Любовь служанки

Вслепую я возвращался мыслями к началу её службы во дворце. Тогда она была тише воды и ниже травы – тихая, будто не желающая быть замеченной, и в то же время удивительно настоящая. Она не притворялась благопристойностью, не выжимала из улыбки выгоду. В её простоте была правдивость, которая цепляла сильнее любой придворной интриги. Может быть, именно эта неподдельность пробила мою броню – не стыд, не сострадание, а признание того, что рядом есть человек без маски. Это знание кусает меня сильнее, чем любой упрёк.

Но двор – это дом серых окон и строгих правил. Утро сменяется отчётами, заседаниями, бумагами, лицами, которые придают мне форму. Здесь чувства нужно запечатывать в сундук из обязанностей и закрывать его на семь печатей. Я вновь стал тем, кем от меня ждут: ровным, непробиваемым, занятым властью. И всё же в самых коротких промежутках, когда зал опустел и свечи догорали, я ловил мысль о её руке, о том, как она говорит о своей ферме, о том скромном достоинстве, что делает её иным миром.

В эти серые дни король – мой отец – собрал нас для объявления. Он говорил с той степенью окончательности, что ума не терпит спора: к нам скоро прибудет невеста, Элизабет – женщина богата, известна своим умением держать светские залы и славящаяся красотой. В словах отца не было места сомнениям; его выбор – ход государства, и личное тут не обсуждается. Мне хотелось возразить. Хотелось громко сказать, что сердце не меряется придворными контрактами. Но я хранил молчание: упрямство принца в разрезе с волей короля – путь к разрывам, которые тянут за собой не только меня, но и корону.

Я слышал слова о ней и чувствовал, как в груди сжалось. Несправедливость, глухая и резкая, звенела в ушах; но я не стал перечить. Подчиниться – значит сохранить порядок, а порядок сейчас важнее горьких желаний.

И всё же, наблюдая из тени за Аполлинарией, за тем, как она делает свою работу с таким же ровным старанием, каким я когда‑то делал отчёты, я принял решение, которого не было ни в протоколах, ни в уставах. Пусть мир требует от меня соответствовать роли, но я не готов отрезать то, что живёт в сердце.

Я мысленно обещал себе: не прекращать тех встреч, которых не одобрят залы и что мне не позволит ни гордость, ни рычаги силы. Пусть это будет тайна, пусть это будет ошибкой – но чем сильнее зовёт меня её простая правда, тем отчётливее я понимаю, что отступать не намерен.

ГЛАВА 11. Пустышка

Я вошёл в приёмную с заранее отрепетированным поклоном и манерой лёгкой вежливости, которую с годами довёл до автоматизма. Леди Элизабет уже сидела у окна: осанка точна, взгляд ровен, бледные руки сложены на коленях. Её платье было вычурно сдержанным, как и её манеры – безупречно образованная маска, отлитая в благородный фарфор.

– Мадам, – произнёс я ровно, усаживаясь напротив. – Благодарю за то, что согласились прибыть.

Она ответила небольшим, вежливым поклоном. Её голос был тёплым, выверенным, каждая фраза – тщательно отшлифованная жемчужина:

– Это честь для меня, Александр. Ах, как мы давно с вами не виделись! Я уже совсем забыла, как вы выглядите.

– Как видите, я почти не изменился, – я едва держал голос ровным. Меня раздражала ее напыщенность.

– Ох, вовсе нет! Вы стали еще красивее. Уверена, у нас есть много чего обсудить.

– Извольте, – я выбирал слова аккуратно, складывал их так, как полагается принцу: мягко, но отстранённо. Вежливость – форма, холод – суть. Мне полагалось быть хорошим хозяйским лицом, но не более.

Под слоем слов её образ оставался тонким, почти прозрачным. За грамотными фразами я уловил привычный мотив – расчёт. Элизабет разговаривала о семье, о дворцовой жизни, о том, как ей дороги традиции и обязанности. И в этих «дорогих» словах слышалась меркантильность: тон, как у ловкой акустки, приспосабливающейся к звуку монет. Её образование, игра слов, умение подбирать цитаты из философов – всё это смотрелось прекрасным, но пустым. Мне было в нём мало правды.

