Каменный пояс. Демидовы. Наследники

Сенька двинулся вперед, кандалы звякнули, отбросил тачку. Еремка напряженно, с опаской вглядывался в рудокопщика, и вдруг лицо его просияло.

– Ой, Сокол, ой, певун мой!

Они обрадованно глядели друг на друга. О чем говорить, когда доглядчик рядом вертится, кричит Еремке:

– Отковал свое, иди к бадье!

Еремка на ходу спросил:

– Как-то жизнь?

– Сам видишь. – Голос у Сеньки хриплый, оскудел.

Еремка приостановился, огляделся, сильно дохнул, и светильник погас; сразу сдавила черная тьма. Кузнец схватил Сокола за руку:

– Демиды отбыли на Москву, чуешь?

– Чую. – Сенька тяжко вздохнул.

– Вдругорядь спущусь, подарочек приволоку, а ты не зевай. Чуешь? – шепнул Еремка Соколу. – А пока – вот…

Сенька ощутил в руке добрую краюху теплого хлеба – нагрелась за Еремкиной пазухой.

– Э-ге-ге! – закричал зычно Еремка. – Светильня сгасла, кремня дай!..

Сокол, пошатываясь, вернулся в забой. Кержак сидел на выбитых глыбах, тяжко дышал:

– Куда бродил?

Сокол переломил хлебную краюху пополам и половину отдал кержаку:

– Ешь!

Кержак взял хлеб, но есть не стал, спросил:

– Хорошее, может, слышал?

– Погоди, будет и оно. – Сокол взялся за кайло и стал долбить породу…

Наломанную руду в тачках возили в рудоразборную светлицу, к бадье. Вверху глубокого колодца виднелось белесое небо, на краях бадьи лежал снег; рудокопщики догадывались о зиме. Но вот уж давненько, как на бадье снег исчез, края ее были влажны, скатывались ядреные, чистые капли. «Вешние дожди идут», – угадывал кержак.

Прибывшая свежая партия кабальных рассказывала: на земле весна; лес оделся листвой, поют птицы. Сухой плешивый старичок из прибывших вынул из-за пазухи зеленую веточку березки. К веточке потянулись десятки рук. Все с жадностью разглядывали зеленые листочки. Кержак оторвал один, положил на ладошку, долго не сводил глаз, а в них стояли мутные слезы. Сокол глянул на друга, засопел и отвернулся:

– Год отжили в преисподней… Ни дня, ни солнышка, ни ласки…

Весь день Сокол пел тоскливые песни, рудокопщики побросали работу, слушали. Доглядчик пробовал разогнать плетью, но кержак крикнул:

– Не тронь, урок сробили… А тронешь – кайлом прибьем!..

Кандальники с тачками ходили в рудоразборную светлицу и долго смотрели вверх узкого колодца: там голубело небо. Все тянули бородатые грязные лица, ухмылялись:

– Весна!

Доглядчик выходил из себя. Хотя кабальные урок свой отработали, но вели себя непривычно, как пчелиный рой весной. Походило на бунт. Доглядчик при смене поднялся наверх и доложил о своей тревоге Мосолову.

Демидовский приказчик спустился в шахты. Тускло светились огоньки в забоях, мужики старательно ломали руду, над потными телами стоял пар. В подземельях давила духота, стояла могильная тишина. Мосолов усмехнулся:

– Где бунт, коли людишки робят, как кони. А ежели песню поют, то разумей: от песни работа легче.

Сумрачный доглядчик перечил:

– Они табуном ходили и на небушко взирали!

Мосолов поднял палец и сказал внушительно:

– На Господа Бога, знать, ходили глядеть. Каются, ноне Святая неделя.

Мосолов был полнокровен, полон силы; ходил он, заложив за спину руки, зоркие глаза заглядывали во все закоулки. «Пустое, – подумал он, – человек спущен в могилу, прикован цепью к большой тяжести – тачке, где ему вылезти?»

Хотелось поскорей выбраться из сырых душных шахт, и он с легкой издевкой сказал доглядчику:

– Человек не птаха, не взлетит из этакой глубины.

