глушь

Денис Поздняков

глушь

ПРЕЛЮДНОЕ

Пряная солнечная лепёшка, казалось, что сейчас сорвётся с матово-лазурной обшивки этого верха, на который она на время присела, как назойливая муха. Вспорхнув и захлопав своими подрумяненными боками, её заполощет неживыми, словно родинки, шершавыми пригаринами и расстелет по траве, как полотенце, выброшенное в этом раунде. Ужасно хотелось сдаться, развернуться к пройденной роще и укрыться её лечебной марляной, прозрачной тенью от грязного и липкого вара. В носу всё высохло и покрылось шиферной коркой. Тропа глубоко шелушилась и трескалась от нехватки влаги, как пятка. Швырнуло на обочину ящерицу, изгибами выламывающую свой путь к тощим травяным лохмотьям. Кругом луг. На горизонте заострило скелет телевизионной вышки. Слева слегка наваливало сухим крошевом дуновения, словно изо рта, только что проснувшегося пса.

– Как же хочется спать, – отрешённо сваливались спёртые слова в эту жару и пыль. Это его напарник шевелил потёртыми плоскими губами, как сухим лубяным мочалом. – Не обижайся, как придём – я сразу усну.

Курицын хотел ответить ему, но для этого необходимо было поймать и встряхнуть своё сознание, которое отлучилось и так удобно копошилось вне тела, поэтому его совершенно не хотелось тревожить по пустякам. Хотелось лишь инстинктивно перебирать вялыми ногами, осторожно, чтобы перезрелый плод головы не обрушился на эту яловую, скорченную зноем поверхность, и не пропал.

Наконец-то вдали показалась птицефабрика. Поначалу она напоминала рядовой одинарный концлагерь, с доминошными, чересчур правильными прямоугольниками построек. Окруживший их простор, вымеренный и одинаковый, от которого уже даже не тошнило это хаотичное пространство, вселял надежду и даже какие-то планы на этот вечер.

Справа во всё это упиралась и потягивалась по-бычьи, размазанная по ходу воздуха, скорченному от зноя, небольшая деревенька Прелюдное. Её воткнули сюда, как советскую микросхему в типовой радиоприёмник. Со всеми своими впаянными, а в основном распаянными строениями, без которых эта местность не сможет принимать сигналы извне, он затеряется и пропадёт в этих помехах солнечного шума и пыли.

Тропа позвоночно шевелилась, подстраиваясь под их шаги, отбрасывая лишнее во все стороны. Вот они уже с головами наперевес, выталкивая наружу с подошв ссохшуюся траву и песок, вступили на ёрзающий порог своей каморки.

Осмотрелись – всё на своём месте. Уже месяц, как всё на своём месте. На своём месте древесно-волнообразная структура громады стола, с дубовой дюймовой толщины столешницей, грузно наброшенной сверху. На своём месте дисковый красный раздувшийся телефон, готовый лопнуть и разбросать своё дребезжание по паутине в каждый кособокий угол. На столе упругая полимерная рифлёная дубина. На своём месте больничная кушетка, казалось, что с каждой сменой она становится всё уже и ниже. На своём месте, косо прикрученная к стене, металлическая раковина, с пошло оголённым гофрированным коленом слива. Та же яма в углу, забросанная газетами десятилетней давности. Лампа, гимнастически выгнута набок на жёстких алюминиевых оголённых жилах.

Напарник снял трубку с телефона. Набрал короткий номер:

– База, база! Дальняя зона на связи. Мы на месте.

– Принял, – проскрипело издалека, и трубка пустила ровные комариные безвольные гудки. От этого пустого зуда у Курицына зачесалось в ухе. Он поводил там мизинцем и вытер палец о штаны.

– Кур, сходи, пожалуйста, осмотрись там. Я, правда, устал, и жутко хочу спать, – вываривая каждое слово, каким-то спёкшимся ртом проговаривал товарищ.

Курицын почесался, бросил пакет на кушетку, присел на неё, переобулся осторожно в старые поцарапанные ботинки, в коих не жалко бродить по пересечённой местности. Из пакета он достал книгу, которую собирался прочесть этой ночью, быстрорастворимые супы – погремушки и мятые, с просалиной, вонючие колбасные бутерброды, в изнывающем жиром прозрачном пакете, завязанном, как казалось, насмерть.

Он повесил ремешок дубины на своё узкое запястье, проверил связку ключей от главных ворот, от склада и остальные, так же бесцельно болтающиеся, и прибрал в карман. Проскрипел по кривому дощатому настилу на волю.

