Игры Фортуны

– Вот оно где злые силы таились, – крикнул Бирон-младший, с ловкостью уворачиваясь от госпожи Менгден. – А я мнил – под кроватью…

В ответ Юленька разразилась такой отборной бранью на немецком, которая сделала бы честь какому-нибудь прусскому сержанту. Аннушка с отвращением закрыла ушки ладошками: в отличии от Питера и Юлии, давно изъяснявшихся в обыденной жизни по-русски, а немецкий почитавших чем-то типа экзотического наследства, для нее немецкий язык даже в России остался родным.

В конце концов, Питер, напоследок зайдя Юленьке с тыла, дал ей звонкого шлепка по круглым ягодицам (так, наверное, он оглаживал лошадей, подумала Анна) и с хохотом выскочил за дверь.

– Только переступите этот священный порог хоть раз, бесчестное существо, и я вызову вас к барьеру! – запальчиво крикнула Юленька.

Створки дверей на мгновение приоткрылись, вставилась растрепанная голова Питера:

– Отказ! Всем известно, что вы фехтуете лучше меня, Марс в юбке!

– Я проткну вас насквозь, вонючий Центавр, и вся Россия скажет мне спасибо!!

– И я буду навсегда опозорен, что меня победила девка! А, паче, одолею я, так все станут смеяться, что я победил девку… Так что я при любом раскладе останусь в накладе, – Питер любит блеснуть народными выражениями, вспомнила Аннушка. – Au revoir, Mesdames!

Он послал юным дамам издевательский воздушный поцелуй, и поспешно захлопнул двери – в то место, где только что была его голова со звоном впечаталась Аннушкина любимая чашка саксонского фарфора – и рассыпалась на множество нарядных осколков.

– Но зачем?! – Аннушка, чуть не плача, уставилась на воинственную подругу.

– Почти попала! – удовлетворенно заметила Юлиана, по-мальчишески отряхивая ладони. Потом, уперев руки в крутые бедра, приняла позу оскорбленного правосудия и вопросила:

– Извольте немедля отвечать, моя дорогая, насколько далеко вы позволили продвинуться гнусным заигрываниям этого подлого сына подлого отца?

После всего пережитого Аннушка не знала, плакать ей или смеяться.

– Ах, Жюли, оставь, – тихо произнесла она. – Питер славный мальчик, он мне друг. Ты же знаешь, что в моем сердце… Ах, тише, умоляю, это услышат!

Она с ужасом взглянуло в зеркало, словно именно этот вечный источник видений и тревог мог ее подслушать. Прозорливая Юлиана перехватила этот взгляд.

– Гадала что ли? – грубовато хмыкнула она. – На суженого? Что ж ты от зеркала никак не оторвешься? Других забав нет что ли?

– Нет, засмотрелась просто. И голова закружилась. И я видела…

– Опять? Пустое все это, – сердито сказала фрейлина, и прибавила повелительным тоном, словно из них двоих принцессой была она.– Иди немедля. Тетка зовет.

– Тетушка? Зачем?

– О женихе с тобой говорить будет.

– О некрасивом этом, Антоне-Ульрихе? Не хочу я его. Он на ягненка похож. То ли дело Мориц… – Аннушка слабо вскрикнула, произнеся это запретное, но такое вожделенное созвучие, и в один миг сначала смертельно побледнела, потом залилась густым румянцем.

– Эка тебя разукрасило, подруженька! – Юленька тоже подпустила русского просторечия и нежно потрепала Аннушку по щеке. – Мориц хорош, милая, спору нет. Только искренен ли сей прославленный селадон ? Стоит ли ему верить?

