Голод пустоты

Я не понял. Для меня это был единственный выход. Единственный язык, который они понимали. Я продолжал молчать.

Тетя посмотрела на меня с странным выражением – не злости, а скорее любопытства.

– Тебя Сережей зовут, да? Меня – Анна Николаевна. Я библиотекарь тут у нас. Будешь себя нормально вести – приходи в библиотеку. Книжки почитаешь. Ладно?

Она ушла, заперев дверь. Я остался с кашей и с новым словом. «Би-бли-о-те-ка». Оно было длинным и непонятным. Как «сан-пропуск-ник». Но эта тетя не была похожа на других. В ее голосе не было того ледяного безразличия.

Меня выпустили через день. Отвели в общую баню, потом снова в столовую. На меня смотрели по-другому. Уже не с насмешкой, а с опаской, с интересом. Костяна не было. Я прошел к своему месту, сел и стал есть, не поднимая глаз. Ко мне не подошли. Не задели. Правила стаи работали. Я показал клыки. Теперь у меня был небольшой авторитет Но я знал – это ненадолго. Нужно было искать новую тактику. Постоянная война меня истощит.

Я вспомнил про тетю и про «библиотеку». Это слово крутилось у меня в голове. Через пару дней, после уроков, я пошел искать. Спросить дорогу я не мог. Я просто брел по коридорам, пока не услышал тихие голоса из одной полуоткрытой двери. Я заглянул внутрь.

Комната была небольшой, заставленной стеллажами с книгами. Пахло старыми страницами, клеем и пылью. Это был хороший запах. Спокойный. За столом сидела Анна Николаевна и помогала девочке читать. Она увидела меня и кивнула.

– Заходи, Сережа. Выбирай, что понравится. Только тихо.

Я вошел и замер у полок. Книг было много. Они пугали меня своим количеством, своими корешками, цветными обложками. Я не умел читать. Буквы для меня были просто закорючками, не несущими смысла. Я чувствовал себя снова глупым, ущербным. Я уже хотел развернуться и уйти, когда мой взгляд упал на одну книгу, лежащую отдельно на столе для ремонта. Она была старой, с потрепанным коричневым переплетом. На обложке был рисунок.

Я подошел ближе. Это был волк. Он был изображен в прыжке, зубы оскалены, глаза горели желтым огнем. Он был красив. Сильный, свободный, смертоносный. Я осторожно тронул рисунок пальцем.

Анна Николаевна заметила мой интерес.

– А, это… «Животные дикой природы». Хочешь посмотреть?

Я молча кивнул. Она подошла, взяла книгу и повела меня к маленькому столику в углу.

– Садись. Смотри. Тут много картинок.

Я сел и погрузился в изучение. Это была моя книга. Я понял это сразу. Страница за страницей передо мной возникали хищники. Медведи, рыси, орлы, акулы. Но больше всего я загляделся на волков и больших кошек – тигров, пум, леопардов. Я часами мог рассматривать их. Как они двигаются. Как подкрадываются. Как нападают. Их глаза – не злые, не добрые. Они были пустыми, ясными, сосредоточенными только на одной цели – на выживании. На охоте.

Я стал приходить в библиотеку каждый день. Анна Николаевна не прогоняла меня. Она иногда подходила и что-то рассказывала.

– Смотри, это амурский тигр. Самый большой хищник на земле. Он охотится один. Может выслеживать добычу сутками. А это – львы. Они живут прайдами, семьями. Охотятся вместе.

Слово «прайд» я не знал. Но слово «семья» знал. И оно вызывало во мне жгучую ненависть. Львы были похожи на них. На тех, кто жил стаей и травил одного. Я их ненавидел. Моими героями были одиночки. Тигр. Леопард. Рысь. Волк. Особенно волк. Он был не так красив, как кошки, но в его взгляде была та же пустота, что и во мне. Та же голодная решимость.

Я начал копировать их. Сначала внутри себя. Я пытался сидеть как они – неподвижно, сохраняя энергию. Смотреть как они – не моргая, видя все вокруг. Двигаться как они – плавно, бесшумно, крадучись. В коридорах детдома я теперь не бежал, а шел, прижимаясь к стенам, становясь частью тени. Я отрабатывал это как упражнение.

Потом я нашел карандаш и начал пытаться перерисовывать картинки из книги. У меня получалось плохо, криво, но я видел суть. Я рисовал их когти, их клыки, их мышцы. Я хотел понять, как устроена их сила.

