Те, что помнят песню ветра

Владимир Кожевников

Те, что помнят песню ветра

Пролог. Шепот в пыли

Марс дышал тишиной. Не земной, живой, наполненной шепотом трав и гудением насекомых, а великой, всепоглощающей тишиной забвения. Тишиной музея после закрытия, гробницы, в которой запечатаны не кости, а целые эпохи. Лишь изредка ее ледяное спокойствие разрывало короткое, истошное завывание пылевого вихря, бившегося о спектролитовые стены Купола № 17-бис «Аркадия», словно призрак, тщетно пытающийся вновь обрести голос.

Внутри купола воздух пах стерильной чистотой систем рециркуляции, с едва уловимым металлическим привкусом железа и озоном. Он был сухим, прохладным и безжизненным, каким и должен быть воздух в консервной банке, затерянной в безвоздушной пустоте. Из динамиков чуть слышно лилась искусственно сгенерированная, успокаивающая мелодия, имитирующая шум земного леса, но здесь, на краю света, она звучала насмешкой.

Артур Воронов, геолог старой закалки, чьи руки до сих пор помнили тяжесть земного базальта и шершавую теплоту песчаника, а не призрачную, ускользающую пыль Марса, проснулся от холода. Не от внешнего – климат-контроль исправно поддерживал комфортные двадцать два градуса. Холод шел изнутри, из внезапно образовавшейся пустоты в пространстве рядом с ним на широком ложе. Там никого не было.

Он потянулся рукой туда, где всегда спала Лила, ища тепло ее тела, ее смех, который даже во сне, казалось, витал в воздухе, всегда напоминая ему звон ключевой воды на Земле, в Карелии, где они когда-то встретились. Но его пальцы нащупали лишь остывшую складку ткани и… что-то сыпучее, шелковисто-холодное.

Сердце его, привыкшее к размеренному, неторопливому ритму, вдруг забилось часто и тревожно. Он щелкнул выключателем прикроватного светильника, и в призрачном, голубоватом свете обнаружил на белоснежной простыне аккуратные, маленькие горки красного марсианского песка, похожие на капли застывшей, древней крови. Он провел пальцем по одной из них – песчинки были мелкими, отполированными до идеальной гладкости миллионами лет безжизненных бурь. Тонкая, почти изящная рубиновая дорожка вела через пористый пол к герметичному шлюзу.

Это повторялось. Уже третью ночь подряд. Сначала он списывал на лунатизм, на стресс колонизации, на пресловутый «синдром песчаного человека», о котором всех предупреждали психологи. Мол, мозг с непривычки ищет в однообразии марсианского ландшафта хоть какие-то узоры, порождая фантомы. Но с каждым днем Лила возвращалась в постель все позже, а ее глаза, обычно ясные и полные безудержного любопытства к этому новому миру, становились глубинными и отчужденными, как марсианские пропасти, уходящие в никуда. А вчера… он проснулся от ее ночного шепота – гортанные, певучие, абсолютно нечеловеческие слова, которые вибрировали в воздухе, словно жужжание насекомого, сделанного из хрусталя и стали.

Им овладел не страх и не ревность, а леденящий, всесокрушающий ужас одиночества. Ужас от мысли, что эта немая, красная планета медленно, неумолимо высасывает из Лилы ее душу, ее суть, оставляя лишь красивую, знакомую оболочку. Он терял не жену. Он терял последнюю нить, связывающую его с понятием «дом», с тем теплым, шумным, пахнущим дождем и землей миром, который остался там, за миллионы километров, крошечной голубой бусинкой в черной бархатной ткани космоса.

Не в силах более оставаться в четырех стенах, накинув на плечи потертый термохалат, он вышел в ночь. Фобос и Деймос, два неверных спутника, висели в черной, бездонной бездне, освещая блеклым, обманчивым светом бесконечное море дюн, застывших в вечном ожидании ветра. И там, вдалеке, на гребне самой высокой песчаной волны, он увидел ее. Маленькую, хрупкую белую фигурку, плывущую по песку, словно призрак, почти не касаясь поверхности.

И он пошел за ней. Его ноги, одетые в тяжелые ботинки, увязали в рыхлом грунте, каждый шаг давался с усилием. Она же шла без колебаний, легко и плавно, ведомая невидимым пульсом, ритмом, который слышала лишь она одна. Они миновали мерцающие синим призрачным светом поля солнечных батарей, миновали скелет заброшенной сейсмологической вышки, ржавые ребра которой проступали из песка, и углубились в пустыню, к подножию гигантского уступа, темного силуэта, режущего звездное небо.

И там, в глубокой тени, он увидел ЭТО.

Вертикальная плита из черного, отполированного до зеркального, слепящего блеска материала, похожего на обсидиан, но с тончайшими, пульсирующими прожилками неизвестного металла, который отливал фиолетовым и медным. Она не отражало звезды. Она было окном в иную реальность, дверью в никуда, глазом, смотрящим из бездны времени.

Лила остановилась перед ним, застыв в почтительном, молитвенном ожидании. Артур, затаив дыхание, прижался к шершавой поверхности скалы, чувствуя, как холод камня проникает даже через ткань халата.

Его жена подняла руки к небу, к чужим созвездиям, и из ее гроз выпорхнули слова той странной, неземной песни. Поверхность монолита заколебалась, заплыла маревом, словно разогретый воздух над раскаленным песком. Отражение Лилы исказилось и исчезло. И появилась ОНА.

Высокая, почти бесплотная, с кожей цвета лунного серебра и огромными, миндалевидными глазами, в которых плясали отблески давно угасших солнц. Ее черты были прекрасны, симметричны и абсолютно непостижимы для человеческого восприятия. В них была вневременная, безвоздушная красота скал и пустоты.

И в тот миг Артур все понял. Это не захват. Это не вторжение. Это встреча. Встреча двух тоскующих по утраченному душ. Его жены, тоскующей по зелени, по шуму воды, по запаху влажной земли, который уже никогда не будет прежним, и… Той, что помнила песню ветра, помнила, как тот же ветер пел над морями и океанами, которых здесь, на этом высохшем трупе планеты, больше не было.