Юлиана приобняла Аннушку за талию и заглянула в глаза – настойчиво, вопросительно. Потом со вздохом отпустила. Ничего Анна еще не понимает… Девчонка! Гаданья на зеркалах да кавалеры у нее на уме. А Мориц Линар, саксонский посланник при русском дворе и предмет нежных чувств принцессы Анны, – тонкая штучка. Красавец, хитрец, опытный обольститель, ни слова в простоте – и ни слова в искренности. Удивительно, рассказывают, что в его карьере не было ни одной дипломатической миссии, которую бы он не провалил. Однако саксонский двор его ласкает, а внушительное состояние сего блистательного графа только прибывает после каждого подобного «провала». И здесь, в России, он себя покажет. Зачем еще слетаются сюда, словно саранча на тучные нивы, подобные ему? Себя остзейская баронесса и дочь шведского офицера Юлиана Магнусовна Менгден почитала патриоткой Отечества Российского, и потому презирала Бирона, смело обличала казнокрадов и чиноискателей при дворе, наипаче из иностранцев. Но, будучи честной сама с собой, признавала, что недолюбливать саксонского Морица Линара у нее есть сугубо личные причины.

– Кому же мне верить, Юленька? – Анна всегда завидовала уверенности и почти мужской внутренней силе своей подруги. Вот и сейчас хотелось прижаться к ней, почувствовать ее горячее дыхание, словно она – Мориц. Прекрасный кавалер, граф Мориц Линар…

Юлиана почувствовала это внутреннее Аннушкино движение и поспешила поклясться подруге в верности, преклонив колено у ее ног. Словно сама Юлиана была рыцарем, а Анна – его дамой. Впрочем, Анна действительно была прекрасной и хрупкой дамой. А Юлиану насмешливая природа угораздила родиться женщиной. Она же все время чувствовала себя воительным мужем, отважным рыцарем, заключенным в постылую женскую оболочку, отягченную излишними украшениями плоти и физиологическим несовершенством. Впрочем, что такое плоть, если так силен голос духа?

– Анна, клянусь своей бессмертной душой, что не изменю тебе никогда, – торжественно произнесла Юлиана. – А верить можешь мне… И только мне! Порукой в том моя рыцарственная честь!

– Но ты ведь не рыцарь, Юленька, – хихикнула Анна почти кокетливо, словно Юлиана и вправду была кавалером.

– Не совсем, – хмуро согласилась фрейлина Менгден. – Однако мой родовой герб с баронской короной дает мне право на рыцарство… Найди место в «L'Art de chevalerie» где сказано, что рыцарем может быть только мужчина?! Я так хотела бы стать им… Для тебя, моя милая.

– Но сие невозможно, Юленька, – попыталась возразить ее Анна. – И слава Богу, что он создал нас не для этих ужасных рыцарских баталий…

– Господь тут ни при чем, милая. Это мужчины узурпировали право на доблесть.

Аннушка промолчала. Не захотела попусту спорить с подругой. К тому же императрица Анна была гневлива и взрывалась, словно пороховая бочка (сея вокруг опалу и разрушение), если кто не спешил явиться на ее зов. Анна поспешно поправила прическу, привела в порядок смявшееся платье и поспешила к тетке-государыне. А Юлиана осталась перед обманным и магическим зеркалом, знавшим столь многое. Она сердито нахмурила красивые дугообразные брови, с осуждением взглянула на свое отражение. Сегодня она нравилась себе еще меньше обычного. Что это за нелепые фижмы, кринолины, обременительные кружева, глупые локоны? Да еще отвратительная пудра и мушки, только привлекающие клопов и блох! Юлия представила себя в гвардейском мундире, со шпагой на боку. Хотя нет, гвардейский зеленый кафтан несколько пошловат, а офицерский шарф, который по артикулу в пехоте носят через плечо, будет скрадывать форму груди. Уж лучше драгунская форма – ее нарядный васильковый цвет так подойдет к ее карим глазам, а кавалерийский шарф вокруг талии чудно подчеркнет ее тонкость. Так, право, было бы лучше…