Однажды Анна Николаевна подошла ко мне, когда я рисовал тигра.

– Хочешь, научу тебя читать? – спросила она мягко. – Узнаешь, что про них написано.

Я резко покачал головой. Нет. Мне не нужны были их слова. Их буквы. Мне нужны были только картинки. Только образы. Я боялся, что слова испортят все. Они всегда были орудием боли: «тварь», «урод», «ошибка». Я не хотел, чтобы слова касались моих зверей. Они были чистыми. Совершенными.

Книга с картинками стала моим тайным убежищем. Моей библией. Когда меня снова пытались задеть, когда Костян вернулся из больницы и снова начал строить из себя главного, я уходил в себя и представлял себя не мальчиком, а волком. Я смотрел на него не глазами испуганного ребенка, а холодными, желтыми глазами хищника, который просто пока что позволяет шавке лаять. И это работало. Костян нервничал, видя мой взгляд, и отступал, бормоча что-то под нос.

Я не нападал больше. Я выжидал. Я наблюдал. Я учился. Я выискивал слабости других. Я заметил, что один мальчик боится темноты. Что девочка с косичками истерит, если прятали ее куклу. Что сам Костян трусит старшего воспитателя.

Я собирал эту информацию, как волк собирает запахи на ветру. Пока не знал, зачем. Но чувствовал – она пригодится.

По ночам, лежа в своей кровати, я смотрел в потолок и представлял себе лес. Большой, темный, бескрайний лес. И себя – бегущего по нему на четырех лапах, с оскаленной пастью. Я был сильным. Быстрым. Свободным. Я был не Сережей, не уродом, не тварью. Я был Зверем. И однажды я вырвусь из этой клетки. И тогда начнется настоящая охота.

Моя книга с картинками лежала под матрасом. Иногда я доставал ее и просто держал в руках, чувствуя ее грубую обложку. Она была моим пропуском в другой мир. Мир, где правда была простой и ясной: ешь или будь съеден. Охоться или умри.

И я уже знал, кем буду я.

Глава 5. Наказание

Спустя несколько недель моего тихого, звериного наблюдения Костян не выдержал. Ему не нравилась моя тишина. Не нравился мой взгляд, пустой и не моргающий, который следил за ним из-за угла столовой, из конца коридора, с верхней полки в спальне. Ему было мало того, что я не плясал перед ним, как другие. Ему нужно было, чтобы я боялся. А я не боялся. Во мне сидела холодная, спокойная уверенность волка, который знает, что сильнее шакала. И это бесило его больше всего.

Повод нашелся быстро. Во время «трудового воспитания» – мы чистили картошку в огромном чане в подсобке – я сидел на своем табурете и смотрел в окно, думая о своем. О лесе. О беге. О свободе. Мои движения были механическими. Картофелина выскользнула у меня из мокрых пальцев и упала на пол, покатившись к ногам Марьи Ивановны.

Она взорвалась мгновенно. Ее терпение было тонким, как паутина, и рвалось по любому поводу.

– Опять ты, Сергей! Вечно в облаках витаешь! – ее визгливый голос прорезал воздух, заставляя других детей вздрогнуть и пригнуться. – Руки из жопы растут! Подними!

Я молча наклонился, чтобы поднять картошину. В этот момент Костян, сидевший рядом, негромко, так, чтобы слышала только я и Марья Ивановна, сказал:

– Руки-крюки. Как у его урода-отца, сдохшего под забором.

Что-то во мне дрогнуло. Не злость. Не ярость. Холодная, острая, как игла, точка. Я выпрямился. Картофелина была в моей руке. Я не смотрел на Костяна. Я смотрел на Марью Ивановну. Она все слышала. И я видел по ее глазам – ей было все равно. Ей было даже приятно. Она ждала, что я сделаю.

Я повернулся к Костяну. Он сидел с наглой, победной ухмылкой. Он добился своего. Он нажал на единственную кнопку, которую нашел. Я посмотрел на него своими волчьими глазами. Пусто. Без гнева. Без эмоций. Просто констатация факта: ты – цель.

Я не стал бросаться на него с кулаками. Я не зарычал. Я поднял руку с мокрой, грязной картофелиной и с силой, всей своей детской злостью, швырнул ему в лицо.

