Тени Сангвиниария

Владимир Черников

Тени Сангвиниария

Пролог

Великий зал Сангвиниария утопал в полумраке былого величия. Высокие витражи, окрашенные в багряные и чёрные тона, пропускали лишь тонкие лучи закатного света, и они ложились на мрамор, словно следы остывшей крови. Под сводами, где эхо помнило и клятвы, и измены, шелестел холодный воздух.

В самой высокой башне, в архивах, где пыль лежала, как снег давно забытой зимы, древний хронист, согнувшийся под тяжестью лет, читал:

– В беззвёздную пору, когда мир ещё не знал рассвета, явилась Кровь Первородная – тьма, что дышала силой, и свет, что жёг без огня. Из неё восстали владыки и воздвигли Сангвиниарий меж гор, что скрывают солнце, и морей, что не знают покоя. Их тени легли на дальние земли, и страх шёл впереди их шага. Но в круге времён есть ночь, когда тьма и свет сольются в кровавый поток, и клинки родных обагрят друг друга. Тогда немногие из ночи услышат зов, что идёт от смертных; и те будут прокляты своими. Есть и час, когда факел, что вёл народ сквозь мрак, погаснет, и народ останется сиротой, а чертоги наполнятся шёпотом предательства. И будет миг, когда в зале, где клялись хранить свободу, раздастся голос чужой короны, и камень пола запомнит шаги, несущие холод владычества. Так течёт река судеб: пока Кровь чиста – тени верны. Но если завет будет забыт, ночь отвернётся, и стены падут, а над руинами взойдёт чужое знамя. Но в круге времён есть и иная заря – не светлая и не тёмная, когда ветры перемен принесут шёпот из глубин, что старше гор, и из бездн, что помнят первый крик мира. Тогда реки потекут вспять, а древние имена, давно забытые, вновь будут произнесены. И те, кто стояли друг против друга, узнают в шаге врага отзвук собственной судьбы. И под небом, где звёзды сменят свой бег, сойдутся пути, что прежде расходились, – не по доброй воле, но по нужде, что сильнее гордости.

Слова, как капли ртути, растекались по полутёмным аркам и возвращались эхом к устам читающего. Время будто задержало дыхание.

Все знали: та эпоха ушла. Древняя кровь иссякла, как высохший родник, и вместе с ней ушло былое могущество. Но пророчество – не пепел. Оно тлеет в камне и голосах, и всякий раз, когда лампады в зале меркнут, а ветер касается витражей, кажется, будто река судеб делает новый изгиб – и чёрная тень надвигается снова.

Глава 1 – Тени над Сангвиниарием

На возвышении, в кресле из чёрного дуба, сидел правитель Сангвиниария – человек среди вампиров. Высокий, широкоплечий, с выправкой солдата, он казался вырезанным из того же камня, что и стены зала. Лицо, обветренное и суровое, хранило следы усталости, но в серо‑стальных глазах горел холодный, упрямый огонь. На висках уже пробивалась седина – не от лет, а от прожитых сражений. Шрам, тонкой линией пересекавший скулу, напоминал о том, что он привык смотреть опасности в лицо. Его руки, лежавшие на подлокотниках, были сильными, с мозолями воина, а не мягкими ладонями придворного. В его облике не было изысканности знати – только сдержанная сила и готовность встретить любой удар.. Он помнил, как много лет назад вошёл сюда рядом с Кэтрин – королевой тогда ещё великого и процветающего государства, чья улыбка могла согреть даже мёртвое сердце. Тогда этот зал встречал их светом и уважением. Теперь каждый взгляд здесь был как лезвие, а каждое слово – проверка на прочность… И как однажды она ушла в ночь… и не вернулась. Теперь же этот зал хранил и другие воспоминания. Камень пола ещё помнил тяжёлый чужой шаг. Совсем недавно здесь стояли войска Доминиона, и под сводами звучал голос Верховной королевы – холодный, как сталь, и ясный в своём приговоре: Сангвинарий больше не был независим.

«– Наши земли на границе не раз были разграблены наёмниками Доминиона», – говорил один, пристально и с лёгкой, едва заметной презрительной усмешкой, – «Может, Ваше Величество… найдёт способ защитить их?».

