Тени Сангвиниария

– Отойди, – сказала она тихо, и сама удивилась, как прозвучал её голос – низко, твёрдо, с силой, которой у неё никогда не было.

Стражник отступил. Не потому, что хотел, а потому что не смог иначе. В его глазах мелькнул страх, и он опустил взгляд, словно подчиняясь приказу, которого не было.

Она прошла мимо, чувствуя, как напряжение, сковывавшее её тело, постепенно уходит, но вместе с ним приходит дрожь в пальцах и лёгкий холод, будто она вышла из ледяной воды. Времени на обдумывание не было

Стражник остался стоять, не оборачиваясь, словно боялся встретиться с ней взглядом. Кэтрин не понимала, что именно заставило его отступить – её слова, взгляд… или то странное чувство, что на миг охватило её.

У факела она остановилась. Пламя колыхалось от ветра, и в его отблесках камень башни казался живым. Она взяла кочергу, сбила горящее поленце в сторону, и огонь с шипением угас, оставив площадку в полной тьме.

Внизу, у ворот, Ролан и ещё двое союзников уже ждали. Когда огонь на башне погас, они обменялись короткими взглядами – без слов, но с пониманием: обратного пути нет.

Один из них, седой вампир по имени Марек, задержался на мгновение, глядя на тёмные улицы позади. Там, в тени, уже двигались фигуры – верные королю стражники, которых привлечёт шум. Он знал, что не успеет уйти. Ролан и Марек обменялись взглядом. В этом взгляде было всё – и память о сожжённых домах, и крики тех, кого они не успели спасти, и усталость от службы, которая давно перестала быть честью.

– Идите, – сказал он тихо. – Я задержу их.

– Марек… – рявкнул Ролан, но тот лишь усмехнулся.

– Мы все знали, чем это кончится. Сейчас самое главное, чтобы они вошли.

Ролан встретился с ним взглядом – коротко, но в этом взгляде было всё: признание, уважение и немая благодарность за его жертву. Он сжал плечо товарища, словно передавая через этот жест всё, что не успел сказать словами.

– Быстро, – бросил он уже твёрдо, и они принялись снимать засовы. Скрежет металла резал тишину, как крик, но теперь этот звук был для них общим – как клятва, которую они давали вместе.

Марек же выхватил меч и шагнул в сторону переулка, откуда доносились быстрые шаги. Через секунду там раздался звон стали и яростные крики.

Ролан и второй союзник дёрнули последний засов. Тяжёлые створы ворот начали медленно расходиться, впуская в город ночной ветер и далёкий гул – люди шли.

Кэтрин, стоя у бойницы башни, видела, как тёмная волна людей вливается в город. Но вместе с этим она видела и то, как внизу, у ворот, Марек исчез в круге стражников, и его силуэт рухнул под их ударами.

В груди что‑то болезненно сжалось. Она знала, что без него ворота остались бы закрыты. Но вместе с этим знанием пришло другое – тяжёлое, как камень: он умер из‑за её плана.

Она заставила себя не отводить взгляд, хотя каждая секунда казалась пыткой. Внутри поднималась горькая волна – смесь благодарности, вины и ярости. Она хотела верить, что его смерть не напрасна… но уже понимала, что это чувство будет преследовать её всю жизнь.

В темноте, она различала смутные силуэты. Один из них, высокий, с плащом, колыхавшимся на ветру, поднял голову. Даже на таком расстоянии она почувствовала, что их взгляды встретились.

В груди снова что‑то глухо отозвалось – тот же чужой ритм, что и минуту назад, но теперь он был мягче, как отдалённый удар колокола. Она не знала, что это значит, но почему‑то была уверена: Тарен тот, кто сегодня изменит её раз и навсегда.

Тьма сомкнулась над городом, и в этой тьме раздался глухой скрежет засовов. Ворота дрогнули, и в щель ворвался ночной ветер, принося запах мокрой земли и дыма.

...

– Сигнал! – крикнул сотник.