– Фонарь заряди, а то опять забудешь, – процедил он напарнику, обернувшись. Тот уже сопел.

Он и сам последнее время никак не мог выспаться, совмещая эту ночную работу и дневную учёбу. Вымещая одно на другом. Казалось, его время, словно бусы, разорвали, разбросали по округе, а его самого взяли за шиворот, заставляя собирать всё это потерянное, пару раз приложив головой о стену, чтобы не смог сосредоточиться. В этом лёгком нокауте он проводил последний месяц. Его неизбежно жалило сном в каждом спокойном углу, и вот он уже весь искусанный им, со вспухшими синяками под нижними веками пытается согреться, собрав всего себя к тёплому животу, словно умирающий паук.

Ещё эта проклятая жара, когда даже спасительный сон, словно обморок, не погружает во всю свою глубину, отмывая с сознания эту ежедневную мразь, а просто водит тебя по мелководью, будто недоросль палкой по луже в поисках подобных ему головастиков.

Курицын присел на пороге, приходя в себя. Повело спасительной вечерней прохладой. Мир становился немного удобоваримым, и в него сразу полезли правила, порядки и инструкции.

По его инструкции, которую он и в глаза не видел, напарники должны были принять смену у зоотехника, такого же никогда ими невидимого, так как тот уходил много раньше, да и ещё умудрялся оставлять после себя ужасный бардак. Это немытые от пригорелой яичницы сковородки, заляпанный стол вонючей лапшой, иногда в углу было обильно наблёвано, правда, только в одном, который так приглянулся специалисту. Тот, как, оказалось, обожал литературу и читал старинные газеты прямо из ямы в углу, забыв прибрать их обратно. Зачем эта яма – никто не знал. Ночью в неё проникала одинокая крыса и назойливо шуршала старой периодикой, мешая спать. На удивление, сегодня им был оставлен относительный порядок, кроме чайной лужи на полу, которую он прикрыл теми же газетами из ямы. Приступать к работе им полагалось в пять вечера и заканчивать в восемь утра. Рабочее время на этот период распределялась так: обход территории зоны одним из напарников в течение часа, второй в обязательном порядке должен находиться у телефона; затем смена караула. После каждого обхода – обязательный звонок на базу с точным докладом, без лирики и междометий. Сообщать разрешалось о подозрительных людях, поломках, кражах. Мелкие неприятности с местными жителями, с бродячими собаками и дикими голодными до кур лисами рекомендовалось решать самостоятельно.

Курицын слегка пришёл в себя и хотел быстренько обежать участок, не найдя ничего подозрительного и уйти к небольшому прудику охладиться и отдохнуть от жары. На крыльце он завёл будильник наручных часов, чтоб не опоздать, если удастся вздремнуть, и шагнул в уже немного затухающее пекло, которое с утра ещё раздувал огромный небесный цыплёнок.

– Цып-цып-цып. Когда ж ты согреешься? – прошептал вверх Курицын. От жары его одежда прилипла к просоленной и несвежей коже. Весь этот пряный её запах, вперемежку с птичьим кормом и экскрементами, тянуло кверху витым дымком, словно от тонкой дамской сигаретки или ароматической тлеющей палочки.

И вдруг он почувствовал острый удар в затылок. Курицын присел, погладил ушибленное место и медленно поднялся. И снова удар! Он резко оглянулся. Кругом не было никого. Он всё ещё стоял на крыльце спиной к закрытой двери. Протянул к ней свою руку, и та с мучительным скрипом отворилась. Он снова оказался в сторожке. Там вдали на лавке храпел его напарник. Курицын подошёл и подёргал его за плечо.

– Чего надо, чего уже час прошёл? – напарник спросонья посмотрел на часы. – Ты чего творишь то? Дай поспать! Я вторую смену сегодня подряд, плюс с учебы. В общагу пришёл, а на этаже, какого то мутного прибили. Менты, комендант – все в коридор вывалились, галдят, бабы визжат! – Он зевнул. – Хотел сегодня прогулять – захожу к Жидкому, а тот, правильного включил, типа, за три дня заявление пишется. «У тебя, говорит, папа умер? Мама умер? Сестра рожает? Ногу ломал? Нет. Тогда прогул тебе и увольнение по статье. Кого я за час вместо тебя найду?» Гнида. По плечу похлопал, подмигивает: «Вы ж там всё одно спите, а в общаге разве выспишься?» Короче, я сплю сегодня до упора. Хочешь, можешь то же не ходить, – постепенно угасали его слова…

– Меня что-то бьёт больно, а никого нет, – пожаловался Курицын.