Первым был Лаэрт Лукрет – представитель одного из самых властных и старейших домов королевства. Лукрет – династия, чья власть держалась на золоте и торговых монополиях, а не на чести. Их сундуки были глубже, чем колодцы, а влияние – шире любых границ. Они покупали союзников и врагов одинаково легко, превращая сделки в оружие. Мантия Лаэрта блистала драгоценностями, лицо было надменным, а речь – напыщенной и пустой. Он пришёл не просить, а демонстрировать своё превосходство, уверенный, что богатство его семьи – весомый аргумент для уважения.

Толпа, заполнившая тронный зал, была далека от почтительного молчания. Вампиры, облачённые в тёмные, богато расшитые одеяния, подходили к подножию возвышения один за другим. Между ними, словно случайно допущенные в чужой мир, стояли простые крестьяне – в выцветших плащах, с усталыми лицами, испачканными землёй и дорогой. Они жались к стенам, стараясь не мешать, не смотреть в глаза, не дышать слишком громко. Их просьбы были тихими, почти шёпотом, и тонули в шелесте дорогих тканей и надменных речах. Поклоны знати были формальными, но в каждом движении сквозила холодная вежливость, за которой пряталось презрение.

Следом выступил Кассар Селантис – высокий, с лицом, будто вырезанным из мрамора, и глазами, в которых отражался только он сам. «– В деревнях голод. Но, быть может, ваша человеческая мудрость знает, как насытить желудки простых крестьян?» – произнёс он с улыбкой, в которой не было ни капли сочувствия. Селантис были мастерами поддерживать иллюзию собственного превосходства: их род веками культивировал утончённые манеры, безупречный вкус и умение одним словом поставить собеседника на место. Их сила рождалась не в торговых залах, а в бальных, где решали не монеты, а репутация. Они правили через моду, культуру и неписаные правила, превращая их в оковы для тех, кто пытался приблизиться.

Они произносили эти жалобы с тем же выражением, с каким обсуждают вкус вина или погоду за окном. Для них голод и разорение были не бедой, а удобным инструментом – ещё одним остриём, направленным в сердце правителя.

В зале раздавался тихий смешок, быстро гаснущий под тяжестью его взгляда. Он слушал, не позволяя себе ни раздражения, ни слабости. Иногда отдавал короткие распоряжения писцам и страже, иногда просто кивал. Но в глубине его глаз тлел холодный огонь – память о времени, когда он входил рядом с Кэтрин в этот величественный зал, который тогда встречал светом и уважением, а не ядовитой вежливостью. Теперь же каждый шаг по мрамору отзывался эхом недоверия. И он знал: каждое их слово – проверка. И он проваливал её снова и снова. Кэтрин всегда знала, что сказать. Он же… лишь искал ответы в пустоте. Она умела управлять этим королевством, умела держать в узде и знать, и народ. А он… он лишь учился, и учился в самый тяжёлый час, когда Сангвиниарий медленно, но неотвратимо катился в упадок.

Король выслушал их молча, не меняя выражения лица. Лаэрт Лукрет закончил, Кассар Селантис позволил себе тонкую усмешку. Он слушал, и в груди нарастало знакомое чувство – то, что на поле боя выливается в удар меча. Здесь же приходилось держать его внутри. В зале повисла пауза. Тарен сидел неподвижно, но за этой выправкой скрывалась память о дымных полях Великой войны. Он видел, как вампиры и люди рубили друг друга в клочья, как города превращались в пепел. Лишь единицы из вампиров решились тогда встать на сторону людей – и он помнил их лица так же ясно, как и тех, кто их предал.

«– Вы пришли жаловаться», – сказал Тарен, медленно поднимаясь с трона. Голос его был ровным, но в нём звенела сталь. – «Насколько мне известно, Лукрет, у вашей семьи золота больше, чем у половины королевства. Селантис, вы умеете заставить людей плясать под вашу дудку одним взглядом, чем ваша семья пользовалась со дня её основания. И всё же вы стоите здесь, как беспомощные дети, ждущие, что кто-то решит ваши беды».

Он сделал шаг вперёд, и в толпе крестьян кто-то невольно выпрямился, будто ощутив за его словами силу.

«– Я не торговец и не политик. Я солдат. И если вы хотите, чтобы я защищал ваши земли и кормил ваших людей, – он бросил взгляд на обоих, – начните с того, чтобы сами сделать хоть что-то для них».

Тишина в зале стала почти осязаемой. Лаэрт Лукрет отвёл взгляд, губы его дрогнули, будто он хотел что-то возразить, но слова застряли в горле, от столь неожиданного ответа своего нынешнего господина. Кассар Селантис замер с той же улыбкой, но в глазах мелькнуло раздражение, которое он поспешил спрятать за ледяной маской. Оба сделали шаг назад, уступая место следующему просителю, – и впервые за долгое время выглядели не хозяевами положения, а теми, кого поставили на место. Но всем было ясно, что на этом они не остановятся.

