Игры Фортуны

Из ярославской ссылки семью Биронов вернул уже новый император Всероссийский, Петр III, свершавший все с мальчишеским упрямством наперекор желаниям и намерениям своей покойной тетки, императрицы Елизаветы Петровны. Ненадолго их вновь принял Санкт-Петербург, разросшийся, возвеличившийся и похорошевший за годы их отсутствия. Бирона-младшего Петр Федорович возвел в генерал-майоры кавалерии и возвратил в кавалеры ордена Александра Невского.

«За геройское пелымское и ярославское долгосидение», – шутил сам Питер. Иных подвигов за собою этот никогда не воевавший и почти не служивший лейб-гвардии кавалерист не знал. Важнее было то, что отцу вернули курляндское герцогство, и Петр Бирон снова стал наследным принцем Курляндии. Питер было утешился надеждой, что сломленный годами падения отец скоро уступит престол ему, а уж он-то сумеет осчастливить свою маленькую державу тщательно обдуманными в ссылке реформами и постройками…

Однако, и здесь судьба безжалостно отняла у него возможность исполнения мечты. Постаревший Эрнст-Иоган Бирон схватился за власть по-молодому цепкими руками и, вопреки ожиданиям, прослыл в Курляндии герцогом щедрым и великодушным, немало сделавшим для благоустройства земли и благосостояния доброго обывательства. Тут-то Питеру и стало окончательно ясно: на его несчастную долю места для эпических свершений просто не хватит. Все, что ему остается – попытаться жить для себя.

Впрочем, наверное, в утешение за загубленную в казематах и изгнании юность, судьба нечто уделяла от своих щедрот и Бирону-младшему. Он был любим женщинами, и по искреннему сердечному влечению женился на принцессе Каролине-Луизе Вальдекской, которая, увы, не подарила ему детей. Потом их любовь иссякла, и он без сожаления развелся с первой супругой и женился, тоже по искренней страсти, на русской красавице, Евдокии Юсуповой. Второй брак опять оказался бездетным. Петр Бирон развелся со второй супругой и женился в третий раз, на графине Анне-Шарлотте-Доротее Медем. Третья супруга подарила ему долгожданного сына, нареченного Петром, но мальчик прожил только три года. Достигли зрелого возраста только дочери от третьего брака, Вильгельмина и Полина.

Пригревала изменчивыми лучами и придворная слава. Новая российская самодержица Екатерина Алексеевна, свергнувшая (и, как поговаривали, намеренно умертвившая пьяными гвардейскими лапищами) своего царственного супруга Петра Федоровича, Биронов тоже вроде бы жаловала, хоть относилась к ним недоверчиво и осторожно.

В 1764 году, в Митаве, собственной белой ручкой она возложила на грудь наследного принца Петра орден святого Андрея Первозванного, с бриллиантовой звездой и крестом, отнятый у него при аресте, в далеком 1740 году… Впрочем и сын, и отец Бироны ни на миг не забывали, что они под крепким присмотром, и что государыня-Екатерина не простит им малейшей оплошности, любого неверного шага, и от Курляндии до Сибири не так уж далеко… Отец наконец умер в 1772 году, и постаревший Петр унаследовал Курляндское герцогство. Впрочем, для него это был уже шаткий и неверный трон.

Курляндские дворяне то и дело бунтовали против нового герцога, государыня Екатерина в Петербурге хмурилась, подозревая Петра Бирона в слишком тесных отношениях с прусским двором. Он действительно пытался смело лавировать между Санкт-Петербургом и Берлином, полагая, что призрачная самостоятельность его небольшой родины может быть сохранена только балансом сил между Востоком и Западом. Он слишком опоздал и здесь: Россия нипочем не готова была поступиться своим протекторатом над прибалтийским герцогством, а Пруссия видела в Курляндии лишь очередной повод для тевтонского «Drange nach Osten» …

Неудачи преследовали внешнеполитические игры Бирона-младшего. Впрочем, в делах коммерческих герцог Петр слыл человеком прижимистым, хватким и осторожным – сумел и собственные капиталы округлить, и на всякий случай приобрел хорошенький замок Наход в Чехии, где рассчитывал провести свою печальную старость, если, паче чаяния, окончательно отнимет у него государыня Екатерина Алексеевна герцогство Курляндское. А к тому все и шло! И вот, в это шаткое и неверное время, однажды явился к герцогу Петру в его резиденции в Митаве странный посетитель, от которого ему, верно, следовало шарахнуться, как от чумы, едва завидев, если только дорога была ему тяжелая корона Курляндии.