– Слушай, пробеги там всё пошустрей, если всё нормально – приходи обратно, только тихо, звонить на базу будешь – не буди.

Он зевнул, отвернулся к стенке, задрожал и засопел, как сдувающийся воздушный шар. Курицын мысленно построил свой маршрут: сбежать с крыльца, миновать фонарный столб, от которого расходятся три пути. Первый путь – это проплутать мимо курятников, проверив по пути целостность крыши, вентиляторов, окон, зайти на склад и сверить по описи наличие ТМЦ, прочие мелочи. Потом вернуться к столбу, другой дорогой обойти периметр, проверить целостность забора, колючей проволоки. И наконец, выйти за периметр, осмотреть возможные места проникновения и войти через главные ворота.

Он скорым шагом, держась за затылок, спустился с крыльца и побежал к столбу. Добравшись, он облокотился о подпору и собрался основательно отдышаться. Поднял взгляд вверх, и его замутило от его высоты, точно опять ударило по затылку, только удара он не почувствовал, да и рука его прикрывала тыл битого черепа. Он опустил голову и его обильно вырвало. Почему-то это привело его в лютую ярость. Он с размаху стал пинать ногами по ненавистному стояку. Послышался раскатистый треск. Курицын снова поднял голову и разглядел на самом верху мачты, выше лампы фонаря, конус советского громкоговорителя. Фонарь заморгал красным, разбрызгивая похожую на вулканическую лаву материю, во все стороны, в такт музыке. Из рупора послышалась песня, сиплая, будто на подсолнечном масле жарят водянистые котлеты:

«Цыпленок жареный

      Цыпленок пареный,

      Пошел по улице гулять.

      Его поймали,

      Арестовали,

      Велели паспорт показать.

      Паспорта нету -

      Гони монету.

      Монеты нет – снимай штаны.

      Цыпленок жареный,

      Цыпленок пареный,

      Штаны цыпленку не нужны».

Курицына снова вырвало, на этот раз – прямо на себя. Казалось, что его тошнит вязким рыжим пламенем на штаны, во все раскоряченные стороны, выжигая округу. Ногам стало горячо. Он моментально сбросил с себя брюки. Потрогал лоб. Тот на ощупь напоминал выпуклую лампу накаливания. Курицын начал плевать на ладони и прикладывать ко лбу, пока во рту не стало сухо. Затем осмотрел брюки; те были обильно забрызганы какой-то красноватой и плодородной рвотой, похожей на глину. На лбу выкорчёвывало наружу, до ожогов, плоды пота, как волчью ягоду. Курицын свернул брюки и рванулся к пруду затираться и охладиться. В ушах, словно стекловата, чесалась только что услышанная песня. После начальных строк эту пластинку заело со скрипом и треском. К его облегчению одно ухо окончательно заложило, а во втором булькало, будто совсем издалека.

Через минуту Курицын уже мылся в зеленоватой воде. Его начало понемногу отпускать. Он застирывал брюки, но те ни в какую не отвергали его утробные выделения. Курицын посмотрел на часы; прошло лишь двадцать минут. Он вывернул брюки наизнанку, осмотрел их – вроде лучше.

Вдруг он услышал шорох, осмотрелся, не желая принимать его за реальность. На противоположном берегу хлебала воду собака.

– Да ну нафиг, пойду, просушусь, – успокоил он себя и метнулся в сторожку.

Когда он зашёл, напарника не было. Он взял палку и зачем-то повозил ею в яме в полу. Никого. Он осторожно выглянул за дверь и опять услышал репродуктор. Тот дико хрипел, речь было не разобрать. Фонарь уже погас.

– И как это всё понимать? Вот хмырь! Наверное, домой поехал отсыпаться! – негодовал Курицын. – Фонарь! – вдруг вспомнил он. – На зарядку надо поставить, а то ночью ноги поломаем.

Он воткнул устройство в гнездо на стене, однако индикатор не зажёгся. Курицын засуетился по комнате, без особого успеха. Электричества нигде не было. Он вышел во двор, заметил свободную розетку у знакомого столба и, не раздумывая подсоединил прибор. Помогло.

Через время зазвонил будильник, а это значит надо звонить на базу. Он зашёл в сторожку, набрал короткий номер и выпалил:

– База! Это дальняя зона, всё в порядке, отбой! – и положил трубку.