В толпе крестьян кто-то тихо хмыкнул, кто-то – едва заметно кивнул, а несколько человек обменялись быстрыми взглядами, в которых теплилась надежда. Даже вампиры из дальних рядов, привыкшие к надменной игре знати, переглянулись – не каждый день в этом зале видели, как король одним ударом слова сбивает спесь с Лукрет и Селантис.

Позднее, когда зал опустел, двери закрылись, и тишина снова окутала тронный зал. Толпа разошлась быстро и без лишнего шума – шаги стихли, голоса умолкли, и пространство стало пустым и холодным. Тарен сидел, оперевшись локтями о колени, усталый, с потемневшим взглядом. Алиса подошла тихо, как всегда – незаметно, но вовремя.

– Ты был справедлив, – тихо сказала она, присаживаясь рядом, так, чтобы их плечи почти коснулись. – Даже когда они пытались давить, ты не прогнулся. Тарен усмехнулся, но в этой усмешке не было радости.

– Они не хотят видеть меня на троне.

Алиса чуть приподняла бровь. – Не хотят? Нет, папа… они боятся.

– Боятся? Меня? – в его голосе прозвучала горечь, будто он сам не верил в это.

– Боятся того, что ты не станешь их марионеткой, – её взгляд был прямым, без тени сомнения. – И того, что, несмотря ни на что, ты помнишь, кто ты есть.

Он отвёл глаза к окну, где туман цеплялся за зубцы башен. – Они ждут, когда я оступлюсь.

– И не дождутся, – в её голосе прозвучал вызов, почти дерзость. – Ты не дал им повода усомниться в тебе. Это уже победа.

– Победа… – он повторил слово, словно пробуя его на вкус. – Иногда она кажется пустой. – Победа никогда не бывает пустой, если за неё платят честно, – Алиса чуть наклонилась вперёд, и в её глазах мелькнуло что‑то от Кэтрин – та же уверенность, но мягче, теплее. – Я горжусь тобой. Ты держишь всё это, даже когда кажется, что всё рушится.

Он задержал на ней взгляд, и в груди что‑то дрогнуло. – Ты – моя сила, Алиса, – сказал он, сжимая её руку. – Не забывай этого

– А ты не забывай, что сила – это не только меч, – она улыбнулась. – Иногда это просто умение встать утром и снова сесть на этот трон.

Она улыбнулась. И в этой улыбке было всё: принятие, надежда, и свет, который она хранила для них обоих.

Тишина ещё держалась, когда за дверью раздались шаги – ровные, уверенные, с тем особым ритмом, который невозможно спутать. Тяжёлые створки тронного зала распахнулись мягко, без лишнего шума. Вошла Симона. Её фигура в тёмно-сливовом платье с тонким кружевом на манжетах и вороте выделялась на фоне холодного мрамора. Свет от высоких окон и факелов скользил по гладкой ткани, подчёркивая благородный силуэт. На груди – изящный кулон, не столько украшение, сколько знак принадлежности к тем, кто всегда рядом с королевской семьёй. Шаги Симоны звучали ровно, но в них было что-то, что заставило его поднять голову ещё до того, как она вошла.

Главная советница двора, она была не просто приближённой – она была их опорой. Годы верности и искренней преданности сделали её частью семьи, и в её присутствии всегда ощущалась надёжность. Её взгляд – прямой, внимательный, но тёплый – умел успокаивать и в то же время напоминать, что она видит больше, чем говорит.

Симона подошла к трону, склонила голову чуть ниже, чем требовал этикет – жест, в котором теперь было не только уважение, но и немой отклик на пережитое вместе. – Ваше Величество, – произнесла она мягко, но отчётливо, – пришла весть из Доминиона.

Тарен и Алиса подняли взгляды почти одновременно, и в их глазах мелькнуло то же, что и в её – память о недавнем визите.

– Верховная королева… направляет к нам свою дочь Виоланту.

В зале повисла тишина.

– И что это значит на самом деле? – спросил Тарен, вглядываясь в лицо Симоны. Она чуть склонила голову, и в её голосе прозвучала та же сталь, что и в зале, когда она встала между ним и Астариэль:

– Это значит, что её игра продолжается. И что пешка, которую она ставит на нашу доску, будет ходить так, как ей прикажут. Ставки выше, чем вы думаете… и правила уже написаны не нами.