Но герцог Петр, смолоду познав испытания невзгодами, стал тверд и небоязлив духом. Он выслушал небывалого гостя – и весьма внимательно. Что-то разбередил в душе герцога этот нелепый человек, задел какую-то струну, которую Питер считал давно порванной и уже не звучавшей. А, надо же, зазвучала вновь, и так заполнила все его естество, что, проводив гостя из прошлого, герцог весь день до заката мерял шагами свой кабинет, стиснув руки в замок за спиною, отложил все дела и был молчалив.

***

В один из дней 1788 года в канцелярию дворца Его светлости герцога Курляндии Петра Эрнстовича Бирона в Митаве, обратился немолодой уже человек, на вид лет более сорока, одетый бедно, но опрятно, с простым обветренным лицом, обрамленным короткой седеющей бородкой, подобную которой носили и русские простолюдины, и митавские обыватели. Назвался он петербургским купцом Тимофеем Курдиловым, и это звание в общем-то вполне подходило к этой внешности. Однако было в очередном просителе нечто, что сразу заставило скучавших секретарей герцога обратить на очередного просителя внеочередное внимание.

Этот человек спокойно, но твердо не попросил, а потребовал личной встречи с его светлостью Петром Бироном, старшим сыном давно ушедшего в мир иной временщика. На настоятельные расспросы о предмете этой встречи посетитель не отвечал, повторяя лишь, что все расскажет его светлости приватно. Тут бы, казалось, впору секретарям вызвать дежурного офицера дворцовой стражи и выпроводить докучного вон, но никто из них (как выяснилось потом) даже не помыслил об этом. Некая твердая сила и страшная тайна чувствовались в странном посетителе, в его тяжелом и бестрепетном взгляде, в уверенной манере держаться, лишенной всякой напускной важности.

Казалось, его разговор с герцогом наедине был делом, уже решенным самою судьбой, а прошение об аудиенции – лишь пустой формальностью на этом пути. При этом во всей его повадке, в его холодных и прозрачных глазах вовсе не было живой искры, словно не муж из крови и плоти пожаловал в Митаву, а призрак из иного мира. Напоследок он так пронзил старшего герцогского секретаря своим долгим горьким взглядом, что тот невольно содрогнулся, все же вызвал стражу и велел тщательно обыскать этого человека.

Названный Тимофей Курдилов вынес унизительную процедуру обыска совершенно равнодушно, лишь печально улыбался порою чем-то своему, далекому. Когда же не нашлось при нем ничего, что выдавало бы злой умысел, секретарь сам проводил просителя в резиденцию его светлости и, закрывая за ним двери, подумал: «Чур меня, чур!», словно избавившись от наваждения или повстречав восставшего мертвеца.

Герцог принял странного гостя в своем кабинете. Хотел было перемолвиться с петербургским купцом двумя-тремя фразами, не отрываясь от бумаг, но едва тот устремил на Петра Бирона свой взгляд, герцог невольно поднялся из-за стола и шагнул навстречу, как завороженный колдовской силой. Его светлость не считал себя человеком робкого десятка, ибо пережил и испытал многое, но от взгляда названного купца Тимофея Курдилова становилось жутко и пусто. На мгновение герцогу показалось, что перед ним тень или неупокоенная душа, задержавшаяся в этом мире.