Непроизвольно мысленно сравнил её со своей Аполлинарией. Она – простая служанка, но в её жестах есть зерно другого порядка: неумелая честность, приглушённая смелость взгляда, привычка делать дело вовсе не ради похвалы, а потому что так должно быть сделано. Элизабет казалась мне слишком деревянной рядом с этим живым, несовершенным теплом.

Я поймал себя на том, что представляю, как выглядела бы Аполлинария в платье леди: её грубые руки, тонкие пальцы, не совсем умелое движение веера… Мысль разозлила меня. Разозлила не столько сами представления, сколько то, насколько глубоко они встревожили меня: как будто внутри себя я обнаружил желание, недостойное моего положения. Я оттолкнул его, накрыв холодной улыбкой.

– О чем задумались, Александр? – спросила Элизабет, одновременно попивая чай из фарфоровой кружки с золотой каемкой.

– Так…ни о чем, – я отвел взгляд, словно боялся, что она увидит мои мысли. Поймет, что я думаю о другой женщине, сидя рядом с ней. Хотя, даже, если бы увидела, возможно, моя задача облегчилась бы.

Разговор тек ровно, подобно реке в сухую погоду, пока дверь не приоткрылась и в зал не вошла Аполлинария, неся небольшой корзинчик с тряпками. Она остановилась на пороге, покосившись на нас, и на её лице промелькнуло мгновение смущения; её присутствие здесь всегда было второстепенным элементом – как будто свет лампы, который и не замечаешь, пока он не гаснет.

– Простите…– прошептала она, опустив глаза, словно провинилась в страшном грехе.

– Какая милая девушка, – подчеркнула Элизабет, но ее комплимент мне совершенно не понравился. Он был сказан слишком наигранно. – Кто это?

– Моя личная служанка – Аполлинария. Не могли бы вы оставить нас на минутку?

Аполлинария вздрогнула, услышав мои слова, а Элизабет вежливо отодвинулась, сложив руки ещё аккуратнее. Я позвал Аполлинарию простым, почти холодным тоном:

– Подойди, пожалуйста.

Она ступала робко, не поднимая глаз. Я видел, как её плечи напряглись, как она пыталась понять, нарушает ли она чей-то порядок своим появлением. Я сказал тихо, но решительно:

– Ты придёшь ко мне этой ночью. В мои покои.

Она онемела; в её взгляде промелькнул страх и смущение. Я видел, как в её голове моментально сложились опасения:

– Но, ваше высочество…это навредит хозяйским интересам. Я поставлю под угрозу ваши отношения с леди…

Она недоуменно мотала головой, губы дрожали. Я не дал ей закончить мысль.

– Я не прошу о любви и не предлагаю обещаний, – продолжил я, стараясь, чтобы голос звучал без эмоционально. – Мне не хочется тратить вечера на пустую светскую беседу с женщиной, которую мне навязали. Если ты будешь рядом – будет по крайней мере реальный человек. Приди.

Она попыталась возразить, но слова застряли в горле: боится, что это навредит, что она нарушит честь. Я смотрел на неё и понимал её страхи так ясно, как будто они были моей собственной тенью.

– Это не просьба, – сказал я короче и открыл руку в лёгком, окончательном жесте. – В восемь. И не опаздывай.

Я увидел, как в её глазах промелькнуло ещё одно чувство – облегчение смешалось с виной, как будто ей доверяют нечто недопустимое и в то же время необходимое.

– Как пожелаете, – она поклонилась и поспешила удалиться, поспешно унося свою корзинку.

Когда дверь за ней закрылась, я обернулся к Элизабет. Она смотрела прямо на меня, в её взгляде играло непонимание, но на её губах оставалась благородная улыбка, не позволяющая ей открыто уязвить меня вопросом.

– Прошу простить, – сказал я холодно, но вежливо. – Наш разговор можно продолжить в другой раз.

Я покинул приёмную, оставляя за собой лёгкий запах формальной вежливости и ещё более лёгкое, почти неощутимое напряжение между долгом и запретным желанием. Внутри меня тлел странный огонь – не тот, что просит громких слов и пылких признаний, а тихий, упрямый, требующий ответа.