Глава 2 – Когда стены дрогнут

Ночь стянула лагерь восставших плотным, влажным мраком. Далёкие костры горели тускло, их свет тонул в тумане, что стелился от реки и цеплялся за ноги. Ветер приносил запах гари и чего-то ещё – тяжёлого, металлического, как кровь, застоявшаяся на клинке их лагерь дышал усталостью. Между кострами сидели люди, которые уже давно перестали быть просто крестьянами, кузнецами или охотниками. У каждого – своя рана, своя потеря.

У костра, обхватив колени, сидел мальчишка лет шестнадцати. Его звали Лиан, и он больше не говорил – с тех пор, как псы королевской стражи разорвали его отца на глазах у всей деревни.

Старый кузнец Дорен, чьи руки когда-то ковали плуги и подковы, теперь держал окровавленный топор. Он потерял троих сыновей за один день, когда королевские каратели сожгли деревню за отказ платить налог.

Эти люди не были солдатами. Их вытолкнула к стенам столицы не война, а долгие годы унижений и страха. Они пришли из тьмы, в которую их загнала корона, и теперь держались за одно – за мысль, что, может быть, их кровь станет последней, пролитой на этой земле.

Тарен видел их лица – измождённые, выжженные болью, с глазами, в которых тлел не огонь, а пепел. Он знал историю каждого: чьи дома превратились в чёрные остовы, чьих детей увели из родной деревни в цепях, кого выволокли на площадь и казнили, чтобы запугать остальных. И потому он не мог бросить их на стены, как мясо в жерло пламени. Для него каждый приказ был не просто тактическим ходом – это был приговор, от которого зависело, чьё сердце перестанет биться до рассвета. Он чувствовал, как их вера в него держит их на ногах, и понимал: стоит ему оступиться —и вся боль и жертвы этих людей станут напрасны…и виноват в этом будет он.

Но в глазах сотников он видел другое – сомнение. Для них он был слишком медлителен, слишком осторожен. Они не знали, что он ждёт. С каждой минутой, с каждым взглядом, он чувствовал, как тонкая нить доверия натягивается до предела. За стенами, в сердце города, в каменных залах, где воздух был густым от дыма и страха, кто‑то уже готовился сделать свой выбор. Там, где факелы горели неровно, а шаги отдавались гулким эхом, решалась судьба ночи. Он стоял у грубого стола, на котором была прибита карта.... Он не отрывал взгляда от линии стен, нарисованных чёрной тушью, будто надеялся прожечь их взглядом. За его спиной спорили сотники, и каждый их голос был как камень, брошенный в него – тяжёлый, с глухим эхом.

«– Мы теряем время», – сказал высокий, с лицом, изрезанным шрамами. – Твой отец уже к этому часу был бы у ворот.

– Мой отец… – Тарен поднял глаза. В его голосе не было ни гнева, ни оправданий, только холод. – Мой отец сейчас в плену. И если бы он был здесь, он бы знал, что штурм без плана – это резня.

– Или победа, – буркнул другой, не глядя в глаза.

– Победа? – уголок его губ дрогнул, демонстрируя почти вырвавшуюся ярость. – Победа – это когда враг умирает там, где я решил, и тогда, когда я решил. Всё остальное – дешевый азарт для тех, кто не умеет ждать.

– А мы можем позволить себе ждать? – вмешался третий, молодой, но с усталым взглядом. – Люди мёрзнут, жрут холодную кашу и глядят на стены, за которыми горят их дома. Сколько ещё?

– Сколько нужно, – отрезал Тарен. – Пока я не буду уверен, что мы войдём туда и выйдем живыми.

– А если мы не войдём вовсе? – хмыкнул шрамолицый. – Может, ты просто боишься, что не сможешь быть таким, как он?

– Я не собираюсь быть таким, как он, – голос Тарена стал тише, но от этого только опаснее. – Я собираюсь победить. И сделать это так, чтобы завтра у нас было кому радоваться победе. И поверьте, – он обвёл их взглядом, – этой ночью всё закончится. Столица падёт, и мы войдём в неё не как безумцы, а как те, кто пришёл за свободой. – И они будут открыты, – Тарен перевёл взгляд на каждого. – Но не ценой того, чтобы мы сами себя похоронили.