Хотя, может быть, и хорошо, что военная служба закрыта для дам… Пока закрыта! Она слишком отягощает своим убийственным однообразием и скучными обязанностями. Но вот Российской Империей давно уже правят женщины. Не наследники суждены были Петру Великому, а наследницы. Жаль, Аннушка слаба, она годится в наследницы великого государя только в том случае, если ею будет руководить сильная и надежная рука. «Но ничего, в моих руках достанет силы, – со спокойной уверенностью подумала госпожа Менгден. – А пошатнется, я ее подопру… Своим плечом! Придет черед, и будет в России Анна Вторая! А чтобы она не забыла за своими сердечными увлечениями и зеркальными стразами о трудах на благо Отечества, подле нее самое место и Юлиане Первой. Виват, Россия! Только бы этот Мориц не мешался под ногами… На изумление скользкий и опасный малый, которому самое место на короткой цепи в Шлиссельбурге… Не бывать ему новым Бироном, а с Саксонией как-нибудь объяснимся!».

***

Аннушка с детских лет боялась тетку, Анну Иоанновну. Разумом понимала, что для императрицы она – ее любимая и единственная племянница, но только странная у тетки была любовь, скорее похожая на властное чувство собственности. Простирайся Аннушкин взгляд несколько дальше дворцовых стен и «прешпектив» столичного Града Петрова, она, наверное, поняла бы, что очень похожее чувство обладания испытывал барин к своим крепостным рабам, любя их при этом, как любят свою собственность. Но юную Аннушку совсем не занимало сословное устройство России. Для Анны же Иоанновны, добившейся абсолютной власти Российском престоле своей мощной рукой, разорвавшей «кодиции» Верховников , таковыми крепостными были все ее подданные, не исключая высшую русскую знать и высокородных иностранцев. Потому-то тетка-императрица смотрела на Аннушку сурово и подозрительно, насупив брови, а улыбалась редко и лишь когда племянница оправдывала ее ожидания. Увы, приходилось признать, что Аннушка эти ожидания оправдывала редко. Почти никогда.

Аннушка была застенчивой, неловкой, иногда – капризной, иногда – доброй, и чаще всего – не злой. Ей же следовало быть гордой, жесткой и хитрой, как и подобает племяннице императрицы – и тогда, возможно, «прешпективы» очередной женщины на престоле Российском открылись бы перед нею с большей очевидностью. Вот и сейчас, когда тетка вызвала ее к себе, Аннушка твердо знала: ничего хорошего ей этот разговор не сулит. Будет горько, нудно и стыдно, и разойдутся они смертельно недовольные друг другом – до новой встречи, такой же бессмысленной, как и эта…

Ах, бедная она сирота, некому за нее заступиться на этом свете! Бабушка умерла, матушка умерла, а отца, герцога Мекленбургского, Аннушка почти не знала… Только тетка у нее и осталась, да разве она – злобная, орущая, вечно осуждающая и обвиняющая – это заступница?

Замирая от липкого, постыдного страха, Аннушка толкнула дверь теткиного кабинета. Вошла тихо, почти бесшумно. И сразу стало зябко и тяжело, хотя в кабинете было хорошо натоплено – Анна-императрица любила, когда топят жарко, почти до угара. Но руки у Аннушки задрожали, как у маленькой, как в то мгновение, когда тетка впервые рассердилась на нее, еще при матери, и отвесила племяннице затрещину… Тогда Аннушка горько заплакала и бросилась к матери на шею, а мать все твердила: «Ты уж, доченька, не гневи государыню…». Она и не гневила – только тетка каждый раз сама гневалась, что бы Аннушка ни сказала, как бы себя ни повела…

Вот и в этот раз было то же самое: зачем только тетка ее позвала? Чтобы снова помучить? И чего только хотят эти властные жестокие люди от нее, несчастной?

Анна Иоанновна сидела в креслах, словно деревенская баба на завалинке, и, подобрав подол платья серебристой парчи грела у голландской печки большие как у крестьянки ноги в штопанных шерстяных чулках. Сначала императрица вопросительно и ожидающе посмотрела Аннушке в лицо, а потом, не дождавшись желаемого ответа, опустила глаза ниже, на живот. В животе сразу стало неуютно и тяжело, и Аннушка, взрослая барышня, невеста, всерьез испугалась, как бы не осрамиться.