Тарен поднял руку, и ряды за его спиной рванули вперёд. Восставшие – люди бок о бок с вампирами‑дезертирами— хлынули в город, как вода в треснувшую плотину. Камни мостовой дрожали под грохотом шагов, а в воздухе уже висел тяжёлый запах крови, дыма и горелого масла. На первых же метрах их встретил рёв – гарнизон был готов. Вампиры Каэлиса вылетали из переулков, как тени, и врезались в передовые ряды. Их удары были быстрыми, как молнии, и каждый попадал в цель. Звон стали резал уши, удары отдавались в костях, а каждый вдох был пропитан гарью. Тарен чувствовал, как меч тяжелеет с каждой секундой, как мышцы горят, а дыхание рвётся наружу, обжигая горло. Он слышал хрип рядом, видел, как кровь брызжет на камень, и понимал – каждый метр улицы покупается ценой чьей‑то жизни.

Вампиры короля вылетали из переулков, как тени, и врезались в передовые ряды. Их удары были быстрыми, как молнии, и каждый попадал в цель. Один мог прорубиться сквозь троих людей, прежде чем те успевали поднять оружие. Но люди не отступали. Они держались плечом к плечу, прикрывая друг друга, и каждый метр улицы давался ценой крови.

Слева, у лавки кузнеца, двое восставших прижали вампира к стене. Один бил в корпус, второй пытался достать горло. Даже раненный, он двигался с нечеловеческой скоростью – перехватил руку с клинком, сломал её резким движением и отбросил второго ударом ноги. В этот момент третий, старик с кованым молотом, обрушил оружие на его затылок. Хруст черепа утонул в гуле боя, но старик не успел отступить – другой вампир вонзил ему когти в спину, вырвав сердце.

На перекрёстке Тарен оказался лицом к лицу с вампиром в чёрной кирасе. Тот двигался так быстро, что Тарен едва успевал парировать. Удар в бок выбил воздух из лёгких, лезвие скользнуло по горлу, оставив тонкую кровавую линию. Он оступился, и враг уже заносил меч для последнего удара.

– Командир! – прорезал гул боя голос.

Гаррик и Лис – те самые, что ещё вчера шептались, что он слишком молод, – врезались в вампира сбоку. Гаррик вонзил клинок в спину, Лис перехватил руку с мечом. Но враг вырвался и вонзил когти Лису в грудь.

– Уходи! – прохрипел Лис, удерживая вампира, чтобы Тарен мог пройти. – Мы ошибались… Ты ведёшь нас, потому что идёшь первым.

Гаррик, отбивая удары, крикнул: – Не дай нам умереть зря!

Тарен рванул вперёд, слыша за спиной звон стали и крики, которые быстро стихли.

Дальше улица была завалена телами. Молодой парень из деревни, с которым Тарен говорил утром, лежал лицом вниз, его рука всё ещё сжимала обломок копья. Рядом женщина с окровавленным лицом, вооружённая кухонным ножом, пыталась встать, но вампир ударом ноги сломал ей шею.

На площади у колодца трое восставших окружили офицера гарнизона. Он держался отчаянно, парируя удары, но один из нападавших подсек ему ноги, и двое других вонзили клинки одновременно. Кровь брызнула на камни, смешавшись с водой из опрокинутого ведра.

В горящем переулке пламя вырывалось из окон, освещая улицу рыжим светом. В этом свете Тарен увидел, как женщина с ребёнком на руках пытается пробежать мимо, но её перехватывает вампир. Он уже занёс меч, но Тарен метнул нож, и клинок вонзился тому в шею. Женщина исчезла в дыму, даже не обернувшись.

В другом конце улицы пятеро людей пытались удержать баррикаду из перевёрнутых телег. Вампиры налетели на них, как буря: один из защитников был сбит с ног, и двое врагов разорвали его прямо на мостовой. Остальные держались, пока один из них не поджёг бочку с маслом, превратив проход в огненный ад.

Улицы горели, пламя отражалось в лужах крови. Люди и вампиры-дезертиры дрались бок о бок, но гарнизон держался, отступая медленно, как зверь, загнанный в угол. Каждый шаг к замку давался через смерть.