Мосолов поднялся наверх спокойный и уверенный. Над прудом дымили домны; знакомо и равномерно стучали обжимные молоты. На горе шелестела свежая, сочная зелень, в пруду квакали лягушки. Солнце садилось за горы…

2

Рыжеусый стражник Федька, как только сплыл Акинфий по Чусовой, загулял. Дверь в шахтовый спуск запирал на замок, ружье ставил в угол и присаживался к столу. Доглядчик-раскоряка поднимался к нему, и оба пили…

Пьяный доглядчик жаловался:

– Говорит: человек не птаха, не подымется… А мы – гуси-лебеди. Пей, кум…

Пили…

В колодце вверху сверкали крупные звезды.

«Надо бежать! – решил Сокол. – Весной под каждым кустом дом».

На неделе демидовские дозоры поймали беглого и пригнали в шахты. Веселый Еремка спустился в рудник ковать беглого к тачке.

Как и прошлый раз, Сокол добрался до Еремки. Коваль встретил Сеньку насмешкой:

– Жив, шишига? Крепка шкура-то?

Доглядчик отвернулся. Еремка дохнул на светец – огонь погас.

Кузнец засуетился:

– Ой, будь ты неладно, кремня дайте…

Во тьме он ткнулся в Сеньку и сунул в руку напильничек:

– Держи подарочек… Ежели в бадье будет зелена веточка – наверху пьяны. Беги…

Высекли огонь; Еремка держал наготове молот, посапывал. Сокол как не был – растаял…

После каторжной работы кабальные укладывались на отдых поздно. Пели песни и под песни трудились с напильником над кандальем…

Мосолов сел на хозяйского конька и поехал осматривать стройку на Тагилке-реке. Невьянские жильцы вздохнули легче. Над прудом сверкало солнце, над горами голубело небо; люди как бы впервые увидели их. Веселый кузнец Еремка пришел к Федьке-стражнику со штофами, стал пить вместе с ним.

У пруда расхаживал народ – отдыхал, девки песни пели. Только бородатый кат с разбойничьими глазами ходил сумрачный у правежной избы, ворчал:

– Съехали хозяева – загуляли. Быть битым холопам!..

Кат в бадье отмачивал свои сыромятные плети: «Хлеще будут!»

В Троицын день девки на реке пускали венки; по площади, заложив у целовальника в кабаке свою сабельку, расхаживал пьяный Федька, куражился.

Кат подошел к нему:

– Ты что ж, служивый человек, не у места?

– Я стражник – вольный человек, – бил себя в грудь Федька. – Пью-гуляю, ноне Святая Троица, а ты уйди, варнак…

У ката мысли ворочались медленно, хвастовство Федьки ему пришлось не по душе, он насупился и отошел от бахвала. Завалился кат на замызганные нары и весь день-деньской проспал…

Утром по заводской улице бежал доглядчик-раскоряка, размахивая шапкой, истошно кричал:

– Караул, рудокопщики сбегли!..

Федька-стражник лежал в пропускной избе, повязанный по рукам и по ногам, вращал хмельными глазами. В колодце болталась пустая бадья. Спустились вниз; по шахтам бегали растревоженные голодные крысы да гулко падали в темных переходах капли. В рудоразборной светлице нашли одного старика-рудокопщика. Лежал он на спине, заходился в долгом кашле, харкал кровью и смотрел вверх колодца на голубое пятнышко неба. Старик в забытьи говорил тормошившим его:

– Помираю. Улетели соколы – не поймать!

На земле стояла жара, но кату было холодно, он надел полушубок, взял плеть и пошел в горы отыскивать Мосолова…

3

В горы, в лес из рудника бежали кабальные. В лесу – дичь, тишина, болото; человеческий голос слаб, тонет во мхах, в буйных травах. В чаще под лапой зверя трещит сухой валежник.

Глухой ночью беглые выбрались на поляну, кузнец-кержак камнем сбил кандалы народу. Огня не раскладывали. Сокол сидел на пне, кабальные лежали на траве; меж вершин качающихся деревьев блестели звезды.