– Не ты мне надобна, – зло и сердито сказала наконец царственная тетка, – А только чрево твое худое да тощее. Родишь мне наследника престола Российского, и шут с тобой – живи, как знаешь. Дури, чуди со своей Юлькой Менгденшей! Слыхала, как эта язва, Елизавета, твою фрейлину любимую называет? Жулька… Точно собачку, что на кровати валяется… На твоей кровати, племянница… Неужто верно то, что про вас с Жулькой рассказывают? Целуетесь, вы будто, милуетесь, будто баба с мужиком?! Тьфу, пропасть! Даже представить гадко… Али врут?

– Врут, ваше императорское величество, все врут! – торопливо ответила Аннушка.

В их отношениях с Юлианой Менгден, с ее наивной точки зрения, и вправду не было ничего предосудительного. Ну, спали, обнявшись… Но во дворце зимой холодно, и почти всегда – страшно. А Юлиана – такая смелая, с ней можно ничего не бояться!

– А почему спите с ней в одной кровати? – не унималась тетка.

– Страшно мне одной, государыня-тетушка… – чуть слышно оправдывалась Аннушка. – И холодно. И чертовщина во тьме мнится… Ежели одна сплю. А Юлианы призраки боятся. Не приходят.

– Какая-такая чертовщина во дворце помазанника божьего!? Ты что сдурела, девка? – громогласно рассвирепела тетка. – Или смеяться надо мной вздумала? Ежели смеяться – то поостерегись… Не посмотрю, что племянница, в каморе запру, пока чудить не перестанешь… Ох!!

Вдруг багровое толстомясое лицо императрицы посерело, она заполошно схватилась пухлой рукой в дорогих перстнях под левой грудью и с живым ужасом в голосе выдавила:

– Ахти!.. А что если не бесы то вовсе… Ночью-то ты их видела… Что если людишки лихие! Все извести меня хотят! Все крамолу умышляют!

Аннушка перепугалась еще больше, чем от гнева императрицы. Она заметалась по комнате, ахая и хватая то затейливый серебряный кувшин с водой, то заморское опахало страусовых перьев. Бросилась овевать им лицо тетки. Та с подвоем причитала о «изменщиках-заговорщиках», и из глаз ее катились самые настоящие крупные слезы. Аннушке впервые стало жалко эту грубую и властную женщину, которая всю жизнь боялась своих призраков, тоже выходивших из мрака. Только ее призраки были из плоти и крови, они могли посягнуть на ее престол.

– Тетушка, тетушка, не бойтесь, то точно не живые люди были! – принялась утешать ее Аннушка. – То тени бродят, наверное…

– Что за тени?! Отвечай, девка! – императрица поразительно быстро овладела собой. – Гляди, коли соврешь! Ужо в Тайной канцелярии сведают, чьи это тени к тебе ходить повадились.

– Просто тени, – пролепетала Аннушка, помертвев при упоминании страшного дознавательного ведомства, которое под скипетром тетки не ведало роздыху. – Верно, души людей несчастных, умерших без покаяния или казненных…

– Кем казненных? Мной?! – заорала тетка. – Крамольников престола моего жалеешь, зоилов моих, тля Мекленбург-Шверинская?!

– И вами, тетушка. И государем покойным Петром Алексеевичем, – эти слова слетели с Аннушкиных губ словно сами собой. Она вовсе не хотела их говорить и в испуге отступила к дверям, боясь, что тетка сейчас встанет со своего седалища и надает ей пощечин. А рука у Анны Иоанновны была тяжелая.