Через секунду он услышал звонок:

– Какое в порядке? Где Смирнов? Почему у вас посторонние шляются, ты кто вообще?

– Охранник Курицын, – какая-то мышь пробежала по его горлу.

– Какой нахрен Курицын, ты кто вообще такой, ты куда звонишь? Сейчас подъеду, разберёмся. Жди!

Мышь из горла снова пробежала туда и обратно, выскребая пищевод. Курицын подошёл к любимому углу зоотехника и густо закашлялся, выворачивая наизнанку лёгкие.

«Смирнова надо найти», – плясало в его голове, – «иначе хана!» Хотя с другой стороны, он сделал обход, да не весь, но обход. А куда там Смирнов подевался? Да может с местными водку пьёт, я то на месте. Хотя, как на месте? Ну, нарушил инструкцию. С кем не бывает. Только вот напарник исчез.

Курицын надел заблёванные штаны и вышел во двор. Там мелко моросило. Солнце, как варёная луковица, тошнотворно покалывала глаза. Луковый дождь пытались клевать местные голуби, выставив крылья в стороны и передвигаясь таким образом. Он побежал по периметру зоны, заглядывая за строения.

Честно говоря, он и не надеялся никого найти. Было понятно, что его напарника здесь нет. Но да даже если и нет – надо искать его, надо делать что-то, надо вымучивать свою работу, надо пытаться, не смотря ни на что. И тогда может быть смысл и придёт, а придёт он обязательно.

Иногда хочется всё бросить и убежать, скрыться, но это бывает только когда страшно. Ну и что! Вот сейчас страшно, а ему сейчас, в данную минуту немного безразлична эта порция немного подгнившей оторопи.

«Нет, я такого не ем», – подумал он.

Пришла в голову мысль попинать ещё раз тот проклятый столб. Под музыку и искать веселее. Он вышел к сторожке. Фонарь не горел. Из громкоговорителя доносилось лишь какое-то бульканье. Он прижался спиной к мачте и усердно лягнул. Лампа заморгала привычным красным, динамик кашлянул и послышалось:

«…исполняет хор Красного Знамени, имени Ворошилова!»

Заиграла мелодия, Курицын узнал мотивы Шостаковича. Заголосил запевала-пионер, звонко, словно его окунали в прорубь…

«Глянешь на солнце – и солнце светлей,

      Глянешь под ноги восклицательных камней.

      Глянешь – и иди,

      и не забудь свой оглядыш

      Отскрести от окрестности!»

Потом пролился остальной хор, немного по-девчачьи, разливая юношеский задор по ушам, словно газировку с сиропом из разливочного автомата. Каждую строку небрежно, немного не попадая в такт, подчёркивала литавра, выходя из динамика, будто вьюга, наваливаясь на следующие строки:

      «Жить очень нужно, вшей переможем,

      Только с осадков – нам хлебные крошки.

      Весел напев городов и полей.

      Весел и перв полнолукий еврей.

      Весел и мёртв и родён Протосталин.

      И сеял смерть Ворошилов местами!»

Музыка, казалось Курицыну, имела свой маршрут, на пути которого он поимел наглость стоять. Смутившись, он отошёл за динамик, чтобы это проверить. Там же услышал лишь фонящий свист. Фонарь выцвел и ронял на землю только крошки, словно из-под драчового напильника, которые принялись лихо кружить, как навязчивая мошкара. Несколько крох попало Курицыну в глаза, когда тот задирал голову вверх. Он начал тереть это месиво глазной слизи и отработанной металлической крупы. И сразу увидел Смирнова.

Тот плёлся ему на встречу с перевязанной головой, понуро глядя вниз, и со злости пиная какой-то мусор.

– Ты где был? – взволновано и с вызовом спросил Курицын.

– Мне крыса ухо покусала. К местным бегал, чтоб обработали. Как я этих тварей ненавижу.

– Местных? – не понял Курицын.

– Крыс, – пояснил тот. – Что их ко мне влечёт? Уже который раз кусают. А эта особая крыса. Она не боялась. Все они бояться – а она нет! А может она уже перестала быть крысой, взяв это взаймы у кого-то. Крыса – должник. Может когда крыса не боится – она становится кем-то из нас, а кто-то из нас становится крысой. Теперь я их бояться буду до конца…

– Так Смирнов спокойно, тебя в натуре крыса укусила? Это точно крыса? – тряс его за плечи Курицын. – Что за ересь ты несёшь?