Сенька убеждал беглых:

– Бежим все вместях. Веник повязанный крепок, не сразу сломишь, а по прутику без труда переломаешь. На дорогах и тропках демидовские псы сторожат, по следу побегут, по одному перехватают.

Кержак сидел у пня, руками уперся в землю, примял папоротник. Борода взъерошена, глаза волчьи.

– Верную речь Сокол держит! – одобрил он.

Беглые молчали, потупив глаза в землю.

– Ну что молчите? – Кержак потянул и выворотил папоротник с землей.

– Я бы рад, – шевельнулся тощий мужичонка; бороденка у него ершиная, на лице ранние морщины, – рад бы… Да к дому спешить надо… Я – галичский…

– Вот видишь, ему до Галича, а мне к Рязани подаваться – как тут вместе? Вот вить как, а? – Молодец в серой сермяге поскреб ногтями нечесаный затылок.

Сенька спросил с горькой усмешкой:

– А на Рязани что тебя поджидает? Аль не отведал у барина-господина плетей?

– Бухнусь барину в ноги; верно, отходит плетью, да простит. На земле маета лучше, чем под землей.

Сенька недовольно сдвинул брови:

– Эх ты, рязань косопузая, о себе думаешь. Зайцем потрусишь – поймают…

– Не поймают, – шевельнул плечами рязанец и ухмыльнулся.

– Храбрый! – Глаза кержака стали грозны. – Ослобождали – с нами, а ослобонили – в сторону. Я, Сокол, с тобой иду. Завязали мы, Сенька, свою жизнь одним узелком: драться нам вместе и умирать вместе.

К Сеньке подобрались пять беглых; решили с ним идти в огонь, в воду. Остальные – кто куда.

По лесу потянул предутренний холодок, на кустах засверкала роса, и звезды гасли одна за другой.

Беглые в одиночку, по двое уходили каждый в свой путь. Уходили молча, не прощаясь, – стыдно было за поруху товарищества.

Меж тем в Невьянск на взмыленной лошади прискакал демидовский приказчик Мосолов и начал расправу. Со всего завода согнали рабочих к правежной избе; перед ней стояли козлы. Первым привязали Федьку-стражника, спустили штаны, и кат, поплевав на ладони, стал хлестать нерадивого. Стражник пучил рачьи глаза, не стерпел – орал благим матом. Кат прибавил силы в битье – Федька, осипнув, поник головой и замолчал. После каждого удара дергались только Федькины пятки.

После Федьки-стражника перепороли всех рабочих: на каждом нашли вину. Заводские выстроены в круг, в центре козлы, Мосолов хватал подряд первого попавшегося и вытаскивал на середину круга. Злой, с перекошенным лицом, он люто кидался на людей:

– Где ходил, где был?

– Ды-к, я до кузни шел да прослышал – сбегли…

– Секи! – командовал Мосолов кату.

У ката глаза налились кровью, рука раззуделась, сек нещадно. Сыромятный ремень сочился кровью.

– Ой, ладно! Ой, так! – поощрял Мосолов и хватался сам за плеть.

– Уйди! – отталкивал его кат. – Уйди, а то и тебя отхлещу…

– У, черт ретивый! – Мосолову по душе была такая усердность ката.

Секли женщин, бесстыдно задрав сарафаны. Холопки огрызались, вырывались, но дюжий кат глушил их кулаком и привязывал к станку.

Розыск шел три часа; кат выбился из сил; он бросил плеть, сел у козел прямо на землю и подолом рубахи утер ручьи пота; руки у палача дрожали.

– Что, пристал, пес? – недовольно поглядел на ката Мосолов. – Дай плеть…

Мосолов сбросил кафтан, засучил рукава, сам стал сечь. Палач глядел на приказчика, морщился:

– Плохо…

В сараях, где складывалось железо, нашли доглядчика Заячью Губу. Доглядчик висел на кушаке, страшно высунув язык.

– Сам себя порешил, – доложили Мосолову.

