Кристиан Слейтер. Тайна Святой Агаты

– Значит, он и выплатит долг, – произнёс он, и в его голосе прозвучала неумолимая логика бухгалтера.

– Тут загвоздка, босс, – Сальваторе поспешил добавить, слегка нервничая под тяжестью этого взгляда. – Оказалось, что старик Вандербильт переписал всё своё имущество на какой-то фонд… «Святая Агата». Племянник не получит и цента.

Наступила тишина, столь густая, что слышалось лишь тиканье напольных часов в углу. Кортез медленно, с кошачьей грацией, поднялся из-за стола. Его тёмный костюм безупречно лег на его стройную фигуру. Он подошёл к огромному окну, за которым раскинулся будничный Чикаго в лёгкой туманной дымке.

Несколько секунд он стоял неподвижно, глядя на город, который считал своей шахматной доской. Его лицо оставалось невозмутимым, но в напряжённой спине и сцепленных за спиной руках читалось напряжённое раздумье.

– Свободны, – наконец произнёс он, не оборачиваясь.

Слово повисло в воздухе, холодное и окончательное. Лука и Сальваторе лишь молча кивнули в спину босса, развернулись и бесшумно, как тени, покинули кабинет, оставив Виктора Кортеза наедине с его мыслями и городом, который вдруг перестал казаться таким уж предсказуемым. Игра только начиналась, и одна из пешек внезапно сделала непредвиденный ход.

***

Полуденное солнце Чикаго, пробиваясь сквозь высокие окна, заливало светом роскошный кабинет адвоката Лайонела Кроу. Лучи играли на полированной поверхности массивного стола из красного дерева, подсвечивали строгие корешки юридических фолиантов в застеклённых шкафах и мягко ложились на персидский ковёр, заглушавший шаги. В воздухе витали сдержанные ароматы старой кожи, дорогого табака и воска для мебели – запахи уверенности, стабильности и непоколебимости закона.

За столом, в кожаном кресле, которое казалось троном, восседал сам хозяин кабинета. Лайонел Кроу был воплощением юридической непогрешимости. Его костюм-тройка из тёмно-серой шерсти сидел безупречно, галстук был завязан безукоризненным узлом, а на лице с жёстким, лишённым эмоций ртом и холодными, словно стальные шарики, глазами застыло выражение профессиональной отстранённости. Его руки с безупречно чистыми ногтями лежали на столе перед ним, сложенные в спокойную, но твёрдую пирамиду.

Напротив него, на краешке кресла, сидел Марк Вандербильт. Он выглядел бледным и взвинченным, его щёки пылали румянцем возмущения, а пальцы нервно теребили перстень на правой руке. Контраст между его потрёпанной тревогой внешностью и холодным великолепием окружения был разительным.

– Но это же абсурд! – голос Марка дрожал, срываясь на высокие ноты. – Мой дядя никогда не был филантропом! Он даже бродягам не подавал! Вы хотите сказать, что он внезапно, за три дня до смерти, решил отдать всё каким-то призракам из «Святой Агаты»? Может, его запугали? Вынудили? Есть же способы оспорить это!

Кроу медленно покачал головой, его движение было размеренным и неумолимым, как ход маятника.

– Мистер Вандербильт, – его голос звучал сухо, как шелест страниц в юридическом кодексе, – ваши эмоции понятны, но они не имеют юридической силы. Завещание составлено в полном соответствии с законом. Ваш дядя был в здравом уме и твёрдой памяти, что подтверждают свидетели. Никаких признаков давления или принуждения. Всё чисто.

– Но что это за фонд? Где он находится? Кто эти люди? – настаивал Марк, его глаза метались по кабинету в поисках хоть какой-то зацепки.

– «Святая Агата» – зарегистрированная благотворительная организация, – отчеканил Кроу, не моргнув глазом. – Всё остальное – конфиденциальная информация клиента. В ближайшее время все активы будут легально и в полном объёме переведены на её счета. Я не могу вам помочь. Закон есть закон.

Он произнёс это с такой ледяной окончательностью, что у Марка перехватило дыхание. Он видел перед собой не человека, а гладкую, отполированную стену, о которую разбивались все его надежды. Гнев, отчаяние и чувство полнейшей беспомощности подступили к горлу.

– Значит, так? – выдохнул он, вскакивая с кресла. Его лицо исказила гримаса обиды и ярости. – Просто возьмут и всё заберут?