ГЛАВА 12. Мнение тут неважно

Я шла по коридору, осторожно ступая по ковру, будто каждое движение могло сорвать маску с мира и показать его тёмную сторону. Словно по-живому ощущала, как нитки плетут сеть вокруг нас: тонкая, прочная и смертельно опасная. С каждым днём всё яснее понимала – ситуация ухудшается. Чем дальше я задерживаюсь рядом с принцем, тем больше риск, что кто‑то увидит; чем чаще наши взгляды пересекаются, тем проще будет любопытному глазу собрать то, что должно оставаться сокровенным.

Я думала о наказании. За меня – мне было страшно. Казнь – слово, что звенит в голове, будто лед. Мне было холодно от мысли, что из-за моей вины кто‑то может поднять руку на мою жизнь. Но страх за принца был крупнее, плотнее и больнее: мысль о том, что его можно опозорить, сместить с пути, подвергнуть осуждению и лишениям – эта мысль сжимала грудь сильнее всякой угрозы лично мне. Я знала, что я – лишь низкая служанка и могла бы исчезнуть бесследно; но он – наследник, лицо государства, и его судьба весит куда больше. Если нашу связь раскроют, его жизнь и свобода будут на кону – и это было хуже, чем моя смерть.

В коридоре я столкнулась с леди Элизабет. Её шаги были лёгкими, улыбка натянутой вежливости, словно тонкая перчатка на хрупкой руке.

– Ах, ты та самая личная служанка его высочества?

– Верно. Здравствуйте, госпожа.

Она окинула меня взглядом, словно товар на рынке:

– Думаю, Александр, не будет против, если ты немного услужишь мне. Принеси чай в мои покои, – она попросила – невинно, по-правильному, как приёмы и ритуалы этого дома диктуют.

Я поклонилась и сделала то, что умела лучше всего: обслужила, не задавая вопросов, укладывая всю свою робость в аккуратную чашку с золотой окантовкой.

– Ваш чай, госпожа, – сказала я, аккуратно ставя чашку на стол. Она приняла ее с той же бесстрастной грацией, что и всё в ней. А затем, почти мимоходом, с той же улыбкой, что легче всего закрывает зубы, произнесла:

– Ты мне нравишься. Скромность для прислуги отличная черта. Будешь моей личной служанкой.

Слова упали, как приговор, но не спросили моего согласия, как будто мои дробные желания и опасения – не более чем тени, удобные для переназначения. Я опомнилась: не успела и слова вставить. Её назначение означало, что я буду жить под её наблюдением, близко к её распорядку, в её тени. С одной стороны, это могло быть покрытием – рядом с леди я могла оказаться в безопасности от случайных подозрений; с другой – это было клеткой. Привязанность к ней означала, что каждый мой шаг станет доступнее чужому глазу, каждая встреча с принцем – рискованнее.

Я видела через маску её доброжелательности ту нитку, что тянется к выгоде. Её улыбка не согревала; она считала, измеряла, делила мир на приобретения и потери. Она искала выгоду в каждом слове, в каждом жесте. То, что она называла «интересом к традициям и обязанностям», для неё было калькуляцией: на кого удобно опереться, кого выгодно использовать. В её глазах принц был не человеком, а позициями в сложной игре – альянс, капитал, титул. И я понимала, что в этом браке она не станет женой из-за любви; она станет скупой хозяйкой, что выжмет из союза всё, что можно, не оставив клеточке этого дворца ни жалости, ни места для слабостей.

И самое страшное, что я ничего не могла сделать. Моё положение – натягиваемая нить; у меня нет ключа от того, чтобы разрезать паутину. Если бы я попыталась восстать, если бы открыла рот и заявила о том, что мне дорого, это не спасло бы его. Наоборот – могло бы навредить сильнее: превратить слухи в факты, помочь кораблю погрузиться быстрее. Я взяла чашку, убирала крошки, скрывала дрожь в ладонях и улыбнулась так, как учили: тихо, смиренно, так, чтобы мне поверили.

– Я к вашим услугам, госпожа. Если что-то понадобиться, зовите.

– Хорошо. Можешь быть свободна. Ступай.

Я откланялась и вышла из покоев. Внутри меня бурлила решимость делать хоть что‑то в тени – быть меньше заметной угрозой, чем будто бы нужной головной болью. Я знала: если всё промелькнёт и обрушится, мне будет больно, но гораздо больнее будет смотреть, как ломают его. Я помнила его холодный голос, когда он велел прийти в восемь; в нём была та же опасная забота.