Герцог встряхнулся и расправил плечи, напряжением воли отгоняя наваждение. Попытался улыбнуться – высокомерно и снисходительно, как надлежит высокой особе в беседе с низшим. Сказал ледяным тоном, со скрытым вызовом сильного сильному:

– Сударь, если взамен уместного приветствия вы намерены испытать меня взглядом, то напрасно потратите мое время, коего вам отведено немого. Извольте назвать себя и изложить суть вашего дела.

Вошедший слегка поклонился, но очень сдержанно. Видно было, что это для него просто знак обыденной вежливости, а не почтения герцогскому достоинству.

– Герцог, – обратился он к Петру Бирону, словно собрат по высшему аристократическому сословию, – То, что я скажу вам, вы вольны считать бредом сумасшедшего, либо ложью искателя Фортуны. Порукой моих слов – только моя честь. Ваша честь пусть подскажет вам, верить ли им.

– Итак, я слушаю…

– Перед вами несчастнейший из Российских Романовых, Иоанн, шестой своего имени на русском престоле, с коего был свергнут много лет назад беззаконной рукой.

– ?!?!?!

– Иоанн, сын несчастной матери Анны, племянницы одноименной императрицы всероссийской, и злополучного отца Антона, принца Брауншвейгского. Более мне нечего прибавить к своему имени, герцог.

Петр Бирон непроизвольно указал посетителю на стул. Ему нужно было время, чтобы обдумать сказанное незнакомцем и то, как относиться к этому. Низложенный Елизаветой Петровной Иван Шестой был уже двадцать два года как убит в Шлиссельбурге, заколот своими тюремщиками Власьевым и Чекиным во время «нелепы» – тщетной попытки поручика Василия Мировича освободить узника-императора. Убит в Шлиссельбурге, а похоронен Бог знает где, так следовало полагать всем, кто верен короне Российской… Петр Бирон слишком хорошо знал, что тот, кто убит, не воскреснет. Знал он и о старинном свойстве русской земли рождать в возмездие временщикам и узурпаторам смелых самозванцев.

Но ведь что-то заставило его выслушать странного человека, произносившего безумные речи и похожего на выходца с того света. Что-то помешало прогнать его сразу как опасного безумца или, хуже того, государева клеветника. Что-то упрямо восставшее в глубине его опустошенной души, какой-то отголосок прошлого. Сочувствие ли одного невинно униженного придворным заговором к памяти другого, еще более невинного и несчастного? Или прелестный образ юной принцессы Аннушки, подруги таких далеких и таких счастливых дней вдруг незримо попросил о милости к имени ее сына?

Петр Бирон угрюмо смотрел, как неторопливо, с достоинством усаживается его гость. Затем прокашлялся и заговорил глухо:

– Вы бредите, милостивый государь… Несчастный Иоанн Антонович прободен сталью, умер и похоронен. Прободен сталью. Умер и похоронен! – мрачно повторил Питер Бирон, словно проверяя, не развеется ли в прах от этих слов искусительный призрак. Но тот остался непоколебим и упрямо продолжал:

– Я жив, ваша светлость. Хотя в это трудно поверить и мне самому… Быть может, мне не стоило воскресать и являться к вам.

– Опомнитесь, сударь, – попытался остановить его герцог. – Тот, имя которого вы дерзновенно принимаете на себя, не просто погиб двадцать лет назад. Он давно забыт. Россией, народом… Монархиями Европы… Вся эта история рассыпалась прахом! Не знаю, что ведет вас – жажда справедливости или наживы, или, еще вернее, безумие, но ваше предприятие в любом случае лишено смысла. На троне – новая монархиня Екатерина Алексеевна. Государыня Елизавета Петровна, повинная в низложении младенца Иоанна, давно умерла. Зачем бередить старые раны?

– Иродиада умерла, это верно. Но другие – живы. Мои братья и сестры. Я хочу знать, где они. Я хочу знать, почему меня свергли с трона, – твердо промолвил странный гость.

Бирон-младший сцепил руки за спиной, что было у него признаком глубокого раздумья, и обошел гостя кругом, как будто хотел очертить вокруг него невидимый круг. Юродивый либо авантюрист, принявший на себя имя давно умершего мученика, молчал. Выражение лица у него было отрешенное и безразличное, как у человека, решившегося на самый важный поступок в своей жизни и уже свершившего его.