Попасть я хотел в рот. Попал в глаз. Раздался глухой, сочный звук. Костян взревел от боли и неожиданности, схватился за лицо. В подсобке повисла тишина, прерываемая только его хныканьем.

Марья Ивановна окаменела на секунду. Потом ее лицо исказилось гримасой настоящей, неподдельной ярости. Не потому, что он оскорбил моего мертвого отца. А потому, что я посмел нарушить порядок. Ее порядок.

– Ах ты гаденыш! – закричала она, срываясь с места. – Ах ты неблагодарная тварь! После всего, что мы для тебя делаем!

Ее рука впилась в мое ухо, выдернула меня с табурета и потащила к выходу. Я не сопротивлялся. Я шел, почти бежал рядом с ней, согнувшись, чувствуя, как ее ногти впиваются в мою кожу. Боль была острой, унизительной. По коридору нас провожали испуганные и одновременно торжествующие взгляды других детей. Волк был пойман.

Она не повела меня к директору. Она отвела меня обратно в изолятор. Но на этот раз все было иначе.

Она втолкнула меня внутрь, захлопнула дверь и повернула ключ. В комнате было темно – света снаружи уже не было, а лампочку внутри она не включила.

– Будешь сидеть тут, пока не поумнеешься! – прошипела она в щель двери. – И без ужина. И без завтрака! Посмотрим, как ты потом завоешь!

Ее шаги затихли. Я остался в полной, абсолютной темноте. Такой тьмы не было даже в моей «старой норе» под кроватью. Здесь не было ни лучика света, ни щели. Она была густой, тяжелой, давящей. Я сел на пол, обхватив колени, и замер.

Сначала я просто слушал. Свое дыхание. Стук собственного сердца. Скрип где-то в стенах. Потом начал ощупывать пространство вокруг себя. Голый матрас. Холодные стены. Дверь с жесткой, металлической щеколдой снаружи.

Часы тянулись мучительно долго. Я не знал, сколько времени прошло. Желудок начал ныть, требуя еды. Горло пересохло. Но это была не самая страшная пытка. Самое страшное началось, когда из темноты полезли воспоминания.

Сначала это были просто образы. Его синее лицо. Ее безумная улыбка. Потом пришли звуки. Скрип двери. Его хриплый голос. Ее шипение: «Тссс, не шуми». Потом пришли запахи. Тот самый сладковато-тягучий запах смерти. Дым. Перегар.

Я зажал уши, но это не помогало. Звуки были внутри. Я зажмурился, но картинки горели на сетчатке. Я начал раскачиваться вперед-назад, как она тогда. Вперед-назад. В такт стуку сердца. Вперед-назад.

Я пытался представить своих зверей. Волка, бегущего по лесу. Тигра, затаившегося в зарослях. Но их образы расплывались, их съедала тьма. Я оставался один. Маленький, голодный, брошенный в темноте. Тварь. Никому не нужная тварь.

Слезы подступили к глазам. Горячие, предательские. Я сжал зубы, стараясь их сдержать. Звери не плачут. Волки не плачут. Но я не был волком. Я был мальчиком. Испуганным мальчиком в полной темноте. И я заплакал. Тихо, бесшумно, чтобы никто не услышал. Плечи мои тряслись, по лицу текли горячие ручьи, смывая грязь и унижение.

Я плакал не от боли в ухе. Не от голода. Я плакал от яростного, бессильного осознания. Они были правы. Все они. Я был ошибкой. Я был ничем. Пустотой. И мир был устроен так, что сильные всегда будут бить слабых. Всегда. Марья Ивановна была сильной. Костян был сильным. Мои родители были сильными в своей жестокости. А я был слабым. И мое место было здесь. В темноте. В клетке. На дне.

Я просидел так, кажется, всю ночь. Слезы закончились, сменившись ледяным, каменным спокойствием. Когда в окошко двери пробился первый луч серого утреннего света, я был уже другим. Я вытер лицо рукавом, встал и подошел к двери. Я посмотрел в щель на пустой коридор.

Во мне не осталось ни капли сомнения. Ни капли надежды. Анна Николаевна с ее книжками была просто еще одной тюремщицей в этом мире тюрем. Доброта – это просто другая форма контроля. Чтобы я вел себя «нормально». Чтобы не мешал.

Правило было одно. Единственное и простое. Его продемонстрировала мне Марья Ивановна. Сила – это единственная правда. Тот, кто сильнее – тот и прав.

