Любовь служанки

Я стояла у колонны и не танцевала – наблюдала. Танцы казались мне театром, в котором я была назначена скорее зрителем, чем участницей. Я смотрела, как пары сходятся и расходятся, как улыбки переворачивают судьбы, и каждый шаг напоминал мне о том, что я сделала эту ночь своим вызовом.

В толпе столько лиц, взгляд Александра, как я знала, отыскивал необычное. Когда он остановил его на мне и приблизился, я почувствовала, как воздух вокруг меня стал плотнее. Он остановился почти передо мной и, не сняв восхищённого взгляда, сказал тихо:

– Можно пригласить вас, девушка в вуали?

Его голос звучал для меня так же близко, как биение сердца. Я поняла, что он не узнаёт в ней свою горничную – и это давало мне и облегчение, и новый страх. Отказать было означало выдать себя: смех, шёпот, узнанная рука – всё могло выдать происхождение. Я кивнула, и он взял меня за руку.

Танец начался спокойно, как дыхание; музыка обвила нас, и мир вокруг расплылся в мягкие пятна света. Его рука сначала ощутила лёгкость моего корпуса, затем, будто по привычке, нашла талию, где пряталась лента матери. Он держал меня близко, так, что я слышала его дыхание и тихий стук сердца – не королевский, а человеческий, уязвимый. Я чувствовала каждый его шаг, каждый поворот; наши тела говорили без слов, а его ладонь на моей спине была одновременно утверждением и вопросом. Вблизи он пахнул чем-то неожиданно знакомым – чернилами и старой табачной трубкой, как будто его детство приходило к нему в таком аромате.

– Вы прекрасно двигаетесь.

Я лишь признательно кивнула, чтобы не выдавать свой голос.

Он говорил мало: короткие фразы, которые не требовали ответа. Но в каждом прикосновении звучало то, что он не умел произнести вслух. Мне было страшно и сладко – как стоять на краю, зная, что следующий шаг может увести в пропасть или к свету. Музыка смягчала страх, а прикосновение делало реальным то, что в памяти было лишь мечтой.

Когда мелодия сменилась и зал вновь наполнился разговором, он не отпустил меня сразу. Взгляд его был требовательным и мягким одновременно:

– Сними вуаль, – попросил он тихо. В этом просьбе не было приказа – была жажда увидеть правду. – Не бойся. Я просто хочу увидеть ту, с кем танцевал.

Сердце моё подскочило; я знала, что открытие лица может разрушить всё. И всё же желание увидеть его глаза, когда они встретят мои собственные, перевесило страх.

Он осторожно вывел меня из зала не по пути служанок, а через сторону, где стояли слуги принца, и повёл по коридору, который я раньше видела лишь издали. Голос его был низок, почти приглушён:

– Идем со мной, – сказал он. Затем остановился у двери своих покоев, обернулся ко мне и, не дожидаясь ответа, управляющей рукой отодвинул занавесь и шагнул внутрь, приглашая меня следовать.

Двери за нами тихо закрылись – и в тот самый момент весь мир за пределами комнаты показался мне безопасней и опасней одновременно.

ГЛАВА 5. Комната, где прячут слова

Его покои были не похожи на парадные залы дворца – здесь не требовалось ни блеска, ни маски. Деревянные панели тёпло блестели от старания рук, на стенах висели карты и редкие гравюры, а высокая книжная полка занимала одну из стен, словно напоминание о том, что мысли принца всегда где‑то между строк. В углу стоял скрипучий стол с разбросанными чернильными пятнами и письмами, рядом – кованая подставка для трубки, от которой шёл сухой запах табака. Свет тусклой лампы отбрасывал мягкие тени, и в этой полутёмной комнате время казалось растянутым и добрым к уязвимостям.

– Теперь…ты покажешь мне свои глаза? – когда он снова попросил снять вуаль, в груди всё сжалось – не от стыда, а от страха, что в открытии лица сразу вырастут стены между нами.

