя тюрьма из принципов и высоких стандартов делает ее жизнь четкой, предсказуемой, но лишенной той спонтанной, дикой радости, о которой она иногда мечтает.

Ей до боли хочется сбросить этот груз. Стать той самой простой, легкой, глупой девчонкой, что бежит навстречу ветру с растрепанными волосами и букетом ромашек, кричит от восторга, промокнув до нитки под летним ливнем. Но рамки не пускают. Они диктуют ей держать спину прямо, а эмоции – при себе. И потому со стороны она кажется строгой, холодноватой, недоступной.

А ведь в глубине души она мечтает совсем о другом. Ей хочется раствориться. Найти рядом того самого сильного мужчину, рядом с которым можно, наконец, перестать быть самой сильной. Перестать принимать решения. Перестать нести непосильный груз ответственности за всё и всех. Чтобы он вел ее за собой. Чтобы можно было даже не перечить ему. Пусть он подавляет – но это то, в чем она тайно нуждается, ее сокровенная, стыдная жажда – отдать бразды правления, позволить себе быть слабой.

И есть лишь одна, но огромная проблема: такого мужчины нет. Он не появляется. Те, кто приходят, оказываются слабее ее духом, мельче масштабом, проще замыслом. Они разбиваются о ее стены, пугаются ее глубины и ума, не в силах разглядеть за строгостью – ту самую девчонку с ромашками.

И она идет по жизни. Сильная. Одинокая. Страждущая и ищущая. Вечно задающая миру и себе сложные, неудобные вопросы и редко находящая на них ответы. Слишком сложная для других и для самой себя.

Ее судьба сплетена не из надежды и воли, а из печали и несгибаемой гордости. Ее сердце, такое уязвимое, остается открытым для мечтаний. И она проносит их через всю жизнь, как заветную свечу, оберегая от ветра реальности.

Часто такие люди, как Ирина, остаются одиноки. Их мир слишком богат, слишком насыщен оттенками чувств и мыслей, чтобы быть понятым первым встречным. Их мир прекрасен. Но он прекрасен, как сложная симфония, которую нужно уметь слушать. И он непонятен для тех, кто привык к простым мелодиям.

Она как долгожданный дождь после засухи. Он приносит и облегчение, и прохладу, обещая очищение и новую жизнь. Но он же заставляет промокнуть до костей, напоминая о том, как иногда бывает одиноко и холодно под этим бескрайним небом.

Глава 2

Глава 3

Лариса

Лариса – высокая, стройная девушка, чье появление в комнате всегда ощутимо. Она напоминает большую, грациозную, но чуть неуклюжую птицу – цаплю или журавля – которая еще не до конца освоилась с собственным размахом крыльев. В ее движениях есть врожденное достоинство и едва уловимая сбивчивость, от которой сердце сжимается нежной жалостью.

Ее внутренний мир – это странная и трогательная смесь. В ней уживается детская, почти наивная доверчивость с обширными, фундаментальными знаниями, полученными в школах и институтах и отточенными на серьезной работе. Она может блестяще рассуждать о сложных концепциях, а в следующую секунду покраснеть от простого комплимента, словно девочка-подросток.

И она одна. Это кажется необъяснимым парадоксом для всех, кто ее знает. Ведь Лариса – добрый, отзывчивый человек с сердцем, открытым для мира. Прекрасная девушка в самом полном смысле этого слова.

Но ключ к ее одиночеству – в ее осторожности. Она человек-сейсмограф, улавливающий малейшие вибрацию неискренности, грубости, потенциальной боли. Ее осторожность порой чрезмерна; она строит невидимые стены не из высокомерия, а из страха – страха ошибиться, сделать неверный шаг, обжечься. Эта осторожность отпугивает в первую очередь ее саму, не позволяя сделать шаг навстречу, довериться, рискнуть.

При всей ее внешней, физической видности, она жутко стесняется. Ей неловко от собственной значимости, ей хочется быть не под ярким солнцем, а в мягкой, уютной тени. Она смущается, когда на нее смотрят, предпочитая оставаться на вторых ролях в собственной жизни.

При этом она обожает смеяться. Ее смех – искренний, заразительный, грудной – это настоящий дар. Она любит жизнь всей душой, но любит ее тихо, исподволь, ценя простые радости: вкусный чай, хорошую книгу, разговор по душам. Ей до боли хочется самого обычного человеческого тепла, тихой нежности, простого спокойствия рядом с кем-то родным.