Значит, я буду прав. Я стану сильным. Не таким, как они. Не кричащим, не бьющим кулаком по столу. Я буду сильным, как тигр в засаде. Невидимым, безмолвным, безжалостным. Я буду бить не тогда, когда меня спровоцируют. Я буду бить первым. И бить наверняка. Я буду бить так, чтобы больше не встали.

Меня выпустили через два дня. Ослабевшего, голодного, с кругами под глазами. Я молча прошел в столовую, молча съел свою порцию каши. На меня снова смотрели. Костян снова ухмыльнулся, увидев мой осунувшийся вид. Он думал, что сломал меня.

Он не знал, что в темноте изолятора во мне умерло последнее что-то человеческое. Остался только голод. И холодная, железная решимость.

Я посмотрел на Костяна. Не с ненавистью. С расчетом. Он был моей первой тренировочной целью. Я должен был научиться наносить удар, за который не последует наказания. Невидимый удар.

Я дотронулся пальцем до своего распухшего, оттопыренного уха. Это был шрам. Напоминание. И обещание.

Я буду прав.

Глава 6. Уроки наблюдения

После изолятора мир перевернулся. Вернее, я перевернул его внутри себя. Раньше я пытался стать невидимкой от страха. Теперь я делал это от холодного, расчетливого желания власти. Страх никуда не делся, он просто превратился в топливо. В острое лезвие, которое я точил о тишину.

Я стал тенью. Я не просто молчал – я растворялся. Я изучил распорядок дня до секунды. Я знал, когда Марья Ивановна уходит на перекур в подсобку за кухней (ровно в 11:20, после второго завтрака у младшей группы). Я знал, в какое время тетя Глаша, уборщица, моет полы в длинном коридоре и на какое время она оставляет ведро с водой и тряпкой без присмотра (7 минут, пока относит мусор). Я знал, кто из воспитателей строгий, кто – спит на дежурстве, а кого можно разжалобить, показав свой синяк.

Я стал мастером наблюдения. Я сидел в углу комнаты во время «свободных игр» и просто смотрел. Я не читал книг, не играл в шашки. Я изучал. Я составлял карту слабостей.

Вот Артем, он маленький, пугливый, мочится в кровать, когда его пугают. Он прячет мокрое белье под матрас и плачет там тихонько. Его слабость – стыд.

Вот Лена, девочка с косичками. У нее есть тряпичная кукла, старая, затертая. Она разговаривает с ней по ночам, прячет ее под подушку. Ее слабость – привязанность.

Вот сам Костян. Он главный, он сильный. Но он тупой, как пробка. Он боится всего, что не понимает. Боится темноты в туалете (там скрипит труба). Боится мышей, которые иногда бегают в подвале. И больше всего он боится потерять свой статус. Боится, что над ним будут смеяться. Его слабость – трусость, прикрытая громкими словами и тумаками.

Я собирал эти знания, как сорока собирает блестящие побрякушки. Пока не знал, зачем. Но чувствовал – мое время придет.

Я также изучал взрослых. Марья Ивановна. Ее слабость – власть. Ей нравилось, когда ее боятся. Но она тоже боялась – старших, проверок, начальства. Она была как злая дворовая собака на цепи – лает на всех, но виляет хвостом перед тем, кто сильнее.

Анна Николаевна из библиотеки. Ее слабость – жалость. Она чувствовала себя лучше, когда помогала «несчастным детям». Она кормила нас своими книжками, как голубей крошками, и ей от этого было тепло и хорошо. Она была не опасна. Она была полезна.

Я начал применять свои знания. Сначала по мелочам. Однажды Костян снова попытался отобрать у меня хлеб за обедом. Я не стал сопротивляться. Я просто посмотрел на него своими пустыми глазами и очень тихо, так, чтобы слышал только он, сказал:

– Труба в туалете сегодня ночью так скрипела… как будто кто-то там застрял и зовет на помощь.

Его рука с моим хлебом замерла в воздухе. Его лицо побелело. Он бросил хлеб мне в тарелку и отошел, бормоча что-то невнятное. Удар был нанесен. Точно и беззвучно. Я не получил наказания. Я даже не встал с места.

Другой раз Лена, та самая девочка с куклой, по указке Кости попыталась дразнить меня, обзывая «немым уродом». Я дождался, когда она отвернется, подошел к ее спальному месту, взял куклу и сунул ее за батарею, откуда нельзя было достать без взрослых. Я сделал это так, что никто не видел.