Я тянула секунду, ободряя себя мыслью о том, что уже сделала невозможное однажды – пришла на бал. Но его голос, тихий и настойчивый, нарушил оставшиеся сомнения. Вуаль скользнула вниз, и холодный воздух коснулся щёк. Лицо его отразилось в моих глазах – удивлённое, одобрительное и чуть смущённое, как будто он вдруг встретил смелость в непривычном для неё виде.

Он смотрел на меня так, будто видел впервые вовсе не горничную, а человека, держащегося за право быть кем‑то своим.

– Ты осмелилась, – произнёс он не как упрёк, а как признание. В его голосе слышалась радость, правда тонкая и осторожная. – Ты ведь понимаешь, что это запрещено? А что, если бы тебя раскрыли?

Я хотела уйти – привычка, долг и страх порядка давили при мысли об оставаться в покоях принца. Но он сделал шаг и мягко коснулся моей руки, удерживая.

– Ваше высочество…

– Не уходи, – сказал он. Его взгляда больше не прятал холод – в нём проступила человеческая усталость и желание. – Наш поцелуй… мне хотелось бы знать, что это было не просто вспышка. Я хочу повторить его. Сейчас.

Слова рвались наружу, искренние и страшные одновременно.

– Боже, ваше высочество… – я покраснела, вся задрожала. – Это невозможно!

– Почему невозможно? – спросил он, нахмурившись, хотя, сам прекрасно знал ответ.

– Мне не позволено целовать вас. Не позволено прикасаться к вам. Пожалуйста, отпустите меня и давайте забудем про тот поцелуй. Это было ошибкой.

Его лицо стало более мрачным, а ответ был прост и непривычен для принца:

– Мне всё равно на правила, – он взял меня за плечи властно, но все же бережно, как будто боялся причинить боль. – С тобой, я наконец ощутил то, что мне не хватало. И я не собираюсь отпускать то, что оживило меня, – его руки переместились с моих плеч на талию, он прижал меня к себе, зарываясь лицом в мои волосы. – Я хочу тебя.

Мы были осторожны, как люди, впервые переступающие через невидимую черту. Он касался меня словно исследуя страницы новой книги: пальцы – по линии подбородка, по ключице, по запястью – и в каждой точке оставался вопрос, не требующий слов. Я отвечала тем же – не от усталости страха, а от доверия, которое медленно расцветало. Его прикосновения были внимательными, ровными; он слышал мои вздохи и умел отличить взволнованное дрожание от желания.

Когда мы слились ближе, всё вокруг уменьшилось до ритма дыхания и тепла кожи; мир сжался до той комнаты, до лампы, до того, что между нами стало возможным.

Мой первый опыт был не бурей, а уроком терпения и нежности. Он не торопил меня – напротив, будто хотел, чтобы я запомнила всё уравновешенно: как его ладонь обрамляет лицо, как он шепчет имя, как смеётся, когда я путаюсь со словами. Были страхи, были слёзы – не боли, а растущей силы, когда страх уступал место решению быть рядом. Мы молча соглашались на каждый следующий шаг, учились словам друг друга на языке прикосновений.

Ночь покрыла нас мягким покрывалом: шёлк платья шуршал под пальцами, свеча тёпло мерцала, а у окна звезды казались далеко и терпеливо наблюдающими.

Когда утро ещё не успело пробудить дворец, я лежала в его объятиях и чувствовала, что что‑то в мире изменилось – не только между нами, но и во мне. Это был не триумф и не срам – это было открытие: почти детское, почти святое. Он держал меня крепко, но деликатно, и в его голосе слышалась правда: «Я хотел увидеть тебя», – и не как фрагмент чужой забавы, а как цель.

Я понимала, что наш шаг был игра с огнём, но в те часы огонь дарил тепло, в котором я впервые по‑настоящему увидела себя и его как человека, не только как принца.