Но тетка повела себя на удивление тихо. Тяжело осела в креслах всем своим грузным телом, помолчала, вертя в руках дивно разукрашенный веер, которым Аннушка только что охлаждала ее пыл. Потом сердито бросила красивую вещицу на пол, наступила на нее пяткой. Веер жалобно затрещал, и императрица с мстительным удовольствием поднажала еще. Аннушка почему-то подумала, что так же переламывают людям кости на дыбе в упомянутой Тайной канцелярии. Ей стало холодно и страшно, но не как ночью, когда приходится спать одной, без Юленьки, и ее обуревают девичьи страхи, а по-настоящему.

– Помилуйте, ваше императорское величество…

Аннушка попыталась сделать глубокий книксен, но ее дрожащие ножки разъехались на паркете, и она бухнулась на колени, словно и вправду крепостная девка перед барыней. Императрица позволила себе алчно ухмыльнуться – ломать людей, видеть их испуг, слышать униженные мольбы о пощаде доставляло ее естеству почти плотское удовольствие. Махнула рукой (сверкнули драгоценные камни в перстнях) – мол, пес с тобою, ступай. Но на обратном движении сжала пальцы в кулак и притянула к себе – этот жест означал: останься! Маленькие проницательные глазки Анны Иоанновны пытливо уставились на Аннушку-младшую из под густых, по-молодому черных бровей.

– А ты, значит, у нас добренькая? – с прищуром произнесла тетка. – Случись каким произволением тебе на мое место забраться, то никого пытать и казнить не станешь?

– Никого… – прошептала Аннушка, и повторила уже тверже. – Никого!.

– И стервь эту, Лизаветку, в монастырь не запрешь?

– Зачем же, тетушка… Цесаревна Елизавета Петровна – наша ближайшая родственница. Да и вы ее при дворе держите, а не в монастыре.

– Мне Лизаветка не страшна, и не таких давила, – объяснила тетка-царица и для наглядности прихлопнула на подлокотнике осмелевшего таракана. – А вот тебя, милостивицу, ежели ты одна, без моей защиты останешься, она живо съест! И не подавится… Так что нипочем тебе не править, племянница, ни самой, ни в регентском статуте. Не допущу ради блага твоего же. Родишь – и довольно с тебя. Другие править будут. Те, что похитрее. А ты с Жулькой своей далее играйся. С тебя, дурищи набитой, довольно будет.

– За что вы меня так не любите, ваше величество…тетушка? – сквозь слезы спросила Аннушка. – Меня только маменька покойная и любила. И бабушка еще. Да только нет их уже на свете белом. А правда, что вас бабушка покойная прокляла ?

– Что? Что сказала? – закричала Анна Иоанновна. – Молчи, дура!

Она встала, шурша тяжелым, пышным платьем. Подошла к племяннице, все еще стоящей на коленях, схватила ее за тоненькие плечи жесткими, унизанными перстнями пальцами, рывком поставила на ноги и заглянула в глаза.

– Откуда знаешь, что бабка… то есть мать моя меня перед смертью поносила? Кто наболтал?…

– Люди рассказывали…

– Какие-такие люди? Поименно назови. Всех сказочников в Тайную канцелярию – и на дыбу!

– Не скажу, тетушка, хоть режьте меня…

– Резать тебя мне без надобности, пока сына не родила! – сказала Анна Иоанновна, отпустив племянницу. – А после не худо бы и проучить дуреху. Да жаль мне тебя, глупую, не понимаешь, что ли? Потому и не трону… Все-таки кровь родная. Да пойми ты, блаженная, что про такие вещи даже вслух говорить нельзя! Проклятие материнское – оно такое, оно и тебя догнать может…

– Меня? Почему?

– Да потому, что не только меня, многогрешную, матушка моя, царица Прасковья Федоровна в исступлении своем перед смертью облаяла. Но также и матушку твою, сестрицу мою нелюбезную Катерину Ивановну непотребными словесами славословила.

– А матушку за что?

– За то, что врозь жила с мужем своим. И не по закону. Амантов имела.

– Матушка? – не поверила Аннушка. – Не может быть!