Весь вечер Лена рыдала, не в силах объяснить, что случилось. Ее наказали за истерику. Костян был в ярости – его «солдат» вышел из строя. А я сидел в своем углу и смотрел. Я чувствовал странное, холодное удовлетворение. Я мог причинять боль, не прикасаясь ни к кому. Словами. Действиями. Я был кукловодом, а они – моими марионетками.

Я стал практиковаться. Я шепотом пугал Артема рассказами о том, что Марья Ивановна ночью проверяет постели и выливает на мочящихся ведро ледяной воды. Он перестал пить после семи вечера и по ночам лежал с широко открытыми глазами, дрожа от страха.

Я подбросил в ведро с уборщицей дохлую мышь, которую нашел во дворе. Когда тетя Глаша ее обнаружила, она закричала так, что сбежалась вся группа. Вину свалили на кота, который иногда заходил в столовую поживиться. Но хаос был посеян мной.

Я никогда не улыбался. Не показывал радости. Внутри меня что-то ликовало, холодное и острое, но снаружи я был все той же каменной глыбой. Я был идеальным хищником. Терпеливым, незаметным, бьющим точно в цель.

Однажды ко мне подошла Анна Николаевна. В ее руках была новая книга – про динозавров.

– Сережа, хочешь посмотреть? Тут есть тираннозавр. Большой хищник.

Я молча взял книгу и стал листать. Да, тираннозавр был сильным. Но он был тупым и громким. Он бегал и ревел. Он был как Костян. Мое внимание привлекла другая картинка. Небольшой ящер, затаившийся в зарослях гигантских папоротников. Он был невзрачным, серым. В тексте под картинкой было написано, что он подкарауливал жертву и кусал ее, впрыскивая яд. А потом просто шел за ней, пока она не падала замертво.

Я указал на него пальцем и посмотрел на Анну Николаевну вопросительно.

– А, это… компсогнат. Небольшой, но очень опасный хищник. Ядовитый.

Ядовитый. Мне понравилось это слово. Оно было тихим. Невидимым. Смертельным. Я долго смотрел на картинку, запоминая каждую чешуйку. Вот он. Мой новый идеал.

Я вернул книгу и пошел в спальню. Было еще рано, детей загоняли на «тихий час». Я лег на свою кровать и уставился в потолок. Я отрабатывал новый навык – полное расслабление тела при полной концентрации ума. Я учился лежать так, чтобы дыхание было почти незаметным, чтобы сердце билось медленнее. Чтобы снаружи я выглядел как спящий, а внутри – был насторожен, как тот самый ящер в зарослях.

Костян, проходя мимо, швырнул в меня свернутым носком.

– Чего вылупился, ящерица?

Я даже не повел глазом. Я смотрел сквозь него. Он был уже не интересен. Он – тренировочная мишень. Я перерос его. Мои мысли были уже далеко. Я думал о том, как однажды я выйду отсюда. В большой мир. Там будет много людей. Они будут похожи на этих детей – со своими слабостями, страхами, привязанностями. Они будут думать, что они сильные. Что они в безопасности.

А я буду тенью. Я буду наблюдать. Изучать. И находить их слабые места. И когда придет мое время – я буду бить. Тихо. Точно. Ядовито. Как компсогнат.

Я закрыл глаза, изображая сон. Внутри меня пела ледяная, ясная уверенность. Сила – не в громких криках и тумаках. Сила – это в безмолвном знании. В умении ждать. В способности нанести один-единственный удар, который будет последним.

И это знание было моим самым главным сокровищем. Моим оружием. Моим ядом.

Глава 7. Искра мести

Тихий час кончился. Поднадзорная воспитательница, молодая и вечно сонная девчонка, уже пялилась в свой телефон, забыв о нас. Дети потихоньку начали шевелиться, перешептываться, сбрасывать с себя одеяла. Я лежал неподвижно, притворяясь спящим, но мои глаза под прикрытыми веками видели все.

Костян уже вовсю хозяйничал. Он встал с кровати, потянулся с нарочито громким кряхтением и пошел между рядами кроватей, как хозяин по своим владениям. Его взгляд упал на Артема, который все еще лежал, зарывшись носом в подушку, пытаясь продлить ту иллюзию безопасности, что давал сон.