Я пообещала себе, что приду. Даже если теперь служба леди Элизабет усложнит это – я приду, тихо и вовремя. Пусть мир раскладывается, как карты на столе; моё место – в тени, но я постараюсь быть там, где он может меня найти.

ГЛАВА 13. Последняя ночь

Я сидел в тёмной комнате, подложив под себя книгу лишь для виду – чтобы казаться занятым, пока само волнение поднималось и оседало в грудной клетке. В этот вечер тянуло к ней так сильно, что каждая секунда тянулась, словно проволока между двумя сердцами. Я знал: позволить себе быть с ней – значит пересечь невидимую черту. Позиция, титул, ожидания – всё это не давало мне права на простую, аккуратную слабость. Но желание было реальным, и оно тянуло сильнее разума.

Когда дверь открылась и она вошла – тихая, с опущенным взором, словно идущая на поклон в иной мир – я не стал откладывать. Действие казалось правильнее слов: прикосновение, движение – почти ритуал, знакомый нам двоим.

Я начал снимать с неё платье, потому что это было привычно и казалось способом унять беспокойство. И тут замер. На её лице горели слёзы, которые она сдерживала, при этом, стараясь не смотреть мне в глаза. Это был не шок и не стыд – это было что-то глубже: страх, предощущение предательства, боль, которую я не имел права причинять.

– Что с тобой? – спросил я, потому что молчание в такие моменты казалось грехом.

Она подняла немного голову, голос дрожал, но слова были ясны, как обвинение:

– Ваше высочество. Простите меня за мою наглость. Я просто хочу знать…будете ли вы так же делить ложе с леди Элизабет, как со мной? Забудете ли обо мне, как о простой случайности? – она взяла мою руку и прижала к своей холодной щеке. – Не беспокойтесь, я приму любой ваш ответ. Прошу вас, будьте честны со мной.

Вопрос был прост, но в нём была вся тяжесть моего положения. Внутри меня вспыхнула ярость – не к ней, а к миру, что кладёт на наши плечи такие выборы.

Я почувствовал, как злость придавливает голос, и в этот момент мои руки – те же, что только что прикоснулись к её плечам – стали ласкать её, словно чтобы смягчить собственную грубость. Она вздрогнула и тихо застонала. Это еще больше сводило меня с ума.

– Послушай меня. Ты никогда не будешь лучше другой любой женщины, – сказал я, резко и прямо, словно нужно было вырвать правду наружу, – И каждый раз, ложась в постель с Элизабет, я буду представлять тебя. Я никогда не прикоснусь к ней, как к тебе. Никогда не поцелую ее и не приласкаю, как тебя. Ты моя…

Слова звучали жестко, потому что было в них и правда, и искренность. Я хотел её защитить от иллюзий: не обещать того, чего не в силах держать перед лицом долга и придворных правил. Но одновременно в этих словах была странная компенсация: признание того, что она остаётся тем образом, который будет преследовать меня в официальной постели. Раздвоение – и приговор, и признание.

Она онемела, и вдруг из её губ вырвалось простое, почти детское:

– Вы обезумели…но всё так же прекрасны…

Эти слова – настолько неожиданные и неподготовленные – изменили меня больше, чем любые объяснения или упрёки. В них не было корысти, не было расчёта; была чистая, простая признательность. Лицо моё смягчилось, злость растаяла, как лёд под рукой, и осталась лишь нежность – тёплая, тихая и искренняя.

– Может быть я и обезумел, – я опустился ближе. – Но обезумел от тебя, Аполлинария. Ты заставляешь меня терять рассудок.

Нам было уже не до слов, которые могли бы оправдать или осудить. Наши прикосновения перестали требовать доказательств – они стали молчаливыми обещаниями заботы. Ночь растаяла в дыхании и тишине: мы не искали больше страсти, которая рвёт на части; мы искали поддержку, близость, возможность не быть одному в том сумрачном мире, где каждый из нас играл свою роль.

Когда наступило утро, я понял, что ничто из произошедшего не изменило правил света, но что-то изменилось во мне. Я не мог позволить себе открытости перед миром, но в тишине её дыхания я нашёл покой, который был мне теперь дороже многих слов. В эту ночь наша связь была не викторией страсти, а тихой заботой – тем, что оставит след не в похоти, а в памяти о том, что есть рядом тот, кто видит и не осуждает.