В шатре повисла тишина

Они не знали. Никто из них не знал, что за каменными стенами, в сердце осаждённого города, есть та, что может открыть им путь.

Кэтрин.

Он видел её всего несколько раз, но этого хватило, чтобы понять – она не похожа ни на своего отца ни на других вампиров. И теперь он ждал. Ждал, когда в условленный час в одной из башен погаснет факел – знак того, что ворота открыты.

Время тянулось, как смола. С каждой минутой взгляды людей становились тяжелее, а шёпоты – громче. Они видели в нём не командира, а молодого парня взявшего на себя непосильную ношу своего отца, который никак не решается действовать.

Ветер налетел резким порывом, принося с собой глухой, тягучий гул из-за стен – то ли мерный бой барабанов, то ли протяжный крик, в котором смешались ярость и страх. И вместе с ним пришёл запах гари – тяжёлый, едкий, от которого першило в горле. Где‑то в глубине города уже полыхали целые кварталы: король приказал сжечь дома тех, кого заподозрил в сочувствии восставшим. Над зубцами стен тянулась тонкая, почти невидимая в темноте струя дыма, растворяясь в беззвёздном небе, но Тарен знал – там горят жизни, а не просто камень и дерево.

Он сжал кулаки так, что побелели костяшки. Если этой ночью будет долгожданного сигнала, удержать людей от безрассудного штурма станет невозможно – и тогда всё, к чему шёл его отец, рухнет в одно мгновение.

...

Дверь закрылась за тяжёлым засовом, и шаги стражников удалились по коридору, растворяясь в тишине. Селеста, мать Кэтрин, сидела у окна, глядя на тёмный двор. Лунный свет ложился на её лицо мягким серебром, подчеркивая прямую осанку и спокойную, почти величественную сдержанность. Волосы цвета тёмного золота были убраны в строгую причёску, но в мягких чертах лица всё ещё теплилось то тепло, которое не смог затмить даже мрак правления Каэлиса. Глаза – глубокие, серо‑голубые – умели быть ласковыми, но становились стальными, когда речь заходила о семье.

– Сегодня в городе неспокойно, – тихо сказала она, не отрывая взгляда от двора. – Я слышу крики даже отсюда.

Кэтрин подошла ближе. В её голосе звучала печаль, перемешанная со злостью: – Он сжигает дома. Я не могу просто сидеть и смотреть.

Селеста перевела взгляд на дочь. В её глазах была нежность, но и тень тревоги. – Ты всегда хотела помогать людям, Кэтрин. Это твоё доброе сердце… но оно же и самое уязвимое.

– Если я не сделаю этого, – Кэтрин сжала руки, – никто не сделает.

Селеста коснулась её щеки ладонью, задержав прикосновение чуть дольше обычного. – Я верю в тебя. Но помни: иногда путь, который мы выбираем, меняет нас навсегда.

Кэтрин опустила взгляд, но голос её был твёрдым: – Пусть меняет. Лишь бы он вёл к тому, что правильно.

Селеста на мгновение замолчала, словно что‑то взвешивая, и тихо добавила: – Он не всегда был таким. Когда‑то Каэлис умел слушать, умел видеть в людях больше, чем их страх. Я помню, как он смеялся, как заботился о тех, кто был ему дорог. Но власть… она меняет людей. Иногда медленно, почти незаметно, пока однажды ты не понимаешь, что перед тобой уже не тот, кого ты знала.

Кэтрин опустилась на колени перед матерью, словно ища в её взгляде не только поддержку, но и разрешение. – Мама… его нужно остановить. И сделать это могу только я.

Селеста вздохнула, в её глазах смешались печаль и гордость. – Тогда иди, доченька. Но помни: не дай этому пути отнять у тебя свет, который ты несёшь.

Кэтрин поцеловала мать в щёку, поднялась и подошла к гобелену, на котором была изображена их семья. Приподняв тяжёлую ткань, она провела ладонью по каменной стене, пока пальцы не нащупали едва заметный выступ. Лёгкое нажатие – и в глубине что‑то щёлкнуло. Гобелен дрогнул от сквозняка, и за ним открылась узкая щель, ведущая в темноту.

– Что это? – мать подошла ближе, в её голосе звучало удивление. – Старый ход, – тихо ответила Кэтрин. – О нём мне рассказала няня, когда я была ребёнком. Она сказала, что его построили ещё при первом короле, чтобы королева могла бежать, если замок падёт.