Кроу лишь молча развёл руками, и в этом жесте была непроницаемость целой юридической системы.

Не сказав больше ни слова, Марк резко развернулся и буквально вылетел из кабинета, хлопнув тяжёлой дубовой дверью. Эхо от хлопка прокатилось по роскошному коридору, но не произвело ни малейшего впечатления на Лайонела Кроу. Он остался сидеть за своим идеальным столом, его бесстрастное лицо было обращено к окну, за которым кипела жизнь города, равнодушного к драмам отдельных людей. Для него это дело было уже закрыто. Ещё одна страница перевёрнута, ещё один клиент обслужен. По букве закона.

***

Дверь кабинета Виктора Кортеза отворилась бесшумно, пропуская внутрь тонкую, изящную фигуру. Войдя, она закрыла её с той же беззвучной грацией, с какой кошка ступает по бархату. Полуденный свет, льющийся из огромных окон, выхватил её из полумрака комнаты.

Это была Люсиль. Её появление казалось диссонансом в этой суровой, мужской атмосфере власти. На ней было платье простого, но безупречного покроя из чёрного шёлка, мягко облегающее стройный стан и подчёркивающее каждое движение. Вырез был скромным, рукава – до локтя, но сама ткань, её блеск и то, как она сидела на ней, кричали о недосягаемой элегантности. Её волосы, цвета спелой пшеницы, были убраны в гладкую, сложную причёску у затылка, открывая длинную, изящную шею. Лицо с тонкими, почти кукольными чертами, большими голубыми глазами и алыми, чувственными губами казалось невинным, если бы не взгляд – холодный, расчётливый и всевидящий, словно у хищной птицы.

Единственным ярким акцентом в её строгом наряде была брошь в виде розы алого цвета, приколотая к лацкану платья. Эта капля крови на угольном бархате была немым, но красноречивым знаком её принадлежности к клану Кортеза. Она двигалась по кабинету с такой лёгкостью, словно её ноги не касались персидского ковра, а лишь скользили над ним.

Не говоря ни слова, она подошла к массивному столу и с той же кошачьей непринуждённостью устроилась на его краю, изящно скрестив ноги в тонких чулках. Её глаза устремились на неподвижную фигуру босса у окна.

– Что я могу сделать для моего босса? – её голос прозвучал мягко, чарующе, словно шёпот шёлковых простынь. Но в этой мягкости сквозила стальная уверенность.

Люсиль была уникальным явлением в империи Кортеза – практически единственной женщиной, допущенной в самое сердце его операций и удостоенной его уважения. Она была его козырной картой, тайным оружием, способным действовать там, где грубая сила была бесполезна. Она опутывала жертв паутиной обаяния, вытягивала секреты с помощью ласки и намёков, использовала свои связи и дар наблюдения. Но под этой внешностью хрупкой фарфоровой куклы скрывалась душа без принципов, холодная, жестокая и беспощадная. Она была абсолютно предана Кортезу, и их связь не ограничивалась делами – они делили постель, что делало её положение ещё более прочным и опасным.

Кортез медленно повернулся от окна. Его тёмные глаза без тени удивления скользнули по ней, оценивая, как всегда, её безупречный вид и ту скрытую мощь, что таилась под этим покровом.

– Есть для тебя задание, моя куколка, – произнёс он, его голос приобрёл лёгкий, почти интимный оттенок, но в нём по-прежнему звучала команда.

Он сделал шаг вперёд, и пространство между ними наполнилось напряжением —стратегическим, словно два шахматиста, готовящихся к решающему ходу. Полуденный свет продолжал заливать комнату, но теперь в его лучах танцевали не только пылинки, но и невысказанные приказы и готовность их исполнить. Люсиль лишь чуть склонила голову набок, ожидая, её алые губы тронула едва уловимая улыбка. Она была готова. Всегда готова.

Глава 3

Головной офис империи Оливера Вандербильта располагался в самом сердце делового Чикаго, на улице, где высились солидные, но не вычурные здания из песчаника и гранита, словно почтенные банкиры в одинаковых сюртуках. Его здание, «Вандербильт Фармасьютикалс», не стремилось затмить соседей высотой, но впечатляло основательностью. Шестиэтажная громада, чей фасад был испещрён строгими линиями окон и украшен аллегорическими барельефами, изображавшими Гигею, обвивающую змеёй чашу – символ врачевания, ныне казавшийся злой иронией.