«С таким лицом всходят на плаху, – подумалось герцогу. – Когда не боятся. Наверное, у меня когда-то тоже было такое, когда везли в лодке через Ладогу. Когда хотел броситься в нее…»

Вспомнилась серо-пепельная вода Ладоги, переправа в Шлиссельбургскую крепость, Светличная башня, безнадежная и бесконечная тоска заключения… А ведь юный Питер Бирон провел в этой крепости, в царстве мертвых стен, всего семь месяцев! Низложенный император Иоанн Антонович, говорят, сидел в той самой башне долгих восемь лет, вплоть до смерти. Или его содержали в другой башне? В другой тюрьме? Не важно. Все тюрьмы мира, в общем-то, одинаковы. В них нет света, и время замирает. Но только из мертвых не воскресают. И, стало быть, кто перед ним? Сумасшедший? Самозванец? Или того хуже – шпион, подученный его петербургскими недоброжелателями, чтобы проверить герцога Бирона на верность российской короне? В таком случае во имя своего будущего остается только один выход: арестовать проходимца и с соответствующим доносом отправить за крепким караулом в Россию. Там подосланного наградят за удачно справленную службу, а в лояльности герцога Курляндского убедятся… По крайней мере на некоторое время.

Бирон вдруг почувствовал острую ненависть. Не к человеку, который сидит перед ним, умело разыгрывая комедию и следя за каждым его жестом и словом на потребу мастерам тайных дел Российской империи… Ненависть именно к его хозяевам, к тем, кто когда-то украл у него золотые годы его жизни – юность, задушил в каменном мешке его беззаботную веселость и вкус к жизни. Им мало его узилища, его ссылки, его вседневного затаенного страха из года в год, что это может вернуться?

– Сколько? – ледяным тоном вопросил герцог.

– Что, сколько? – отрешенно переспросил его гость.

– Сколько Тайная канцелярия в благословенном Петербурге платит за подобные… хм… задания? – Петр Бирон наклонился и почти приблизил лицо к лицу незнакомца. И вдруг стремительным жестом выхватил из-под камзола тонкий, острый как бритва кинжал восточной работы (герцог всегда носил его на случай внезапного ареста – для сопротивления или для самоубийства, как повезет) и приставил его к острому кадыку посетителя.

– А вот так? – не умея справиться с ненавистью, задыхаясь, спросил он. – Сейчас слегка нажму, и никакой награды. В Петербурге доноса не дождутся… Дороги здесь небезопасны… Разбойники… Посланного на сведывание зарезали, злодеи. Придется еще одного посылать!

Большие руки странного человека, покойно лежавшие на подлокотниках, даже не дрогнули, чтобы попытаться защититься от клинка. В глазах его не было ни страха, ни даже изумления от столь внезапного поворота событий.

– Вижу, вам уже случалось убивать, герцог, – спокойно и печально сказал он.

– Чему не научишься в России. И добру, и худу, – оскалился Бирон.

– А еще вижу, что в вас очень много боли, и родом она оттуда же, – так же просто, словно не чувствуя у горла смертоносной стали, продолжал пришелец. – Она не дает вам поверить, вас слишком часто обманывали. Но я ваш собрат по этой боли, потому не унижайте меня подозрением. Свершайте, что полагаете нужным: лишите ли меня жизни, выдадите ли ради своей безопасности петербургским фискалам… Мне все равно.

Пробормотав извинения, Петр Бирон спрятал оружие. Теперь ему было неловко своей выходки, и удивительно, как он мог заподозрить в этом сильном и израненном, словно битое грозой дерево, человеке мелкую и вертлявую породу шпиона. Теперь им овладело мучительное и опасное любопытство и торопило его задать странному гостю еще несколько вопросов о самом главном.

– Вы что, совсем не хотите жить, сударь? – с болезненной иронией спросил наконец герцог. – И, кстати, почему вы называете покойную государыню Елисавету Петровну, более напоминавшую римских императриц, Иродиадой?