Очень хочется. Но она просто не понимает, как это найти. Ее знания, которые помогают ей в работе, бессильны перед сложностью человеческих связей. Часто по ночам она обращается к Богу с простым, отчаянным вопросом: «Что мне делать?» Она просит не знамения, а просто – пути, указания, куда идти.

При всей своей ответственности, правильности и кристальной честности Лариса одинока. Она – тот самый идеальный, надежный партнер, достойный тех глубоких и верных отношений, о которых мечтает. Но ее трагедия в том, что полное, глубинное неверие в то, что она это найдет, подавляет в ней всякое буйство эмоций. Она гасит в себе порывы, надежды, влюбленности еще на подлете, боясь разочарования.

Ее душа – это река. Тихая, глубокая, полноводная. В ней скрыты мощные течения и невидимая жизнь. Но по берегам ее скромно шуршит камыш, и никто не решается зайти в воду, чтобы ощутить ее силу и теплоту, не зная, что под спокойной гладью бьется самое верное и любящее сердце.

Виктор

Он был старше меня на целых десять лет, и мы встретились в тот переломный момент, когда я, двадцатилетний юнец, только-только ступил на порог взрослой жизни, устроившись на свою первую серьезную работу. Виктор стал моим негласным наставником, живым учебником, по которому я учился читать не столько профессиональные схемы, сколько схемы жизни.

Внешне – неказистый, плотный, толстоватый мужчина, чья фигура ясно говорила о полном равнодушии к спорту и, казалось, о любви к простым, основательным радостям. Но первое, что поражало в нем – это отпечаток мощного, неспокойного интеллекта на его лице. В глазах, внимательных и усталых, жила постоянная работа мысли.

Его жизнь, которая протекала у меня на глазах, напоминала тяжелую, изматывающую драму, полную разочарований, которые он принимал с каким-то стоическим спокойствием. Его огромная, искренняя любовь к семье – жене, детям – всегда была переплетена с бесконечными проблемами близких родственников, которые, словно тяжкие якоря, держали его на мелководье, не давая выйти в открытое море возможностей. Он всегда хотел вырваться из этого замкнутого круга, сбежать от обязанностей, навязанных долгом и чувством ответственности, но его всегда затягивало обратно. Он был узником собственной доброты.

Но Виктора всегда спасала одна суперсила – его неимоверная, почти иррациональная вера в лучшее. В завтрашний день, который обязательно будет светлее. Это был неисправимый, законченный оптимист. Да, он перенес множество трудностей, будучи при этом человеком, который всецело отдавал себя работе, видя в ней и отдушину, и стабильность, и единственную сферу, где он мог контролировать хоть что-то.

«Иногда надо выпить, чтобы отключить мозг от накопившихся проблем», – говаривал он с легкой, горьковатой ухмылкой. Это был его ритуал очищения, способ сбросить накопившееся напряжение и с утра снова надеть маску несгибаемого оптимиста.

Он смотрел на жизнь без розовых очков, через суровую призму действительности. Он не был мечтателем. Это был человек, который прекрасно отдавал себе отчет в том, что происходит вокруг. Всё его умение заключалось в том, чтобы скрывать от всех – а может, и от себя – свое глубинное разочарование. Он терпел. Молча, стиснув зубы, он полз по жизни, тяжело порой в грязи, но полз вперед.

В силу тяжелого, горького опыта, полученного за годы, он научился выкручиваться из самых безнадежных ситуаций. Он был мастером импровизации и тихого, незаметного давления на людей. Но это не та жизнь, которую он заслуживал. И где-то к шестидесяти годам Виктор, я уверен, приходит к простой и страшной истине. Он понимает, насколько мир безжалостен к его личным проблемам, насколько всё вокруг вычурно и лицемерно. Система равнодушна к его жертвам и его добропорядочности.

И эта окончательная, бесповоротная ясность заставляет его, наконец, опустить руки. Его неистребимая вера в лучшее наталкивается на непробиваемую стену реальности. И он отступает. Он превращается в созерцателя. В наблюдателя, который смотрит на безжалостный бег мира с тихой отрешенностью рыбы, выброшенной волной на берег. Он уже не плывет против течения. Он просто смотрит, как мимо него проносятся воды, в которых когда то была его жизнь.

Гл