Позже хронисты назовут это Ночью Падших Врат. Но для Тарена это была ночь, когда он впервые почувствовал, что значит вести за собой – и что значит терять тех, кто поверил в тебя.

Пламя горящих домов позади бросало дрожащие отблески на стены замка. Тарен, весь в копоти и чужой крови, вёл вперёд тех, кто ещё мог держать оружие. Их уже осталось меньше половины от тех, кто ворвался в город. Перед воротами кипел бой – лучшие воины короля, вампиры в чёрных кирасах, стояли стеной. Их движения были быстрыми и точными, каждый удар – смертелен. Люди падали один за другим, но каждый павший тянул за собой хотя бы одного врага.

Тарен прорубался вперёд, меч в его руках стал продолжением тела. Он чувствовал, как мышцы горят от усталости, но адреналин гнал вперёд. Один из стражей замахнулся, и Тарен ушёл в сторону, рубанув по ногам. Второй удар пришёлся в шею, и враг рухнул, но на его место тут же шагнул другой.

Тяжёлые створки тронного зала распахнулись мягко, без лишнего шума. Под сводами, где витражи окрашивали свет в багряно‑чёрные тона, воздух был густым, как перед грозой. На каменной платформе, возвышаясь над всеми, сидел Каэлис, Безумный король. Его фигура, облечённая в пурпур и чёрный мех, казалась вырезанной из мрамора, а глаза – тёмные, с лихорадочным блеском – прожигали каждого, кто осмеливался встретить его взгляд.

По обе стороны зала тянулись ряды массивных колонн, каждая из которых была обвита резьбой в виде переплетающихся змей и терновых ветвей. В их тени стояли стражи – неподвижные, как статуи, но с глазами, следящими за каждым движением.

Пол был выложен плитами чёрного мрамора, отполированного до зеркального блеска, но в этом зеркале отражались не лица, а отблески пламени и тёмные силуэты. Вдоль центрального прохода, ведущего к трону, лежали ковры глубокого пурпурного цвета, местами потемневшие от старых, въевшихся пятен – то ли вина, то ли крови.

Сам трон возвышался на широкой каменной платформе, к которой вели несколько ступеней. Он был вырезан из цельного куска чёрного обсидиана, с высокими, заострёнными, словно клыки, спинками и подлокотниками в виде когтистых лап. На его поверхности серебром были выгравированы сцены древних битв, где фигуры вампиров вонзали копья в людей, а над ними парили крылатые чудовища.

За троном, на стене, висел огромный гобелен, изображающий восходящую над полем боя кроваво‑красную луну. Её свет, казалось, оживал в отблесках факелов, придавая залу зловещий оттенок.

Запах здесь был особенный – смесь старого камня, холодного железа, воска и чего‑то сладковато‑тяжёлого, что напоминало о пролитой крови. Каждый звук – шаг, шорох ткани, звон металла – отдавался гулким эхом, словно сам зал слушал и запоминал всё, что в нём происходило.

На широкой каменной платформе, у подножия трона, возвышался Король. Свет факелов выхватывал из тьмы его фигуру, словно вырезанную из старого мрамора: высокий, но сутулый, как древний дуб, переживший сотни бурь. Его кожа была бледна до прозрачности, с тонкой сетью тёмных вен, будто под ней текла не кровь, а густая тень. Лицо – изрезанное глубокими морщинами, каждая из которых была следом прожитого века, – сохраняло хищную резкость черт: высокий, острый нос, впалые щёки, тонкие губы, растянутые в улыбке, в которой не было ни капли милости.

Длинные седые пряди, местами спутанные, спадали на плечи и грудь, отливая в свете факелов тусклым серебром. Его глаза, глубокие и тёмные, горели лихорадочным огнём, в котором смешивались безумие и холодный расчёт. Взгляд был тяжёлым, как камень, и в то же время живым, как пламя, готовое пожрать всё, на что он падал.