ГЛАВА 6. Снова холод

Я проснулась от света, просочившегося сквозь тяжёлые портьеры, и оттого, возможно, что-то внутри меня повернулось к свету не меньше, чем веки. Комната была пуста, пахла только ладаном свечей и дрогнувшей льняной простынёй. Сердце ещё помнило тепло его плеч – и это воспоминание было одновременно щекочущее и горько-остро, как морозный воздух. Я позволила себе на мгновение поверить: может быть, он задержится, может быть, это не просто ночь, а начало чего-то большего.

Но надежда – ненадёжный спутник у двора; она рассыпается от первого же взгляда чужого равнодушия. Спускаясь по мраморной лестнице, я шла, казалось, по часам собственного дыхания. Внизу, в зале, собрались светские; разговоры, смех, серебро на пальцах – всё то, что до вчера было фоном, теперь казалось чужой музыкой. И вот он – Александр. В этом мире он всегда был короткой фразой, выточенной манерой и холодом в глазах, который умел держать расстояние лучше любых дверей.

– Доброе утро, ваше высочество.

Он увидел меня и не сделал ни тени улыбки. Его взгляд прошёл ровной линией, не задержавшись ни на подбородке, ни на глазах. Я заметила лишь лёгкую сжатость губ – и в ней не было ни милосердия, ни сожаления. Он подошёл, будто по обязанности, и произнёс ровно то, что должно было разбить зимнюю тишину:

– Не надейся ни на что, Аполлинария.

Эти слова упали на меня так же неожиданно, как проливной дождь на сухую землю.

– Но мы же…– я хотела возразить, спросить, как он смеет, где тонкая грань между ночью и жизнью, но в ответ услышала только дальнейший холод:

– Мы не можем иметь ничего общего. Ты – служанка. То, что было между нами вчера, для меня – эксперимент. Так что возвращайся к своим обязанностям и не приходи ко мне, пока я сам того не захочу.

Эксперимент. Слово звенело в ушах, превращая всё, что было тёплым и живым, в расчётливую игру, в лабораторную пробирку с чуждой реактивностью. Я стояла, ощущая, как в груди что-то сжалось, но внешне оставалась строгой, как положено прислуге:

– Как скажете, ваше высочество, – кивок, мимолётный реверанс, мягкий голос, в котором я умела спрятать всё, что вызывало у меня боль. – Я понимаю. Вы приказали мне – я сделала. Не могу просить у вас о чем-то большем. Разрешите откланяться.

Мои пальцы, дрогнув, схватили край платья. Я поклонилась и удалилась, не позволяя себе ни одной лишней эмоции.

– Аполлинария…– услышала я напоследок, прежде чем дверь за мной закрылась – звук оказался тяжелее любых слов.

Я снова осталась одна, но теперь одиночество было не привычным фоном, а раскалённой платформой, по которой проходил ледяной взор Александра.

Внутри меня поднялся позор – редкое, змеистое чувство, которое съедает тебя изнутри сильнее любого укола. Стыд от того, что позволила себе надеяться; стыд от того, что отдавала больше, чем могла требовать; стыд перед собственной наивностью. Я ловила себя на мысли, что могла бы всё отрицать, вспомнить только холод и вежливость, но сердце упорно тянуло меня обратно к тому маленькому уголку тепла, где он был настоящим человеком, а не недосягаемой фигурой.

Я шла по переулку задних садов, где ещё не дошёл свет слуг и где росли сиротливо, словно чужие, обрезанные шиповники. Там я, наконец, позволила слезам выйти. Они текли тихо, но каждое падение было как свеча, потухшая внутри. Слезы смывали с лица маску спокойствия; под ней обнажалось голое, уязвимое я, которое так боялось признать собственную слабость.

Неожиданно рядом с оградой послышался шаг. Я подняла голову и увидела его – мужчина, который приходил в замок часто, уже давно стал частью интерьера: светские обеды, шахматные турниры, его ровная улыбка в уголке зала. Граф Эдгард Лесков. Его присутствие здесь не было случайным; он будто ощущал момент и выбрал секунду, чтобы быть рядом.

Он посмотрел на меня не как на сплетню придворного вечера, а как на человека. В его глазах не было осуждения, только искреннее удивление и осторожная забота.