ГЛАВА 14. Решение оставить

Утро пришло странное и тёплое, как после грома затишье. Я сидела на табурете у окна прачечной, держа в руках простую белую тряпку, но мысль не давала мне выжать ни одной складки. В уголках моих глаз всё ещё жили следы ночи – не только усталость, но и слёзы, и те тихие слова, что вырвались из груди, когда я спросила его о том, что будет после. Он ответил жестко и честно, а потом – смягчился. Он и впрямь был рядом всю ночь: не просто телом, а вниманием, которое глядело на меня как на хрупкую вещь, требующую заботы. Я вспоминаю его прикосновения и чувствую одновременно радость и боль: радость, что он был нежным, и боль, что это не может стать нашей правдой на свету.

Уйти первой казалось единственным достойным поступком. Я тихо оделась – стараясь не шуршать, не рвать ткань – и оставила его спать. Его лицо в сумраке покоев казалось таким спокойным, что сердце сжималось от невозможности сохранить это спокойствие. Я хотела взять с собой хоть что‑то – платок, уголок одеяла – но руки не решились. Оставила только тёплую память и тишину за закрытой дверью.

День пролетел в обычных обязанностях, будто на мне висела старая роль, выученная до автоматизма. Полы, горшки, порядок – всё это было привычно и верно, но руки дрожали, и глаза предательски блестели. Я стирала бельё и всё время ловила себя на том, что холодной ладонью вытираю глаза, боясь, что кто‑то заметит мои следы. Каждый звук в коридоре – шаг, смех, звон вилки – казался откликом сердца, которое всё ещё билось в чужом ритме.

Лиза подошла, как всегда – без лишних слов, только глазами. Она видела меня насквозь и не стеснялась спросить прямо:

– Ты совсем бледная, Аполлинария. Что с тобой? Может, плохо спала?

Я ответила уклончиво, потому что знала: слово – это дверь, и открыв её, я могу выпустить наружу то, что должно остаться запертым. Лишь улыбнулась тонко, как приличествует служанке, и сказала быстро:

– Ничего, просто устала. Ночь тяжёлая была у господ. Всё в порядке.

Лиза хмыкнула, но не стала давить. Её глаза, полные доброты, задержались на мне дольше, чем мне было удобно.

– Хорошо, но, если ты почувствуешь себя плохо, то говори мне, хорошо? Или, если просто хочешь выговориться…я здесь для тебя, – она хотела знать, но я не стану рисковать. Его имя – как пламя: к нему нельзя подходить, иначе обожжёшься.

Поздним днём вестник принес объявление: свадьба принца и леди Элизабет назначена через неделю. Эти слова упали на меня, как тяжёлый мешок песка. Сердце дрожало, но я уже знала, что ответ должен быть решителен. Я стояла у окна и смотрела на двор, где готовились украшения и шло судорожное планирование, и чувствовала, как что‑то во мне разрывается и одновременно твердеет.

Мне было больно до слёз – не только потому, что у них будет брак, но потому, что моё присутствие рядом теперь станет опасным и для него, и для меня. Я подумала о ночи, о его руках, о его словах, о том, как он признал меня в своих мыслях даже перед лицом долга. И тогда я приняла решение, которое раньше казалось невозможным: больше не приходить к нему. Больше не рисковать его честью ради собственной слабости.

Я не знала, как это будет выглядеть: смирение ли это, предательство ли самой себе. Но знала одно – если моя любовь может навредить ему, я готова отдать её в тишине. Пусть он помнит нашу ночь как тёплую тайну; пусть ему будет легче под маской государственности. Для меня же теперь наступает другой путь – путь служения и молчаливой заботы, скрытой и строгой, как долг.

ГЛАВА 15. Утренняя пустота

Утро встретило меня пустотой, которую не мог заполнить ни расписанный порядок дня, ни звук придворных разговоров. Я открыл глаза и сразу понял, что её нет. Комната казалась шире, а постель – холоднее; в воздухе ещё витала память о её дыхании, о тёплом весе рук, но рядом – только призрак. В ту же самую минуту я понял без оборотов: я не могу прожить без этой связи. Она нужна мне не как утешение плоти, а как редкая правда, которая снимает с меня титул и оставляет простого человека. Без неё я – лишь машина обязанности.