– Точно. Я за газетой полез и подполз к ней близко, а она, распирая горло как завизжит! Бросилась на меня, и прямо за мочку уха – хвать! – он потрогал бинты. Гримасу его слегка повело от боли или от воспоминаний. – Вот что я ей сделал?

– А что у тебя с глазами? – Смирнов перевёл разговор с неприятной для него темы, взглянув на напарника. – Какие-то чёрные точки, как у моего бывшего кота, когда он болел. – Напарника снова повело в сон.

– Всё хорошо, проморгаюсь, – ответил Курицын. – Пошли, тебя ищут.

Они вошли в сторожку. В ней телефон наполняло и стравливало звонким всхлипом в воздух. Курицын снял трубку и представился:

– База, база! Дальняя зона на связи. Смирнов на месте. Посторонних на территории не обнаружено.

– Курицын! Какая база? Это ближняя зона! Короче, расклад такой: Смирнов… он нашёлся?

– Да, да… Всё в порядке, травма небольшая…

– Некогда об этом! Пусть сидит лечиться у телефона и никуда не выходит! Передай ему! А ты дуй к нам на ближнюю зону, помощь твоя нужна. Отбой.

В этот раз в трубке хрипело, как в рации, гудков не было.

– Эй, меня кто-нибудь слышит? – поинтересовался Курицын.

– Ты совсем дебил что ли? Бегом к нам, мы ждём! – раздалось из аппарата, только из микрофона, а не из динамика.

Курицын бросил трубку:

– Я на ближнюю, а ты на телефоне, и закройся обязательно!

Смирнов присел на кушетку, зевая. Он медленно раскрутил шнур, а аппарат поставил рядом с собой у изголовья.

– Звоните громче, а то могу не услышать, – он снова зевнул так, что от его зёва прикрылась дверь, а у Курицына заложило уши. – Попадись ты мне! – Погрозил он яме, прибывающей в полнейшем штиле.

Курицын собрал пакет, на случай если останется там на всю ночь, махнул рукой и вышел из сторожки.

В потёмках холодно колола какая-то мелкая изморозь после знойного, душного и тягомотного вечера. Курицын извлёк фонарь из зарядки и включил его, освещая себе дорогу, затем выключил, и шёл на память, по только что освещенному, дабы экономить заряд и привлекать меньше внимания. Зоны отделяло километра два. Через них пролегала четырёх полосная федеральная трасса и железнодорожные пути. Местность проходила лугом с кучей истоптанных и ненужных тропок, словно линии на ладони. Никаких препятствий его путь не предвещал. Минут через десять Курицын решил оглянуться. Вокруг ему мерещилась увесистая вибрация атмосферы. Вот вдалеке прогрохотал поезд, и он почувствовал давление под ногами. Он взглянул вверх. Там, будто мальки на мелководье сновали облака. Луна напоминала собачью голову с истрёпанной шерстью. Она была неправильной формы из-за искажений атмосферы. Курицин в шутку завыл наверх: «у-ууу-уууууу». И вдруг рядом подхватило: «УУ-УУУУ-УУУУУ!» – грубым хриплым голосом. Курицын судорожно нашёл выключатель и зажёг фонарь. Около него щурясь и отводя глаза стоял пёс.

– Ты за мною, что ли ходишь? – спросил он. – Иди домой, поздно уже шляться.

Пес мотнул хвостом и улёгся на брюхо. «А может оно и к лучшему», – подумал Курицын. «С ним спокойнее, а то мерещится всякое». Он достал из пакета бутерброд, с грубо порубленной колбасой и уже слежавшимся клейким хлебом, и протянул псу. Тот недоверчиво понюхал округу. Лениво, будто бы он совсем не заинтересован в съестном, подошёл поближе, вытянул вверх зад, прижимая морду к земле. Потом протянул для разминки каждую из задних лап, и наконец, осторожно взял бутерброд из рук дающего. Он в один присест сожрал угощение вместе с пакетом и присел рядом.

– Пошли, надо идти, – скомандовал Курицын тоном кормильца. Собака послушно поплелась за ним.

Около трассы он услышал голоса. По освещённой полоске дороги шли несколько женщин в черных до блеска платьях и переговаривались на непонятном языке. Головы их были накрыты косынками, туго стянутыми до морщин, проявившихся по всему лицу. Платья волочились по земле. Казалось, что какая-то сила из-под подола двигает их, словно речные буи по течению. Они плакали мелкими всхлипами, через силу, прикрывая рты кисточками от платков. Он пропустил процессию. Сзади шла девочка, она то догоняла, то отставала от них. То, прыгала, будто играя в невидимые классики. Поравнявшись с Курицыным она улыбнулась и сказала:

– А я в хоре пою! Слышал недавно? Глянешь под ноги восклицательных камней, ля-ля-ля. Слышал? – лицо её обыскало улыбкой, найдя лишь горсть заблудившихся коротких молочных зубов.

