глушь

– Я бы на вашем месте не светился здесь. Отцу менты звонили по вашу душу. Ничего не хотите рассказать?

– Боров, давай потом, нужна помощь, – начал Лютый.

– Я нищим не подаю! – брезгливо огрызнулся он. – Вы ребят подставляете. Вас никто не трогает. Чего не живётся? Теперь из-за вас и на нас будут косо смотреть. Типа, вон там отмороженные собираются. На весь город опозорились, сука, на весь город! Каждая собака знать будет и пальцем тыкать! – в этот момент пальцем в нас тыкал только он.

– Боров прав, – вмешался Огрызок, качая головой, к которой прилипли, похожие на половую тряпку дреды, – вы просто провоцируете их на ответки, а затем к нам бежите!

Огрызком его прозвали ещё в старших классах, за то, что у него совсем не было кадыка. Теперь он преобразился в идейного растамана и уверовал в своего вечно сонливого Джа. Будто бы тот заставляет его накуриваться к месту, и не к месту и нёсти ахинею про пацифизм. Как и Боров, мне он был не особо приятен. Казалось, обрей его наголо, и вся эта наносная спесь иссякнет, а эти дреды, как пальцы запутаются, да и задушат друг дружку. Повозятся, словно щупальца сурдопереводчика новостей и вконец окоченеют.

Остальные пассажиры многозначительно помалкивали, изредка вздыхая и потакая себе своими сальными головами. Единственным их достоинством было, что они меня хотя бы не бесили. Я смотрел на них, но ни черта не увидел. Ни эмоций, ни сочувствия, ничего, только растерянность в глазах. Словно их здесь оставили и забыли, потеряли. Им совсем некуда идти, вот и приходится раз за разом возвращаться в этот пропахший керосином гараж и слушать зажравшегося Борова.

Лютый попытался возразить. Да куда там! Поругавшись, мы вышли на воздух, и присели на близлежащей теплотрассе у выхода из этого гаражного посёлка. Вокруг всё было утыкано стеклотарой, окурками, обёртками из-под снеков. С рыжих лохмотий минеральной ваты, словно перхоть, при каждом прикосновении осыпался каменный королёк. Всё это обвёрнуто разъезжающейся во все стороны промасленной нетканкой. Мне казалось, что так было и вчера и десять и двадцать лет назад. Как и везде – обжитая заброшенность!

– Знаешь, – вздохнул Лютый, – а они ни черта не меняются. Время идёт, а они – как вон тот, – он кивнул в сторону кобеля, развалившегося неподалеку, яростно выкусывающего гнид из своей слежавшейся шерсти.

– Когда всё вокруг схлопнулось, – продолжал Лютый, – страны нет, никому не до нас, по школе все разгуливают, как попугаи, в этих нелепых свитерах, вместо формы. Физкультура – а меня даже кед нет. Учителя на забастовках по полдня, будто им одним зарплата нужна. Всем нужна. Помню, соберут нас в холодных кабинетах нетопленых, и ноют, дескать, жизнь у них херовая, хуё-моё. А мы что? Нам по двенадцать. Какое там! Но я не к этому. И задают мне на классном часе подготовить полит информационный доклад. Что ты лыбишься? Я то же наподобие твоего отнёсся к этому мероприятию. Вроде не урок, двояк не схватишь, и гори оно огнём, не до этого вообще. Прихожу, значит, на урок, а меня сразу к доске. Я, говорю, что не готов. Что хотите, то и делайте, всё равно не готов. Так эта училка переносит то занятие на субботу, как раз на выходной. Так как, говорит, ты сегодня не готов, значит, из-за тебя раздолбая мы все в субботу придём, послушаем. Что тут началось! У всех планы. У кого кружки, у кого встречи назначены, кто отдыхать едет в райцентр, кто на дачу, кто в лунопарк.

Лютый вздохнул.

– Ну и шли бы по своим делам, – шепеляво ответил я, закурив.

– Ан нет, – усмехнулся Лютый, – я то это всё, как шутку воспринял. Проснулся с утра и во двор к ребятам. А эти неугомонные однокласснички, всей толпой ко мне попёрлись. Идут такие, лишённые выходного. Училка у них во главе, чего то кудахчет. Вот так. Ой, сколько я всего выслушал, сколько пинков и затрещин в меня напихали. А она стоит такая со взглядом победителя и так покровительственно смотрит на меня и на них.