На нём был длинный, до пола, плащ из тёмно‑пурпурного бархата, подбитый изнутри чёрным мехом, который мягко колыхался при каждом его движении. На плечах – широкие наплечники из потемневшего серебра, украшенные гравировкой в виде переплетающихся змей. Под плащом виднелась туника из плотной чёрной ткани, расшитая тонкой нитью цвета старого золота, с высоким воротом, закрывающим шею. На груди – массивная золотая цепь с медальоном в форме распахнутых крыльев летучей мыши, чёрный камень в центре которого поглощал свет.

У подножия трона, в тяжёлых кандалах, стояли трое: отец Тарена, с разбитым лицом, но прямой спиной; Кэтрин, чьи глаза метали молнии; и Селеста, бледная, с опущенной головой, но с теми же стальными глазами, что и у дочери. За их спинами – двое стражей с клинками у горл.

– О, взошёл, наконец, наш мнимый освободитель… – протянул Каэлис, и голос его, глубокий и гулкий, разнёсся под сводами, словно удар колокола. – Долго же ты шёл, чтобы предстать предо мной, смертный. Долго… и напрасно.

Он чуть склонил голову, глядя на Тарена сверху вниз с каменной платформы. – Ты возомнил себя освободителем? Нет. Ты лишь гость, призванный явиться на пир, где я – и хозяин, и судия, и палач. А ты пришедший за свободой, получишь сегодня только смерть

Его взгляд скользнул к Кэтрин, и улыбка стала тоньше, холоднее. – А вот и моя заблудшая кровь… – произнёс он, приставив украшенный острый клинок к её лицу словно пробуя слова на вкус. – Я знаю, дитя моё, что ты ныне стала знаменем для этих… – он обвёл рукой зал, полный тел и крови, – …ничтожных. Что ж, предательство – редкая специя в блюде войны.

Он сделал шаг вперёд, и в его глазах сверкнуло что‑то хищное. – Не думай, что это ранит меня, девочка. Я никогда не питал к тебе ни любви, ни жалости. Как и к твоей матери. Вы обе были лишь плоть, что ходит и говорит. Украшение при дворе, сосуд для крови, не более.

Мать Кэтрин подняла голову, и в её глазах мелькнула боль, но она промолчала. Кэтрин же сжала кулаки, и в её взгляде горела ненависть.

«– Ты чудовище», – сказала она тихо.

Король усмехнулся, и в этой усмешке было столько презрения, что воздух в зале стал тяжелее. – Чудовище? – Он сделал небольшую паузу – Быть может. Но чудовище, дитя моё, есть лишь тот, кто сильнее и мудрее прочих. И если ты видишь во мне чудовище – значит, я исполнил своё предназначение.

Он вновь обратил взор на Тарена. – Ты проиграл смертный мальчишка, склонись предо мною, и, быть может, я дарую им милость. Упрямься – и ты узришь, как жизнь покинет их, прежде чем ты успеешь сделать шаг.

Тарен стоял, будто вбитый в каменный пол, и не мог отвести взгляда от троих фигур в кандалах. Сердце билось так громко, что он почти не слышал слов короля. Всё, что было до этого – бой, кровь, крики – казалось далёким, как сон. Здесь, в этом зале, всё сжалось до одного мгновения.

– Я не склоню головы перед тобой, – выдавил он, но голос его был хриплым, как у человека, которому сдавили горло.

Король медленно улыбнулся, и в этой улыбке было торжество палача, уже знающего, что приговор свершится. – Ах, как гордо… – протянул он, – но гордость – это роскошь, что стоит слишком дорого. – не торопясь он ступал к матери Кэтрин – что же, начнём с того, кто тебе не так сильно дорог

Он подошёл к матери Кэтрин. Женщина подняла голову, и в её глазах был страх, но и тихое достоинство. «– Ты всегда была лишь тенью», – сказал он, почти ласково. – И вот теперь у тебя есть шанс стать чем-то большим, ты станешь уроком.

Движение было таким быстрым, что Тарен даже не успел вдохнуть. Лезвие блеснуло, и горло женщины перерезало одним точным жестом. Её тело обмякло, и страж оттолкнул его в сторону, как ненужную вещь.