Кристиан Слейтер распахнул настежь тяжелую латунную дверь и зашёл внутрь. Воздух встретил его странным, многослойным коктейлем запахов: горьковатый аромат высушенных трав, сладковатая пыльца цветочных экстрактов, острый спиртовой дух настоек и под всем этим – вездесущий, успокаивающий запах старой, качественной древесины и лака. Казалось, сам воздух здесь был настоян на здоровье и деньгах.

Интерьер холла дышал солидной, консервативной роскошью. Пол был выложен полированным чёрным мрамором с белыми прожилками, а стены отделаны тёмным дубом. За стойкой из красного дерева, похожей на алтарь аптекаря, должна была сидеть секретарша, но кресло было пусто. На стенах висели старинные гравюры с изображением античных лекарей и рецептов, выведенных изящным курсивом. Где-то тихо тикали маятниковые часы, отмеряя время с неторопливостью семейного доктора.

Слейтер прошёл дальше, к лифту с ажурной решёткой, и поднялся на третий этаж, где, как он выяснил, располагался кабинет покойного и его личный помощник. Коридор здесь был уже, ковер – гуще, а воздух – ещё насыщеннее, пахнул дорогими сигарами и кожей. Он нашёл нужную дверь с простой табличкой: «Личный ассистент. Э. Харрис».

Кабинет мисс Харрис был таким же, как и она сама – безупречно организованным и лишённым намёка на излишества. Аккуратный стол, на котором ровными стопками лежали бумаги, пишущая машинка «Underwood», телефоны с отдельными линиями. На стене – портрет Вандербильта в строгой рамке, его холодные глаза, казалось, следили за всем происходящим. Воздух здесь пах не лекарствами, а чернилами, лаком для ногтей и лёгким, едва уловимым ароматом лаванды – скромной роскошью в царстве расчёта.

Слейтер постучал костяшками пальцев в дверь, и тихий, чёткий голос изнутри пригласил войти.

За столом, в лучах скупого полуденного света, падающего из высокого окна, сидела женщина, являвшая собой воплощение безупречного порядка. Мисс Эвелин Харрис – ибо это могла быть только она – напоминала не живого человека, а тщательно выверенный механизм, облачённый в плоть и кровь.

Ей было на вид лет пятьдесят, но возраст лишь отточил её черты, придав им резкость и ясность, словно у старинной гравюры. Её волосы, убранные в тугой, не допускающий ни единой непокорной пряди седой узел на затылке, казались высеченными из серебра. Лицо с тонкими, плотно сжатыми губами и высокими скулами было почти лишено косметики, если не считать безупречно подведённых тёмных глаз, которые смотрели на мир с холодной, аналитической ясностью. На ней было строгое платье из тёмно-серой шерсти с белым жабо у горла, которое скорее подошло бы судье, чем светской даме. Её осанка была прямой, плечи – отведёнными назад, а руки с коротко подстриженными ногтями лежали на столе перед ней, сложенные в спокойную, но готовую в любую минуту к работе позицию.

Когда Кристиан Слейтер появился в дверях, её взгляд поднялся на него. В нём не было ни удивления, ни любопытства, лишь мгновенная, безошибочная оценка. Она не улыбнулась, но её тонкие губы чуть дрогнули, что, возможно, и было у неё эквивалентом приветствия.

– Мисс Харрис? – начал Слейтер, слегка склонив голову.

– Это я, – её голос прозвучал чётко и ровно, без единой лишней ноты, словно отстукивая ритм на пишущей машинке. – Чем могу быть полезна?

Она не стала спрашивать, кто он и зачем пришёл – её вид говорил, что она уже составила первое, и скорее всего верное, предположение. Вместо этого её рука в безупречно белой манжете совершила лёгкое, скупое движение, указав на строгий деревянный стул напротив своего стола.

– Присаживайтесь, пожалуйста, – произнесла она, и в этих словах не было гостеприимства, но была безупречная, отстранённая вежливость делового человека, ценящего своё время и время собеседника. Жест был лишён всякой суеты, будто она заранее знала, что этот визит неизбежен, и место для гостя уже было предусмотрено в её безупречном распорядке дня.

Кристиан Слейтер занял предложенное место, его сапфировый взгляд встретился с холодным, аналитическим взором мисс Харрис. Воздух в кабинете казался густым от непроизнесённых слов и памяти о покойном хозяине, чей портрет молчаливо наблюдал за беседой.