Приказчик выругался:

– Труслив, губан! Выбросить из петли падаль…

По дорогам и лесам, на перевалах зашевелились демидовские дозоры, хватали беглых, вязали веревками и гнали в Невьянск. Поймали и галича, поймали и рязанца. Рязанец пал на колени перед объездчиком:

– Убей тута…

– Что, убоялся в Невьянск волочиться?

– Убоялся. Страшно, – тихим голосом сознался рязанец.

– Умел бегать – сумей ответ держать, – толкнул в спину беглого объездчик.

Галич держал себя смирно, шел с искровавленным лицом и утешал себя: «Христос терпел и нам велел…»

Искалеченных, избитых волокли в вотчину невьянского владыки. Каменную терновку[14] тесно набили провинными. Беглым набили колодки, заковали в цепи. Тем, кто огрызался, на шею надели рогатки.

4

Сенька Сокол и кержак да пять беглых ушли далеко; много застав миновали. На демидовских куренях нарвались на углежогов. Углежоги не донесли, поделились последним хлебом…

В лесу беглые поделали себе дубины. Вел Сенька Сокол ватажку на Волгу-реку. Дышалось легко, по лесам пели птицы, на глухих озерах играли лебединые стаи. Под июньским солнцем млели белоствольные березки, на полях гудели пчелы – собирали мед.

Раны от кандалья заживали, обвертывали их лопушником – врачевались сами. Песен не пели, шли молча.

– Успеем, напоемся. – Сенька всматривался в синие горы. – Все горы да увалы, увалы да горы. Погоди, вот минем Башкир-землю, выйдем на Каму-реку и запоем.

– Петь будем, купцов дубьем бить будем, ух, чешутся мои рученьки! – Кержак сладко потягивался, в черной бороде поблескивали острые зубы.

По горам да по лесам поселки редки, народ мается в них суровый, но обычай такой: посельники на полочке у кутного окна на ночь ставили горшок молока да хлеб. Бежали из Сибири на Русь измаянные люди, уходили от демидовских заводов на юг, в степи, скрывались кабальные на Иргиз-реке у раскольников. Всех беглых подкармливали посельники. Сенькина ватажка сыта была…

Вышли на Каму-реку: вода – синяя, леса – темные. По берегу тропы натоптали лаптями бурлаки, намочили едким потом; на тропах не растет трава, не цветет цвет. В Каме-реке рыба играет, струги плывут. В Закамье – боры, над ними медленно двигаются снежные облака…

В сельце ватажка упросилась в баню. Кривоглазая баба в синем сарафане недоверчиво оглядела мужиков:

– Может, вы беглые, а то каторжные, а мужик мой на стругах ушел…

Кержак присел на колоду, рассматривал бабу. Она была тощая, ноги – курьи, назавидная. Кержак сплюнул.

– Верно, народ мы ходовой, но баб не трогаем.

Про себя кержак сердито подумал: «Измаялись, а не всякую подбираем».

И женщине:

– Ты нас, хозяйка, пусти; испаримся да Богу помолимся.

Посельница жадно оглядела ватажку:

– Лужок скосите – пущу. Мужики не мужики, гляжу, а медведи…

Пришлось стать за косу. Пожня густа и пахуча, травы сочны и росисты. Посельница накормила ватагу, косилось споро; работалось, как пелось. В мужицкой душе поднялось извечное – к земле приглядывались, принюхивались к травам.

Над пожней неугомонно играли жаворонки – старые приятели. Солнце грело, во ржи кричали перепела.

Сенька первым шел, за ним – кержак, за кержаком – пятеро. Трава ложилась косматым валом, дымилась – испарялась роса…

К полудню покончили с пожней, посельница сытно покормила. Беглые накололи дров, истопили баню, залезли в нее. В бане – хохот, хлест, ругань; кряхтели, мычали от запаха веников да хлестанья. Сладко ныло, свербело измаянное тело.

Кривоглазая посельница загляделась: здоровущие озорные мужики выбежали из бани – и в Каму-реку. Плыли, сопели; наигрались – и на берег; от накаленного тела шел пар.