– Может, племянница! Да и что тут такого? Дело, как говорится, житейское, бабье… (Тетка сально хихикнула.) А младшая сестра моя, Прасковья, и вовсе по амурному беснованию замуж выскочила. По староотеческому закону так не положено. Сиди при муже – и знай, молчи! Матерь наша, бабка твоя покойная царица Прасковья, крепко на стародавних законах сидела, чтоб ее нечистый в пекло унес! Вот ежели ты при муже своем тихо сидеть не будешь – и на тебя бабкино проклятие перейдет, и на детей твоих… А ты ведь не будешь, знаю я тебя! От жениха нос воротишь, на саксонского кобеля, посланника заглядываешься! Добро только, что отправила я сего Морица с глаз долой. Жульку ладно, потерплю пока, ежели ты без нее домовых боишься да спать по ночам не можешь… Бабе от бабы не забрюхатеть!

Тут императрица, вполне довольная своей остротой, в голос расхохоталась, причем без злобы – весело. Случалось с нею и такое.

– Благодарю, тетушка. – Аннушка присела в реверансе (на сей раз получилось). – Так зачем звали вы меня?

– К обручению готовься. Скоро оно. На жениха смотри поласковей, не то зенки вырву! Ей-богу вырву, я напрасно стращать не стану, сама знаешь.

– Сами же обещали не резать, а ныне глаз лишить грозитесь, – тихо, но твердо сказала Аннушка, к которой в делах любви всегда возвращалась смелость. – А то и колите мне глаза, ваше величество, ибо противен мне жених ваш, и смотреть на него тошно! Не пойду за него. Лучше – на плаху!

– Да что ты о плахе знаешь, девчонка?! Там хруст стоит как топор свистит, кровища с нее рекой… Книжек своих французских начиталась? Дуришь?! Принц Антон-Ульрих крови княжеской, благородной, и кавалер отменный, а что телом щуплый да лицом нехорош, так это ничего… С лица не воду пить! Стерпится – слюбится. Тебя до обручения крепко стеречь будут. Не уклонишься.

– Я убегу! Не удержите! Отравлюсь или утоплюсь!

– Да пойми ты, кобыла, я о тебе забочусь! – с выражением, которое у нее могло сойти даже за мягкую настойчивость, принялась объяснять Анна Иоанновна. – Не за саксонского же посланника тебе замуж идти, и не за Жульку твою! Вот смех и грех был бы – одна девка за другую замуж выходит… Таких и из церкви поганой метлой погонят, да и народ на смех поднимет! И дети от таких браков не родятся! Ты послушай, племянница. Ты не дури, выйди ты за этого прыщавого Антошку-Ульриха, что тебе стоит? А я после этого графа Линара может и верну – тебе в утешение, а Антошке в рогов умножение… Но после! Когда замуж выйдешь и сына родишь. Мне родишь, престолу Российской империи родишь, а не дрищу Антошке.

– Вернете Морица, тетушка? Вправду? – Аннушка услышала только то, что хотела услышать.

– Верну, верну. Играйся. Все, иди. Надоело мне с тобой лясы точить.

Баба-императрица грубо и устало махнула рукой, отпуская племянницу. Аннушке на мгновение показалось, что лицо у тетки сейчас не сердитое и не злое, а несчастное, измученное. Как будто на плечах у императрицы тяжелый груз, который до смерти не стряхнешь – не шуба соболья… Власть великую силу дает, но и до земли человека пригибает. А ей Аннушке, и не надобно власти – осердишься да озлобишься. Лучше жить себе в добре и в покое, да с любезным другом в любви!

А есть ли вовсе этот покой для нее в России, в которой она прожила с младенческих лет, но не смогла ни узнать, ни полюбить эту огромную страну, пугающую своими просторами и мощью своих чувств? Может, и нет его вовсе. У власти ты либо жертва, либо палач – третьего не дано. А если не хочется быть ни палачом, ни жертвой, как быть тогда?

Аннушка тихо затворила за собой двери кабинета императрицы, постояла в молчании и замешательстве. Кто-то почти бесшумно подошел к ней сзади, положил ей на плечи уверенные, горячие ладони. Конечно, это Юленька. Только она так подходит. И так умеет утешать.