– Мисс Харрис, я понимаю, что это тяжело, но мне необходимо задать вам несколько вопросов о мистере Вандербильте, – начал Слейтер своим низким, успокаивающим голосом. – Как он вёл себя в последние недели? Особенно за три-четыре дня до трагедии? Были ли в его расписании необычные встречи, странные посетители? Может, внезапные поездки?

Эвелин Харрис сложила руки на столе, её пальцы сплелись в чёткую, непроницаемую пирамиду.

– Мистер Вандербильт последние пару недель был… на взводе, – произнесла она, тщательно подбирая слова. – Не скажу, что взвинчен, скорее, погружён в себя. Отрешён. Подобное уже случалось полгода назад, но тогда это прошло само собой. Что касается расписания… – она слегка покачала головой, – ничего необычного. Деловые встречи с поставщиками, отчётность. Никаких подозрительных визитёров.

Она помолчала, её взгляд на мгновение стал отсутствующим, будто она листала внутренний ежедневник.

– Однако в начале той недели он ездил в Детройт. Однодневная поездка. Я заказывала билеты. Это было… нехарактерно. У нас там нет ни филиалов, ни деловых партнёров. Он сказал, что это личное дело.

– А финансовые проблемы? – мягко спросил Слейтер. – Личные или в делах компании?

– О личных финансах мистер Вандербильт со мной не говорил, – ответила она с лёгким укором, будто он предложил нечто неприличное. – А дела компании шли стабильно. Новому владельцу повезло – он получает здоровый бизнес.

Слейтер слегка наклонился вперёд.

– Вы видели нового владельца? Представителей этого… фонда «Святая Агата»?

На её безупречном лице впервые появилось выражение лёгкого недоумения.

– Я полагала, что наследник – мистер Марк. Он иногда наведывался, даже хотел когда-то устроиться сюда работать, но мистер Вандербильт был против. А новый владелец… – она развела руками, – нет. Здесь он не появлялся. Всё общение идёт через юристов.

Слейтер медленно кивнул, доставая из внутреннего кармана пиджака тонкую кожаную визитницу. Он извлёк одну карточку и положил её на край стола.

– Если вспомните что-то ещё, даже самую незначительную мелочь, которая покажется вам странной, пожалуйста, сообщите мне.

Мисс Харрис взглянула на визитку, не прикасаясь к ней. Её безупречно подведённые глаза скользнули по имени и номеру телефона, словно считывая информацию. Затем, с той же механической точностью, она взяла карточку и аккуратно положила её в ящик стола.

– Хорошо, – произнесла она просто, без обещаний и лишних слов.

Кристиан Слейтер поднялся, кивнул на прощание и вышел из кабинета, оставив мисс Харрис наедине с её безупречным порядком и тикающими часами. Он унёс с собой новые вопросы. Поездка в Детройт. Нервозность. И призрачный новый владелец, который не удосужился даже показать лицо. Пазл приобретал новые детали, а картина пока была далека от завершения.

После визита в прохладную, пропитанную лекарственными ароматами крепость «Вандербильт Фармасьютикалс», Кристиан Слейтер направил свой «Форд» в сторону Мичиган-авеню, где царила совсем иная атмосфера – атмосфера вечной красоты и интеллектуального спокойствия.

Художественный институт Чикаго предстал перед ним во всём своём неоклассическом величии. Массивное здание из розоватого известняка, больше похожее на дворец или древнегреческий храм, с мощной колоннадой у входа и двумя бронзовыми львами, охраняющими его ступени, возвышалось над Грант-парком. Эти львы, отлитые в 1893 году, уже давно стали безмолвными символами города, немыми свидетелями сменяющих друг друга эпох. В этот день они, кажется, подставили свои гривы под лучи редкого чикагского солнца, которое наконец-то прорвалось сквозь пелену туманов и дождей. Воздух, хотя и оставался свежим и немного прохладным, был уже не таким резким и влажным; он звенел прозрачностью и обещанием хорошего дня.

Слейтер припарковался неподалёку, на противоположной стороне улицы, и вышел из машины. Он облокотился на дверцу своего автомобиля, его тёмно-синий костюм выглядел инородным, но уместно элегантным пятном на фоне монументального здания музея.