После доброго пара и маеты беглые забрались на сеновал и захрапели.

Той порой беглецов заметил староста; он обегал дворы, собрал крепких мужиков-прасолов, судовщика; побрали вилы, топоры, окружили сеновал и повязали сонных беглых. Они спросонья глаза протирали:

– Откуда только пес злобный взялся?

Обувь у старосты – юфтяная, ноги большие, сам – дохлый кочет, а глаза желтые. Староста допытывался:

– Демидовские? Кто из вас ватажный?

Кержак глядел исподлобья. Сенька плюнул в рыжую бороденку старосты:

– Угадай, кто ватажный!

Прасол, плечистый мужик в темной сермяге и в смазных сапогах, нацелил на Сокола вилы:

– Заколю! Пошто забижаешь?

– А пошто повязал? Мы вольные казаки и шли своим путем…

Прасол оперся на вилы, морда – нахальная.

– Видывали таких казаков, их ныне от Демида бежит, как вода журчит.

– Ряди караул да гони по Сибирке.

– Знакома дорожка-то? – утер бороденку староста.

Беглые отмалчивались.

Кержак поднял волосатое лицо, загляделся на голубизну неба, вздохнул:

– А небушко-то какое… Эх, отгулялись, братцы!

Он стал рядом с Соколом, крикнул мужикам:

– Ведите, ироды!

Ватагу подняли, стабунили и погнали по дороге…

Дорога пылила, жгло солнце, а в небе кружил лихой ястреб-разбойник.

Сокол тряхнул кудрями, вздохнул глубоко:

– Не унывай, братцы. Споем от докуки.

Ватажники запели удалую песню…

Глава седьмая

1

Неделю усердствовал Мосолов: перепорол всех, от мала до велика. Козлы у правежной избы и земля густо обрызгались кровью. Из терновки по ночам волокли гиблых, хоронили тайно. Доглядчика-раскоряку Заячью Губу выбросили в лесу. Воронье передралось из-за мертвечины, зверье обглодало кости.

Приказчик хвалился кату:

– Слово мое крепко; хозяину своему предан. Вот оно как!

Кат от большой работы утешил звериный зуд, обмяк, умаялся. После правежа он нахлестался хмельного, повалился под тыном и мычал. Огромные пятки босых ног желтели на солнце. Лохматая голова палача покоилась в тени в чернобылье…

Голодные псы лизали кровь с сыромятной плети…

Завод работал неустанно, равномерно постукивали обжимные молоты, на пруду шумели водяные колеса, в домнах варилось железо. Из лесных куреней приписные мужики возили нажженный уголь. От хозяина Демидова приходили хорошие вести. Все шло гладко, на добром ходу.

В воскресный день пополудни на заводской двор пригнали изловленных на Каме-реке. Беглых выстроили в ряд, из заводской конторы вышел Мосолов, обошел их. Насупился; кержака и Сеньку наказал отвести в сторону, а пятерым беглым приказал скинуть портки. Мужики оглянулись, кругом тын, островьем кверху, у ворот пристава – не сбежишь; понурились и покорно сняли портки. Отдохнувший кат опять потешил душу…

Небитых Сеньку Сокола и кержака отвели в демидовские подвалы. С каменных сводов капала холодная роса; капли гулко звучали в густой тьме. Беглых приковали к стенке.

Сенька брякнул цепями:

– Ты здесь?

– Тут, – отозвался кержак.

– А кто стонет?..

Оба прислушались: в углу стонал человек.

– Эй, кто? – Сенька поразился: не узнал своего голоса.

Человек в углу не отозвался, затих.

Кержак пожаловался с сокрушением:

– В бреду у него душа, а нас, слышь-ко, не били, знать, хуже будет…

К подземельям не привыкать – кержак растянулся и захрапел. Сенька не смыкал глаз; во мраке плыли разноцветные круги, гасли и вновь появлялись. Мерещились леса, горы, солнце…

2

В углу под серыми сводами склепа, на гнилой соломе лежал прикованный на длинную цепь избитый раскольник и жаловался:

– Руду отыскал, солдату сказал, а солдат с дочкой пошли крепить место за собой – пропали. Наехали демидовские варнаки на скит, старцев не тронули, а меня сюда приволокли.