– Не бойся, Аннушка! – сказала Юлиана. – Я всегда буду с тобой. В душе я сильнее любого мужчины. Я – твой верный рыцарь.

– Как Мориц?

– Я лучше, милая…

Она уверенно и даже властно взяла Аннушку под руку и увела прочь. Принцесса не противилась. Честолюбивой и пылкой Юлиане казалось, что она сейчас влечет свою слабую и доверчивую подругу не обыденной чредой дворцовых покоев, а триумфальным путем к славе. Или к гибели? Кому дано знать свою судьбу?

Глава 3. Радости Амура и узы Гименея.

Что значит – жить по своей воле? Аннушка никогда не знала, что это такое, разве что в раннем детстве, когда еще была жива бабушка. Старая царица Прасковья Федоровна баловала внучку, как умела, а умела она, на взгляд маленькой девочки, очень многое… Например, сладкой сдобой накормить, и волосы красивым гребнем расчесать, и косы заплести, и даже, несмотря на свою ярую приверженность русской старине, уложить в новомодную прическу на европейский манер черные внучкины кудри … И бегала Аннушка при бабушке, где ей вздумается, по всем измайловским деревянным покоям и пристройкам и по огромному саду, где так сладко и тепло пахло яблоками и травой. Потом бабушка умерла, и воля закончилась.

Матушка, Екатерина Ивановна, царствие ей Небесное, во всем слушалась сестрицы Анны, ставшей российской государыней. Аннушку забрали в Санкт-Питербурх, во дворец, поселили в отдельных покоях, рядом с императрицей, чтобы там маленькая принцесса жила, как за каменной стеной или как у Христа за пазухой. Аннушка и не сомневалась, что живет она именно за каменной стеной, то есть тускло и скучно.

Императрица же назидательно говорила, что племянница «под добрым приглядом» и ни в чем не нуждается. Но нуждалась Аннушка в главном – в любви и заботе, и потому всегда чувствовала себя пленницей. Тетка-императрица, конечно, заботилась о ней, но забота эта казалась Анне-младшей камнем на шее. Буйно щедрая на растраты, но жадноватая в мелочах, царственная тетка попрекали роскошной обстановкой покоев, в которых Аннушка обитала, нарядами, которые ей сшили, каждой жемчужиной, которую вплетали ей в волосы придворные куаферы. И поэтому Аннушка часто вырывала жемчужины из волос вместе с непослушными прядями и пряталась от тетки в Летнем саду. Только в этом саду она и чувствовала себя дома, почти, как у бабушки в подмосковном Измайлово. Высокие липы шелестели так сладко, так упоительно… Бисером рассыпалась вода фонтанов, пахло близким морем, и совсем рядом вздыхала река-Нева, широкая и холодная, но такая родная.

Пришла юность, пора сладостного душевного щемления, необъяснимой грусти и мечты о несбыточном. Летний сад обрел в эту весеннюю пору Аннушкиной жизни новое значение. В этом саду она стала тайно встречаться с красавцем-галантом графом Морицом Линаром: украдкой целовалась с ним под липами, бродила под руку по сладко похрустывающим, усыпанным гравием аллеям, охваченная душевным волнением… А однажды, в одном из уединенных парковых павильонов, случилось то запретное и желанное, в чем Аннушка никогда бы не призналась тетке, даже если бы ее, принцессу, вздернули на дыбу. Тетка, впрочем, узнала на удивление скоро. Или донес кто-то из дотошных бироновских соглядатаев, или, скорее императрица догадалась по пунцовым щекам племянницы и томной стыдливости взоров – Анна Иоанновна сама любилась много и жадно, и в пору юности, и не остыв плотью к своей осени. Как она тогда не прибила Аннушку и не отправила ее в северный монастырь – лить слезы до конца своих дней, один Бог знает…Быть может, именно потому, что «баба бабу всегда поймет»!