Он знал, где её ждать. Не внутри, среди шёпота картинных галерей и скрипа паркета, где она, его Эвридика, проводила свои дни, помогая куратору дышать жизнью в выставки. Он ждал её у восточного крыла, у служебного входа, куда выходили сотрудники. Это было их негласное место – неприметное, тихое, вдали от любопытных глаз. Здесь, в тени высокого куста, у скамейки, стоявшей немного в стороне от главных тропинок, они часто встречались, чтобы вместе уйти на обед, забыв на время о работе и о тёмных делах, которые преследовали Кристиана.

Солнце, уже почти в зените, играло на бронзовых спинах львов и заливало светом фасад института, заставляя его камни теплеть и светиться. Лёгкий ветерок шевелил пряди его тёмных волос, отброшенных назад. Он с наслаждением чувствовал тепло на своей коже после долгих пасмурных дней. В его сапфировых глазах, обычно холодных и аналитических, сейчас теплилось нетерпеливое ожидание – редкая искра простого человеческого чувства, которая разгоралась только для неё. Он ждал, и весь мир вокруг – и величественный музей, и застывшие львы, и прохладное чикагское солнце – казалось, замерло в ожидании её появления.

Дверь в восточном крыле музея отворилась бесшумно, и на освещённую солнцем площадку вышла она. Эвридика. Её появление было подобно тому, как если бы из строгой, чёрно-белой гравюры внезапно проступил нежный акварельный штрих, наполненный теплом и жизнью.

На ней было элегантное пальто цвета асфальта после дождя, идеально сидевшее на её стройной фигуре. Из-под полы пальто виднелась белоснежная шёлковая блузка с мягким жабо у горла и тёмно-коричневая юбка, скромная по длине, но безупречная по крою. Её каштановые волосы, отливающие медью в солнечных лучах, были уложены в сложную, но элегантную причёску, открывающую изящную шею и самые правильные, какие только можно представить, черты её лица. В руках она держала небольшую сумочку и пару перчаток, словно только что выпустила их из своих пальцев.

Увидев его, её лицо озарилось лёгкой, сдержанной улыбкой, от которой в уголках её глаз собрались лучики-морщинки – следы частой и искренней радости. Она легко подошла к нему. Обычно непроницаемое лицо Кристиана смягчилось, отвечая ей взаимностью. Она поднялась на цыпочки и коснулась губами его щеки, чисто выбритой и пропахшей лёгким ароматом дорогого лосьона. Одновременно она положила ладонь прямо в центр его груди, на тёмно-синюю шерсть его пиджака, – жест одновременно нежный и собственнически уверенный, словно она проверяла, на месте ли его сердце, всё ли ещё бьётся оно для неё.

Отстранившись, она посмотрела на него своими ясными, тёмно-карими глазами.

– Ну что, мистер Слейтер, – произнесла она, и в её голосе звенела лёгкая, игривая нота, – сегодня едем в новое местечко?

Кристиан, всё ещё с улыбкой, что делала его похожим на довольного, сытого кота, греющегося на солнце, кивнул.

– Если ты этого желаешь, – ответил он, его бархатный голос приглушился, становясь почти интимным.

– О, да, – она игриво, но твёрдо тряхнула головой, и каштановые волны чуть дрогнули. – Да, мистер детектив, визите меня туда, где я ещё не обедала. Я требую новых гастрономических впечатлений.

С этими словами она сделала изящный разворот и направилась к пассажирской двери его автомобиля. Кристиан, не теряя ни секунды, двинулся за ней, но на полшага опередив, он ловко обогнал её и, с лёгким, почти театральным поклоном, распахнул перед ней дверцу.

– Как пожелаешь, – произнёс он, и в его сапфировых глазах плясали весёлые искорки.

Эвридика улыбнулась ему в ответ, грациозно скользнула в салон, и он, притворив дверь, пошёл к своей стороне, чувствуя, как тяжёлый груз расследования на мгновение отступил, уступив место простому человеческому счастью, которое было так же редко и ценно в его жизни, как тихий солнечный день посреди чикагской зимы.

«Форд» Слейтера плавно нырял в лабиринт узких улочек, удаляясь от парадного величия Мичиган-авеню. Он свернул в район, где витал дух старой Европы, а вывески пестрели славянскими и итальянскими названиями. Наконец, он остановился у неприметного заведения с скромной вывеской: «U Zlaté Hrušky» – «У Золотой Груши».

– Чешская кухня, – объявил Кристиан, открывая дверь машины для Эвридики. – Говорят, здесь готовят лучшие кнедлики к западу от Праги.