Сенька спросил:

– Пытали?

Голос раскольника задрожал горько:

– Еще как!

– Сказал, где руда? – не отставал Сенька.

– Скажешь. Кости хрустели. Во как!

– Ну, Сенька, сгибли тут. – Кержак брякнул цепью. – Пытать придут.

Скитник в углу шептал сухими губами:

– Наши древлей веры людишки бегут от Антихриста на Каменный Пояс, а тут-ка свой царь объявился – Демидов. Где тут правду найдешь? Прошел я города, проплыл реки, перелез горы, а правды на земле не нашел. Вот на цепь, как пса смердящего, приковали, измучили. Раздумал я и дошел, что правда в самом себе. Терпеть надо!

– Врешь! – вспыхнул Сенька. – Врешь, есть правда на земле, да упрятали ее купцы и бояре. А добыть ее – выходит, бить мироедов до корня.

– Крушить! – рявкнул кержак. – Эх, походить бы по Волге-реке, по разинской дорожке. Жалко, не пришлось!

– Ой, робята! – Раскольник измученно вздохнул. – Сижу под землей-маткой и слышу, как земля стонет. Не нашелся еще тот человек, который все слезы да горе народное собрал бы в одну жменю да бояр и воевод царских к ответу стребовал. И не родится, детушки…

– Родится! – горячо крикнул Сенька. – Ох и горько придется тогда боярину!

– За все разом отплатим! – с жаром сказал кержак.

В подвале стояла могильная тишина; по стенам сочилась сырость. Кат приносил раз в день по ломтю хлеба да перед каждым в берестяной корец плескал немного воды. Палач молчал, топтался по подземелью, тяжелым взглядом поглядывал на кандальных.

Хлеба и воды не хватало, тело стало сохнуть. Беглые томились – чего ждут? Или просто заживо погребли и с тем конец?

Прошло много дней; раскольник в углу становился тише, уже не спорил, только слушал да покашливал.

– Отхожу. Не сегодня завтра уйду в дальнюю путь-дорогу. Чую, мало осталось. Жаль, с Аннушкой, дочкой, не свиделся.

– Живи! Чего каркаешь? – Кержак сидел на корточках, привалившись спиной к стене, и зорко поглядывал в угол.

Раскольник вздыхал:

– Ноне сон виделся, будто с посохом иду в крутую гору, а на горе стоит отец и манит меня: «Торопись, Акимушка, хватит, походил по земле, навиделся горя». К чему, думаю? К смерти. Ноне помру.

– Чудишь, отец. Дай я песню спою, – предложил Сенька.

Старик прошептал:

– Не до песни. Слышь, что я попрошу тебя? Снял я крест, умру ноне – а ты подыми, может, вырвешься. Всяко бывает. Аннушке крест передашь, а узнать ее нетрудно…

Старик долго рассказывал о дочке, постепенно затихая. Вздохнул:

– Что-то слабость одолела, малость сосну…

Весь день и всю ночь отмалчивался старик. Пришел кат, принес хлеб и воду. Мутный свет фонаря слабо осветил угол: раскольник лежал скорчившись, лицом к стене. Кат ткнул ногой его.

– Ишь ты, никак отошел! – удивленно сказал он.

Кержак и Сенька застыли: ничто не нарушало молчания. Кат опустил лохматую голову, поскреб затылок.

– Поди, Господу Богу теперь у престола жалуется. Руки-то наши по локоть в крови. – Палач тряхнул головой, насупился. – Вы-то не очень радуйтесь, еще плетью отгуляю! – пригрозил он.

Кат погасил светец, гремя подковами по каменному полу, ушел. Покойник стыл на соломе. Кержак прижался спиной к сырой стене и не отрывал от мрака глаз; поминутно спрашивал:

– Сенька, спишь?