Курицына пробил пот.

– А они кто? – кивнул он на проходящих баб.

– Не знаю. Они только плачут. Ничего не говорят, – всё ещё улыбаясь, продолжала она.

Пес, сопровождающий Курицына, попятился назад.

Курицын хотел что-либо возразить, но его речь свесилась и не желала покидать его теплый рот. Девочка то же молчала. И тут навзрыд, весь этот бабский табор зарыдал так, что завыл его пёс. Воздух наполнило удушьем и горьким выхолостом яви. Он схватил девочку за руку и повёл по своему направлению. Вслед Курицын слышал проклятия и плачи на непонятном языке, который он сегодня совсем не хотел воспринимать.

– Так, идёшь со мной, потом разберёмся! Это и тебя касается, – сказал он собаке.

– Я петь хочу, – захныкала девочка. – Знаешь, я с этими шла, они ревут, а я пою под это. И я, как будто их солистка.

– Что-нибудь придумаем, – ничего не придумав ответил Курицын. – Как тебя звать?

– Алёнка, – подумав, ответила она.

Он оглядел её испуганно. Курицын давно так близко не видел детей, да и когда? Перед ним стояло существо ростом по пояс. Не пропорциональное с головы до ног, где-то худое до безобразия, а где-то опухшее мучными овалами. Её физиономия напоминала нелепую маску, наспех и первобытно вылепленную и требующую непременной переделки. Анатомия этого лица словно ещё не сформировалась на его поверхности, а только немного всплыла наружу. Может быть, её надо перевернуть вверх ногами и потрясти около земли, и тогда выделится что-то законченное и человеческое. А пока это только недоразумение.

– Ты совсем не Алёнка с шоколадки… Ну да ладно, – он махнул рукой указывая путь. Скоро они кое-как добрели до места.

Курицын включил фонарь и увидел ворота ближней зоны. На них, казалось бы, детской рукой нарисован цыплёнок с травинкой в клюве. Краска так облупилась, будто бы цыпленок долго и безнадёжно болел. Курицын постучал, как можно громче. На стук он услышал суетливое копошение за оградой.

– Кто? – совсем недоброжелательно откликнулось изнутри.

– Курицын! Вызывали?

– Наконец-то! Где ты шлялся? – в воротах захрустело. Открылся проём размером примерно с локоть.

– Ну и чего стоим? Протискивайся, больше оно не откроется, копать надо.

– Ну, я пошёл, – сообщил Курицын псу и девочке и полез вовнутрь. Собака, наклонив голову, внимательно наблюдала за ним. Девочка присела на траву и начала гладить пса по морде. Тот фыркал, но терпел.

По мере проникновения на зону Курицын порвал майку о какие-то металлические штыри.

– Набрали жирдяев, пролезть не могут! – зло ворчал мужик. – Глубже не открывается. Всё проржавело к херам, а денег нет на новые петли. Ладно, не обижайся. Звать меня Стас, завхозом тут работаю. А тебя как?

– Меня Денис, – ответил Курицын.

– Что у тебя с глазами? Ладно, потом. Смотри Денис, какое дело, – они двинулись вглубь территории. – Пару часов назад какой-то местный, или залётный проник на объект. Самое интересное – знал, как пройти. Так вот. Тут у нас снаружи помещений установлены вентиляторы, они из алюминия, дабы воздух этот куриный крутить, чтоб цыплаки не задохнулись и не передохли. Сам понимаешь, какая жара. Так вот. Он агрегат обесточил как-то, и весь пакет с отдушником и вытащил. Ну, вытащил и бежал бы себе, а тут Петров, будь он неладен, с обходом идёт. Слышит лязг, видит вора – и за ним. Тот краденое сбросил, а Петров не отстаёт. Тогда вор заточку достал и в бочину Петрову. А тот не будь дураком, дубинкой его по мозгам, да со злости, да и не раз, да так что все мозги по округе разнесло, – они подошли к зданию с зияющей дырой в боковине. Прошли дальше.

– Вот тут он его нагнал, – он обвёл рукою пространство: всё было усеяно какой-то кашей и кровью. – Тут порешил, – он наступил и смял ошметок мозговой плоти.