– Потому что она восхотела главы Иоанна. Моей главы. Чтобы ей поднесли на блюде… Но устрашилась крови и не убила – живым в каменный гроб замуровала. А жить я когда-то хотел. Очень. И свободы хотел. Нынче не хочу. Я уже все видел. Россию, дальние страны, людей… Странствовал, воевал, любил. Все было. Себя не было.

– Что сие значит? – переспросил Бирон-младший.

– Себя, настоящего – каким родился. Мочи нет боле под чужим именем жить. Купец Тимофей Курдилов… Придумали мне это имя. Прилипло оно ко мне – не отлепишь. Как личина машкерадная… Хочу, чтобы, как раньше, назвали меня рабом Божиим Иоанном. Или как матушка звала, по-немецки, Hanshen…

– Бедная Аннушка… Простите! Правительница Анна Леопольдовна давно умерла. Вам все одно никто не поверит, – отрезал Бирон, оскорбленный столь вольным воспоминанием о далеком образе. – Вам не верю и я. Даже если очень хочу поверить.

– И не верьте, ваша светлость. Просто расскажите, что случилось с моей семьей и почему я лишился власти.

– Зачем это вам, сударь?

– Я должен знать.

– Если бы я сам знал… Это было так давно. Я был молод… Ныне же стар и тщусь надеждой скоро предстать перед Судией. А сколько вам лет сейчас, сударь? Сорок? Сорок пять?

– Сорок девять.

– Если вы не самозванец, то где вы скрывались целых двадцать лет?… И кто отпустил вас из крепости? Кто осмелился вам помочь?

– Был такой добрый человек. Комендант Ребиндер. Он сказал, что на мое место чухонца за три тысячи уговорил.

– Уговорил сесть в тюрьму? Чудны дела Твой, Господи. Грешен, всегда считал людей дураками, но чтоб за три тысячи на верную смерть решиться…

– Тот чухонец был сумасшедший. Заплатили его семье.

– Кстати, сударь, и коменданта Шлиссельбургской крепости звали Бередников.

– Может, и Бередников. Я не помню. Бередников – Ребиндер, забыл.

– Все едино, комендант не мог своей волей отпустить вас из крепости.

– А ежели он пожалел меня, безвинного мученика?

– За такую жалость он пошел бы на плаху.

– А ежели ему приказали так сделать?

– Кто приказал?

– Я не знаю. Быть может, недруги вашей государыни Екатерины. Я был им нужен – как туз в рукаве. Несчастного чухонца убили, а я – жив.

– Что же с вами случилось потом? Если все это не горячечный бред вашего больного воображения?

– Комендант дал мне немного денег и отпустил. Добрые люди помогли мне скрыться. Я долго скитался, сначала просто бежал, куда глаза глядят, потом пытался найти свой путь. Что я умел, что знал, кроме своей тюрьмы? Но был молод, силен, и сгодился по крайности для войны – чему проще научить человека? Явился в Запорожскую Сечь, стал казаком. Был при штурме Очакова, где воевал когда-то и мой отец. Когда заболел, не смог боле казаковать, на накопленные деньги обзавелся кое-какой торговлей. Жил в Петербурге под чужой фамилией. И тут бы мне все забыть и жить, как все люди живут, но так тоскливо стало – захотелось узнать, что с моими родными. В зеркало на себя смотреть не мог. Чудилось, что кто-то стоит за моей спиной и зовет тихо так: «Иван! Иванушка! Kleine Hanshen!» Как матушка младенцем называла. Зов я услышал, одним словом. Поехал в Холмогоры. Знал, что они все там. Но не застал ни сестер, ни братьев. Люди тамошние сказали, что мои сестры и братья уплыли куда-то на корабле «Полярная звезда», а родители – давно умерли. Про батюшку и матушку я знал, а про сестер с братьями – нет. Вот я и пришел к вам, ваша светлость. Может, вы знаете… Говорили мне добрые люди, что отец ваш близко к моей семье стоял в царствование покойной Анны Иоанновны…

– Вы истинно какой-то искатель мертвых. Отец тоже давно почил. А меня упаси Господь от ваших дел! Сие государственная тайна, знаете ли, и за разглашение ее… Да и вы откуда все это знаете? Про сестер и братьев? Про «Полярную звезду»? Я – верный подданный государыни нашей Екатерины Алексеевны, и как бы ни хотел помочь вам, связан обязательствами более высокого характера. Вам было бы лучше сразу уйти, сударь.