– Даже он… – мать замолчала, но Кэтрин поняла, кого она имела в виду. – Даже твой отец не знает? – Он думает, что знает каждый камень в этом замке, – в уголках губ Кэтрин мелькнула тень улыбки. – Но этот ход старше его власти.

За дверцей пахнуло сыростью и холодом, как из глубины пещеры. Ступени уходили вниз, в темноту, и где-то внизу слышался тихий, едва различимый шум – то ли ветер, то ли вода.

– Будь осторожна, – мать коснулась её руки. – Эти стены помнят больше крови, чем ты можешь себе представить. – Я вернусь, – пообещала Кэтрин, хотя знала, что этой ночью нет места обещаниям.

Она шагнула внутрь, и каменная панель за её спиной мягко встала на место, отрезав свет и тепло комнаты. Мрак сомкнулся, как холодные пальцы, и Кэтрин на мгновение показалось, что она нырнула в чёрную воду. Узкий проход пах древним камнем, сыростью и чем‑то металлическим, как старое оружие, забытое в подземельях. Каждый шаг отзывался в стенах глухим эхом, а собственное дыхание казалось слишком громким, будто могло выдать её всему городу. «Ещё немного…» – повторяла она про себя, стараясь не думать о том, что этот путь может стать дорогой в один конец. В темноте легче было вспомнить лица тех, ради кого она шла: матери, людей за стенами, Тарена. И каждый образ был как шаг вперёд.

Путь этот вёл к северной башне – он петлял под стенами, проходил мимо забытых залов и старых подземелий, где паутина свисала с потолка, как занавеси. Здесь не ступала нога человека уже много лет.

Каждый шаг приближал её к башне и к факелу, который должен был стать знаком для тех, кто ждал у ворот.

Проход был настолько узким, что плечи цепляли холодный камень. Воздух здесь был тяжёлым, застоявшимся, пахнущим сыростью и чем-то металлическим, как старое оружие, забытое в подземельях.

Ступени вели вниз, потом резко уходили в сторону, и Кэтрин приходилось идти почти на ощупь, скользя ладонью по шершавой кладке. Иногда под ногами попадались обломки камня или сухие кости мелких животных, и каждый хруст казался слишком громким.

Она знала, что этот ход выводит к северной башне, но путь был длиннее, чем она ожидала. Несколько раз ей казалось, что она заблудилась – коридор раздваивался, и приходилось выбирать направление, полагаясь на слабый поток воздуха, который тянулся с нужной стороны.

В одном из поворотов она остановилась: впереди, в полумраке, мелькнул слабый отблеск света. Сердце забилось быстрее. Она осторожно выглянула – и увидела узкую бойницу, за которой темнел двор. Внизу, у ворот, стояли двое стражников. Один из них, высокий, с длинными чёрными волосами, поднял голову, словно почувствовал её взгляд. Это был Ролан – один из тех, кто клялся помочь.

Он едва заметно кивнул, а потом сделал вид, что поправляет ремень на доспехах. Это был условный знак: всё готово, они ждут только её сигнала.

Кэтрин двинулась дальше. Проход вывел её в узкий, низкий коридор, который заканчивался тяжёлой деревянной дверью. За ней уже слышался гул – это был звук ветра, гуляющего в верхних бойницах башни.

Она толкнула дверь, и та с тихим скрипом поддалась. Перед ней открылась винтовая лестница, ведущая наверх. Каждый шаг отдавался в камне глухим эхом, и с каждым витком лестницы запах дыма становился сильнее.

На последнем пролёте она замерла: у факела стоял стражник, не союзник – чужой. Его глаза сузились, когда он увидел её.

– Принцесса? – в голосе прозвучало недоумение, быстро сменившееся настороженностью. – Здесь вам быть нельзя.

Кэтрин почувствовала, как внутри всё сжалось. Если он поднимет тревогу – всё кончено. Она сделала шаг ближе, и в этот момент что‑то странное произошло.

Пламя факела дрогнуло, вытянулось в её сторону, словно тянулось к ней. Воздух вокруг стал плотнее, тише, как перед грозой. Стражник замер, его рука, тянувшаяся к мечу, остановилась в полудвижении.

– Что… – он осёкся, глядя на неё так, будто видел не принцессу, а нечто иное.

Кэтрин не понимала, что происходит. Сердце билось слишком быстро, но вместе с его ударами она слышала ещё один ритм – глубокий, тяжёлый, чужой. В висках зашумело, и на миг ей показалось, что в голове звучит далёкий, древний шёпот, слова которого она не могла разобрать.