– Не…

– Не спи, Сенька, – просил кержак. – Боязно. Крыс да покойников боюсь.

– С чего? Плетей не убоялся, а тут…

Кержак подтянулся к Сеньке поближе, тяжело дохнул:

– Смерти не страшно, а мертвяков боюсь.

Сенька лежал на гнилой соломе.

– А ты чуешь, – сказал он, – кат ушел, а я крест подобрал.

Прошло три дня, кат приносил еду и питье, но покойника не убирал. По узилищу поплыл тошнотворный душок. Кержак не сводил глаз с угла, томился. Сенька говорил:

– Ишь как по жадности напугался Демид, мертвяка и того на цепи держит. Убоялся, как бы руду Осподу Богу не отдал.

Кержак угрюмо сказал:

– Ты молчи. Покойник – он, брат, все слышит. Эх, убечь бы отсюда! Худо нам, Сеня, будет. Ой худо! Чую, зверь Демид затеял страшное…

Сеньке Соколу на сердце пала тоска; он скрипнул зубами:

– Пусть сказнит лютой смертью – не покорюсь я!..

– Слышь? – Кержак схватил Сеньку за руку. – Сюда идут…

По каменным ступеням гремели подкованные сапоги. Гудели глухие голоса. Дубовая отсыревшая дверь заскрипела на ржавых петлях, распахнулась. В подвал шагнул кат, в его руках потрескивал смоляной факел. Уродливые тени метались по стене. Из-за спины ката вышел грозный хозяин Никита Демидов. Он стоял, широко расставив крепкие ноги. Густые черные брови на переносье хозяина сошлись, взгляд был тяжел, Демидов погладил курчавую бороду:

– Ну, здорово. Довелось-таки свидеться. Сенька, пошто забыл наш уговор?

Сокол энергично поднял голову, озорно отозвался:

– Здорово, ворон! Терзать пришел?

– Разве ж так встречают холопы своего хозяина? – хмуро вымолвил Никита.

– А зачем на цепи, как зверей, держишь? – закричал кержак и угрожающе загремел кандалами. – Пошто упокойника не хоронишь?

Демидов сощурил глаза; в узких темных щелях горели злые огоньки.

– Не к чему тревожить, истлеет и тут… А вас судить буду – я вам судья и бог. Свети! – Голос его прозвучал сурово.

Кат поднял факел. Кандальники сидели рядом, оба бородатые, бороды грязные, спутанные.

– Встань! – крикнул Демидов кержаку. – Почему дважды бегал? Пошто хозяину разор чинил да смуту средь народишка сеял?

– Уйди! – харкнул под ноги хозяину кержак. – Уйди, кандальем убью…

– Ишь ты, не угомонился. Храбер! – усмехнувшись, сказал Никита, и по его голому черепу пробежали мелкие складки. – Не грози, не убьешь! Силенкой и меня Бог не обидел! – Он сжал увесистые кулаки и повысил злой голос: – Ух, и накажу тебя!

– На это ты мастер! – не унимался кержак. – Изобьешь, а после что сробишь со мной?

– А после того, как бит будешь, камнем закладут…

Кержак молча опустил голову, руки его дрожали. Демидов судил Сеньку:

– Тебе, Сокол, смерть пошлю особую, а какую – сам узнаешь…

Сенька сидел по-татарски, подбоченился, не повел ухом и опять озорно отозвался:

– От тебя, хозяин, иного не ждал. Казнить ты наловчился. Может, скажешь, какую кончину надумал, а?

На темном сухом лице Демидова обрисовались скулы. Орлиный нос раздулся, как у стервятника. Он ткнул твердым перстом:

– Ин будь по-твоему, скажу. Стравлю тебя волку…

– Эх, жаль, а я-то мыслил: получше что придумаешь, – насмешливо сказал Сенька.

– Сатана! – плюнул Демидов и круто повернулся спиной к кандальникам. – Свети!

Кат забежал вперед и осветил дорогу. Демидов медленно, грузно поднимался по ступеням. Борода его тряслась, губы пересохли…