Питер Бирон демонстративно отвернулся от странного посетителя и подошел к окну. Но видел за стеклом не тихую Митаву, а все то же, давнее, смутное, полузабытое – пепельно-серые воды Ладоги, башни Шлиссельбургской крепости вдали, переправу…

Герцог вдруг решился: если этот человек тотчас не воспользуется «золотым мостом», который он дарит ему, словно побежденному войску, придется рассказать ему все, что ведомо. Но этим знанием самозванец либо призрак из прошлого сам обречет себя на несвободу: отпустить его в таком случае герцог Курляндии будет уже не вправе. Петр Бирон ждал. Слушал, как скрипуче тикают на мраморном камине часы. Стискивал за спиной руки. Ждал.

– Ваша светлость, помогите мне, Бога ради… – в голосе гостя впервые появились нотки мольбы. – Каждому человеку на этой земле нужно знать, кто он есть, и кто его близкие. Я же смотрю в зеркало и вижу тень, пустоту. Это страшно, видит Бог!

– Еще страшнее, поверьте, гнить в остроге или в каземате. Или вы осознанно идете на это? Зачем?

– Я хочу вернуть самого себя! – сказал странный посетитель.

– Да послушайте вы! – почти закричал герцог. – Нет на свете императора Иоанна Антоновича. Нет!!

Крадучись подбежал к двери кабинета, рывком отворил, выглянул – никого! Вздохнул облегченно, вернулся и продолжил – другим, тихим голосом:

– А вы, кто бы вы ни были, живите. Живите свободно, сколько Господь отпустит… Но если вы продолжите стоять на своем, то я буду вынужден…

– Не продолжайте, ваша светлость. Знаю, что вы будете вынуждены сделать.

– Все же я продолжу, чтобы вы после не упрекнули меня в том, что я не предупредил вас. Я буду вынужден отправить вас к рижскому губернатору, под стражей.

– Ваша воля. Я уже не боюсь тюрьмы. Пожил, погулял на этом свете. Пора и честь знать. Вы только скажите, где мои братья и сестры!

– Вы сами сделали выбор. Значит, слушайте. Дети покойной принцессы Анны проживают ныне в Дании, у тетки, королевы Юлианы.

– Они свободны?

– Не то, чтобы совсем, но больше, чем в Холмогорах.

– Что обозначает сие?

– Понимайте, как хотите, мне недосуг посвящать вас в тонкости, коих я и сам не знаю. Но они спаслись.

– Слава Богу Великому и Пресвятой Богородице! – странный гость троекратно перекрестился. Торжественно, как на молебне.

«Он вполне мог быть в прошлом духовным лицом… – промелькнуло в мыслях у Петра Бирона. – Надо же, один русский монах уже принимал на себя имя убиенного русского царевича… Это что, такая гримаса истории?! Но зачем он пришел ко мне? Ведь на этом его самозванство и кончится!».

– Почему меня свергли с трона? – продолжал свои расспросы странный гость.

– Полагаю, исключительно потому что принцесса Анна сама лишила себя всякой опоры! – сварливо пробормотал Бирон-младший. Вовсе не хотел отвечать, но не выдержал, вспомнились обиды дней былых. – Сначала она приказала этому предателю Миниху арестовать моего отца и всю нашу семью, потом отрешила от должности и самого Миниха. Отца с матерью – в Шлиссельбург, а Миниха – под барабанный бой – в отставку! Славно, наверное, тогда били барабаны! Жаль, я не слышал…

– Так вот почему я оказался в Шлиссельбурге… – медленно и задумчиво проговорил странный гость.