Весь день я шагал по дворцу, будто ища утерянную вещь. Коридоры, лестницы, служебные помещения – везде искал её взгляд, звук её шагов. Я заглядывал в кухни, в предбанники, грубо перебивая разговоры лакеев и камердинеров, будто мысли могли вытащить её на поверхность.

Наконец нашёл её у оконного прохода, где она ловила свет и пряла мысли так, как пряли нитки: тихо, сосредоточенно. Подойдя к ней, я сказал проще, чем обычно:

– Приди ко мне вечером. Я хочу, чтобы ты пришла.

Её лицо на мгновение побледнело. В его складках я увидел и усталость, и решимость. Она отказалась мягко, но окончательно:

– Вы должны понимать. Я не могу больше приходить. Ради вашей безопасности я должна держаться подальше. Это ради вашего же блага.

– Не решай за меня, – во мне неожиданно вспыхнула злость. – Я сказал, что хочу видеть тебя – значит ты должна прийти.

– Александр, не нужно. Не создавайте себе проблем. И не заставляйте меня. Пожалуйста.

В её голосе не было упрёка. Было спокойное принятие того, что между нами – не просто риск, а груз, который она готова нести сама. Я почувствовал горечь: обещание ночи и тихая готовность её отдаться ради моей чести – это было болезненно. Но я не стал давить.

– Хорошо, раз ты просишь, – внутренне разочарованный, я уступил и отошёл. Принц не должен упрямо тянуть за ту нить, что может порвать его судьбу. – Но не думай, что я забуду о тебе.

Вечером меня тянуло уйти в сад. Ночь была прозрачной, и шаги по гравию звучали менее официально, чем шаги по шаткой лестнице государственности. Я брёл по аллеям, не зная, куда ведут мои ноги, пока не услышал голоса у старой беседки. Скрывшись в тени ажуры, я увидел её – Аполлинария стояла перед креслом, в котором сидел отец. Разговор их был тихим, но понятным даже издалека.

Она говорила спокойно, как всегда, приветливо:

– Я желаю вам счастья, государь. И принцу Александру – счастья и стойкости в новом этапе. Ему может быть непросто, но я уверена, что он со всем справиться.

Её слова были просты и искренни; они не требовали украшений. Король – мой отец – улыбнулся ей по‑отечески, и в этой улыбке было неофициальное тепло, которое редко показывалось при дворе. Его голос стал мягким, почти ласковым:

– Ты всегда была добра, девочка. Береги себя. Последующие дни будут тяжелыми для нас всех.

Он встал, подошёл ближе и поднял её руку в лёгком жесте, словно проверяя, не замёрзли ли пальцы. В его взгляде я увидел теплое расположение, которое не скрыть. Он поманил её сидеть, на мгновение сказал что-то шутливое, а потом мягко отправил её спать. Она поклонилась и ушла так же тихо, как пришла.

Я стоял в тени и слушал, как его слова к ней звучали не как приказ властителя к низшей, а как признание личности. В груди пробежала надежда – холодная и отчаянная: если король, мой отец, испытывает к ней тёплые чувства, может быть, у нас есть шанс? Не обещание света, но возможность защиты, возможность изменить ход событий хотя бы немного.

Но я понимал и другое: даже если отец благоволит, мир придворных обязательств останется прежним. Надежда – лишь слабая искра. Всё, что я мог сейчас сделать – хранить эту искру и держать её в тайне.

Я вышел из тени, чувствуя, что решение Аполлинарии – правильное и мучительное одновременно. И в этом повороте судьбы появилась новая, осторожная надежда: может быть, её доброта и моё положение найдут какой‑то путь, который не будет прямо разрушать нас обоих.

ГЛАВА 16. Шелковая тишина

Я учуяла запах роз раньше, чем услышала смех – тонкий, отрешённый, такой же выхолощенный, как и улыбка леди Элизабет в зеркало. Она сидела на высокой кушетке, вся в белом и жемчуге, её руки не дрожали, а я держала букет и думала о том, как сильно дрожит моё сердце от другого чувства, о котором я никому не смею говорить. В комнате пахло шифоном, съёживающимся под горячими лампами, и воском свечей, которые должны были придать празднику святость.