Войдя внутрь, они попали в крошечный, уютный мирок, казалось, застывший во времени. Воздух был густым и пряным, пахнул тмином, копчёным мясом, свежим тестом и пивом. Стены были обиты тёмным деревом и украшены вышитыми рушниками и медными кружками. Из-за стойки доносилась оживлённая чешская речь, а где-то на кухне шипело что-то на сковороде.

Хозяин, дородный мужчина с седыми усами и в расшитом жилете, приветствовал их как старых знакомых, хотя видел впервые, и проводил к столику в углу, застеленному красно-белой клетчатой скатертью. Обстановка была простой, почти домашней: тяжёлые дубовые столы, венские стулья с плетёными сиденьями, на стенах – пожелтевшие фотографии Праги и картинки с идиллическими сельскими сценами.

– Здесь нет меню, – пояснил Слейтер, его глаза весело блестели. – Сегодняшние фирменные блюда нам объявит официант.

Вскоре хозяйка, румяная женщина с добрым лицом, принесла им два огромных бокала светлого, янтарного пильзнера, пенистого и холодного.

– Сегодня у нас Vepřo-knedlo-zelo (Вепржо-кнедло-зело), – объявила она с густым акцентом. – И на десерт, если останутся силы, Ovocné knedlíky (Овоцне кнедлики).

– Что она сказала? – прошептала Эвредика чуть смеясь, наклонившись в сторону Кристина, когда хозяйка ушла.

– Скоро увидишь, – шипун он и подмигнул.

Когда перед ними поставили глубокие тарелки с тушёной свининой в тёмном ароматном соусе, с двумя пышными, парящими кнедликами – картофельным и пшеничным, – и ярко-красной тушёной капустой, Эвридика рассмеялась.

– Кристиан, это же горы еды! Я не смогу столько съесть!

– А ты попробуй, – улыбнулся он, уже разрезая свой кнедлик. – Это не просто еда. Это победа над голодом и тоской по дому. Каждый кнедлик здесь слеплен с тоской по далёким Карпатским горам.

Они ели, погружённые в непривычные, насыщенные вкусы. Слейтер, обычно такой сдержанный, с удовольствием рассказывал ей, что вычитал об этой кухне: о том, что кнедлики – это не просто галушки, а национальное достояние, и что правильное зело должно томиться часами.

В этом маленьком чешском бистро, за столиком в углу, под звуки чужой речи и шипение сковородок, пахнущее чесноком и майораном, они нашли свой собственный островок мира. Здесь не было места ни мафии, ни подозрениям, ни тёмным делам – только он, она и тарелка с невероятно вкусной, простой едой, которая говорила о далёких странах и о том, что счастье иногда прячется в самых неприметных местах.

После лёгкости и тепла, подаренных обедом с Эвридикой, реальность вновь накрыла Кристиана Слейтера своим свинцовым покрывалом. Его «Форд» теперь вёз его на окраину города, туда, где воздух ещё хранил горьковатый привкус гари и печали. По мере приближения к месту происшествия весенний день словно потускнел; даже солнце, ещё недавно такое яркое, казалось, стыдилось освещать это место скорби.

Развалины склада Вандербильта предстали перед ним мрачным памятником хаосу. Почерневшие, искореженные балки, подобные рёбрам гигантского мёртвого зверя, впивались в серое небо. Земля была усеяна чёрным пеплом и обугленными обломками, хрустевшими под ногами, как кости. Воздух был густым и едким, пахнувшим не просто дымом, а уничтоженными надеждами и тайной, которая отказывался рассеиваться.

Слейтер припарковался на некотором отдалении, его острый взгляд уже сканировал окрестности. И тут он заметил чёрный «Кадиллак», точь-в-точь как тот, что он видел у участка, плавно отъезжал от пожарища. Из его окна мелькнула тонкая рука в чёрной перчатке, поправляющая на лице шляпку с короткой, но плотной вуалью, скрывавшей черты. Машина растворилась в серой дымке дня, прежде чем он успел что-либо разглядеть, оставив после себя лишь чувство тревожного недоумения.

Слейтер направился к уцелевшей будке сторожа. Томас Риггз сидел на пороге, сгорбившись, и курил самокрутку дрожащими руками. Его лицо, испещрённое морщинами, было серым от усталости и страха. Увидев детектива, он съёжился ещё сильнее.

– Я уже всё рассказал полиции, – его голос прозвучал хрипло и устало, прежде чем Слейтер успел раскрыть рот. – Нечего мне больше добавить. Оставьте меня в покое.