– Опять не понимаю вас, сударь.

– Я все думал, много лет думал, в чем я согрешил, в чем виноват перед Господом, за что меня заперли в эту темную и тесную клетку… Как зверя. Так вот за что. За матушкин грех… Вашего отца пытали в Шлиссельбурге?

– Зачем спрашивать, коли сам знаете, вы ж русский. Как водится. Как это именуется: «Допрашивали с пристрастием». На всю крепость он от этого пристрастия верещал, как боров на бойне. Между прочим, не его одного. Матушку, слабую, полубезумную женщину – тоже. Чтоб вы знали, мой любопытный друг. Правда, она была тверже духом… А еще, чтобы завершить длинный перечень «благодеяний» правительницы Анны Леопольдовны нашей семье, замечу, что у нас отняли все имущество, совершенно все, включая одежду. Не знаю, верить ли, но я слышал от офицеров, что сама Аннушка и ее любимица, фрейлина Менгден, спарывали золотое шитье с камзолов моего отца. Развлекались, наверное, зачем иначе? Не поверите, мне до сих пор обидно и больно думать об этом, хоть она давно мертва, а я уже старик. Ведь я в пору нашей золотой юности относился к покойной Анне Леопольдовне с самым искренним дружеским расположением… А она – так со мной поступила! Но только наша беда стала ее бедой… Меньше чем через год… Как это говорят в России: «Не рой другому яму, сам в нее попадешь!». А еще: «Отлились кошке мышкины слезки», ха-ха!

– Почему вы считаете, герцог, что принцесса Анна сама повинна в своем падении?

– После ареста фельдмаршала Миниха правительницу больше никто не защищал. И цесаревна Елизавета Петровна легко ее обошла, полагаясь на одну гвардию и на свое громкое имя: «дщерь Петра Великого»! Смахнула нашу Аннушку с шахматной доски… Как пешку! Остальное вы, верно, знаете.

– Знаю. Лучше бы не знать! В четыре года меня разлучили с матерью, отцом. Назвали Григорием. Гришкой! Меня – императора Иоанна!

– Ну, Отрепьев тоже был Гришкой… Это на случай вашего самозванства весьма удобное имя! Однако продолжайте, я довольно рассказывал вам, больше, чем был должен. Ныне ваш черед открыть карты.

– Меня повезли в Холмогоры отдельно от семьи. Держали там в разных домах. Но мы виделись тайно. Солдаты меня жалели. Добрые люди научили писать и читать. Я писал отцу записки. Он мне отвечал. Иногда добрые люди давали нам видеться. Или выпускали меня из комнаты. Иногда я даже гулял… Вокруг дома, ночью, тайно. Потому и выжил. В девять лет меня чуть не убили, а в пятнадцать, ночью, втихомолку, увезли из Холмогор, бросили в эту темную нору в Шлиссельбурге. Я там чуть не умер. Горлом пошла кровь. Граф Шувалов, не знаю зачем, присылал мне отвары и лекарство-леденец. Я выжил. Рыжая Иродиада, ваша государыня Елизавета, приберегала меня, как карту в рукаве, на черный день. Я даже виделся с нею. Дважды. Везли в карете с занавешенными окошками. Привезли в дом графа Шувалова. Там она… Красавица, хоть и в возрасте. Я тогда совсем не знал женщин. Чуть не влюбился в нее. А ведь она меня погубила! Потом виделся с императором Петром Федоровичем, когда Елизавета умерла. Петр Федорович даже прислал мне подарки – голубой шлафрок, сорочку… Я радовался, как ребенок. А тюремщики смеялись надо мной. Отбирали у меня теплые вещи, лишали чая, грозились посадить на цепь. На цепь – своего императора! Я плакал втихомолку, смерти у Господа просил… Я много молился. Всю жизнь. И спас меня Господь… В самом начале царствования вашей новой государыни Екатерины, ко мне пришел комендант крепости… Остальное я рассказал.