– Эй, сопляк! – Костян дернул его за одеяло. – Вставай, соня! Чего разлежался?

Артем испуганно вздрогнул и сел на кровати. Его глаза были круглыми от страха.

– Я… я уже встаю…

– Медленно встаешь! – Костян ударил его открытой ладонью по затылку. Удар был не сильный, но унизительный. Унижение было его главным оружием. – Всех буди! Давай, шевелись!

Он прошелся дальше, оставляя за собой след из испуганных и озлобленных взглядов. Никто не смел ему перечить. Он был «королем» этого «замка». Его уверенность была броней, скованной из нашего общего страха.

Я продолжал лежать, но внутри меня что-щелкнуло. Как будто замок повернулся, и дверь в темную комнату приоткрылась. Я смотрел на спину Кости, на его раздутые от важности плечи, и видел не самого сильного. Я видел механизм. Набор простых, глупых реакций. Дернуть за ниточку «страх» – получишь подчинение. Дернуть за ниточку «жалость» – получишь помощь. Дернуть за ниточку «гнев» – получишь тупой, предсказуемый удар.

Он был прост, как таракан. И так же живуч. И так же мерзок.

Он дошел до своего «трона» – кровати у окна, которую он отобрал у слабейшего – и начал одеваться, разбрасывая вещи, командуя мальчишке поменьше подать ему носки. Он чувствовал себя хозяином положения. Незыблемым. Вечным.

И в этот момент искра, тлеющая во мне с того дня в изоляторе, вспыхнула ярким, ослепительным, ядовитым пламенем. «Он не должен чувствовать себя в безопасности. Никто не должен. Никто из тех, кто причинял боль. Кто унижал. Кто считал себя сильным за счет слабости других».

Его нужно было наказать. Не просто ударить в ответ. Не просто напугать шепотом в темноте. Его нужно было унизить. Поставить на место. Сжечь его корону дотла и заставить его съежиться, заплакать, почувствовать себя той самой тварью, которой он меня считал.

План родился мгновенно, целиком, как вспышка. Я вспомнил его слабость. Его трусость. Его патологический, панический страх перед огнем. Однажды на уроке «безопасности жизнедеятельности» показывали фильм про пожар, и он весь съежился, сполз под парту, его потом вытаскивали, и он рыдал, как маленький. Все смеялись тогда, даже воспитатели. Он за это потом жестоко отыгрался на всех, но страх остался. Глубокий, животный.

И я вспомнил про его «сокровище». Про старую, потрепанную, краденную у кого-то из старших ребят электронную игрушку – «Ну, погоди!», где волк ловит яйца. Он прятал ее под матрасом, хвастался ею, иногда давал поиграть самым преданным своим прихвостням за «плату» – за выполнение поручений или за часть обеда. Это была его «корона». Его символ власти.

Огонь и корона. Идеально.

Я дождался, когда всех поведут на полдник. Я прикинулся больным, сказав сонной воспитательнице, что у меня болит живот. Она, недолго думая, махнула рукой – «ладно, оставайся, только не шуми». Дверь в спальню закрылась. Я остался один.

Тишина. Только за окном завывал ветер и где-то капала вода. Я подождал еще пять минут, слушая, как стихают шаги в коридоре. Потом поднялся с кровати. Мои движения были выверенными, плавными, бесшумными. Я подошел к кровати Кости. Засунул руку под матрас. Мои пальцы наткнулись на прохладный пластик. Я вытащил игрушку. Осмотрел ее. Потом положил обратно. Это был не главный приз.

Я прошел в уборную, где в укромном уголке, среди ржавых труб, тетя Глаша хранила свой «секретный запас» – тряпки, щетки, и самое главное – половинку старой, восковой церковной свечи, которую она, суеверная, использовала, «чтобы сглаз снимать». Я видел, как она это делала. Я стащил свечу и коробок спичек, который лежал рядом.

Сердце стучало ровно и громко. Но не от страха. От предвкушения. Я возвращался в спальню. Я подошел к кровати Кости, отодвинул матрас и положил свечу прямо на панцирную сетку кровати, под самый центр матраса. Рядом положил коробок спичек. Потом я достал его игрушку и положил ее аккуратно рядом со свечой. Корона на костре.

Я отступил на шаг и посмотрел на свою работу. Идеально. Он полезет за своим сокровищем. Он найдет это. Он поймет. И он ужаснется.