– Нееет! – крик Кэтрин разорвал тишину зала, словно удар грома. Она рванулась вперёд так резко, что кандалы врезались в запястья, оставив на коже кровавые полосы. Металл звякнул, но не поддался.

– Ты тварь! – её голос сорвался на хрип, а по щекам уже катились слёзы – горячие, обжигающие. – Проклятый палач! Я ненавижу тебя! Слышишь?! Ненавижу!

Она билась в руках стражей, пытаясь вырваться, и каждый рывок отдавался болью в плечах. – Ты думаешь, что победил?! – выкрикнула она, захлёбываясь от гнева и слёз. – Даже если ты убьёшь нас всех, ты останешься один… один в своём гниющем троне, среди мёртвых!

Её голос дрожал, но в нём не было мольбы – только ярость и презрение. Слёзы смешивались с потом, капая на каменный пол, а глаза горели так, что казалось – ещё миг, и она сама бросится на него, даже если это будет её последним действием.

Король слушал её крик, не отводя взгляда, и на его лице медленно расползалась улыбка – не радостная, а та, что появляется у хищника, когда добыча бьётся в капкане.

– Слёзы, крики, громкие слова… – произнёс он тихо, но так, что каждое слово отозвалось под сводами зала. – Всё это так… по‑человечески. Как же жалко, что в тебе течёт моя кровь, дитя моё.

Он сделал шаг ближе, и свет факелов выхватил из тьмы его глаза – в них не было ни капли отцовского тепла, только холодное любопытство, как у учёного, наблюдающего за умирающим зверьком. – Ты ненавидишь меня? – он чуть склонил голову, будто прислушиваясь к её дыханию. – Ненависть – это тоже дар. И, как всякий дар, он принадлежит мне. Даже твоя ярость – моя собственность.

Кэтрин дёрнулась, пытаясь вырваться, и кандалы снова впились в кожу. – Я не принадлежу тебе! – выкрикнула она, голос сорвался, и слёзы блеснули на щеках.

Король тихо рассмеялся – сухо, как треск старых костей. – Не принадлежишь? – он обвёл рукой зал, указывая на стены, пол, трон. – Всё, что ты видишь, – моё. Камни под твоими коленями – мои. Воздух, которым ты дышишь, – мой. Даже твоя жизнь – лишь милость, что я до сей поры позволял себе сохранять.

Он наклонился чуть ближе, так что она почувствовала холод его дыхания. – И знаешь, что самое забавное? – его голос стал почти шёпотом, но от этого только страшнее. – Я не испытывал к тебе ни любви, ни ненависти. Ты для меня всегда была… куском плоти, что ходит и говорит. И сейчас, глядя на тебя, я вижу, что ошибся лишь в одном – я слишком долго позволял тебе говорить.

Он выпрямился, и в его глазах сверкнуло что‑то опасное, как предвестие удара. – Но не тревожься, дитя моё. Сегодня я исправлю эту ошибку, но не так быстро, я дам тебе посмотреть как твой герой будет целовать мои ноги, умоляя и желая моей милости

Король выпрямился, медленно вытер клинок о край своего плаща и перевёл взгляд на Тарена. «– Видишь, мальчишка», – произнёс он, и голос его был тих, но в нём звенела сталь, – вот так легко рушатся твои надежды. Одно движение руки – и целый мир для кого‑то превращается в пустоту.

Он сделал шаг вперёд, и тень от его фигуры легла на Тарена. – Ты пришёл сюда с мечом, с этим жалким сбродом, с гордостью… а теперь стоишь, как каменная статуя, и смотришь, как я отнимаю у тебя всё, что ты хотел защитить. Скажи, каково это – быть живым и уже мёртвым внутри?

Тарен стиснул зубы, но не ответил. Его руки дрожали, и он чувствовал, как в груди поднимается тяжёлая пустота.

Король усмехнулся. – Молчишь? Правильно. Молчание – это первый шаг к смирению. И я хочу, чтобы ты запомнил этот миг, потому что сейчас я заберу у тебя ещё одну часть твоей души.