– Мисс? – позвал он мягко, будто проверяя, можно ли нарушить её тишину.

Я ощущала прилив стыда, но уже не могла скрыть слёз. Мне хотелось спрятаться, уйти навсегда, но ещё сильнее хотелось, чтобы кто-то сказал, что не все мужчины одинаковы, что не вся жизнь – эксперимент для чьих-то капризов.

Он сделал шаг вперёд, не слишком близко, чтобы не испугать, но достаточно, чтобы предложить опору. В его голосе не было любопытства – только сожаление и интерес:

– Вы в порядке?

И в этой простоте, в этом обычном вопросе, я услышала больше, чем в ночи его и словах Александра вместе взятых.

Я не знала, что скажу. Не знала, сможет ли мой рот снова составить нужные слова, но в груди была одна мысль, громкая и нежная одновременно: я стыжусь и страдаю, но я не умею заставить своё сердце не любить.

ГЛАВА 7. Раненое сердце

Он появился в саду, как всегда – уверенно, с ходом человека, привыкшего к взорам и к решениям. Граф Эдгард Лесков – имя, которое шуршит в коридорах совета так же часто, как упоминание короля; он бывал на королевских собраниях чаще многих дворян, и это не делало его холоднее. Наоборот: в нём было что-то отчётливо человеческое, то, что редко встретишь среди тех, кто по долгу службы учится прятать истинное лицо.

– С вами все в порядке, мисс?

– Все хорошо, господин, не беспокойтесь.

– Ваше мокрое лицо говорит об обратном, – произнес он, протягивая мне платок. – Однако, я не стану давить на вас, если вы не хотите рассказывать. Как ваше имя?

– Аполлинария, господин, – дрожащим голосом ответила я, протирая щеки от слез, которые уже успели высохнуть под теплыми лучами солнца. – Спасибо.

– Без формальностей. Зовите меня просто Эдгард.

– Хорошо, как вам будет угодно, – голос дрогнул чуть меньше, чем хотелось бы. – Вы куда-то направлялись. Могу я проводить вас?

Он ответил лёгкой улыбкой и принял мою компанию. Мы шли под сводами, где эхо делало наши слова более интимными, чем они были на самом деле.

Разговор сложился легко – не о придворных интригах, а о меньших вещах, которые выдают человека: о весеннем ветре, о книгах, которые он предпочитает. Эдгард оказался удивительно приятным собеседником – элегантным в манерах, прямым в мыслях и не стесняющимся выражать чувства, когда они подходили к слову. В нём не было театральной дистанции многих политиков; он не боялся говорить о том, что трогает душу.

Я решилась на вопрос, который давно тлел у меня на языке:

– Господин, Эдгард. А вы…верите в любовь?

Он остановился, и в его взгляде на секунду промелькнуло что-то усталое.

– Я пока не готов к любви, – ответил он тихо. – Моя прошлaя любовь ушла, когда мне не везло в карьере. Я изо всех сил старался, ради нее, ради нашего будущего…но, видимо, она не захотела ждать так долго или просто устала верить. Я не виню ее в этом. Когда на тебя падают неудачи, часто близкие люди уходят первыми. С тех пор я боюсь отдавать сердце тому, кто уйдёт ради удобства.

Слова выпали честно, без подавленного горя и без самоуничижения; в них слышалась и боль, и разборчивость мужчины, который научился защищаться. Я ничего не сказала громко – просто положила руку на его локоть в жесте, не требующем слов.

– Понимаю. Это тяжело, – прошептала я. – Но вы не одиноки в этом страхе, Эдгард. Каждый из нас боится того же. Но я вижу, что вы сильны и у вас еще выпадет шанс найти свое счастье.

Мой голос звучал ровно; я не хотела давить, только поддержать.

– Спасибо вам. Давно я не говорил с кем-то так спокойно. Ваши слова для меня много значат. Я их не забуду, – он поблагодарил меня – искренне, с лёгким поклоном – и отправился на собрание с тем спокойным видом, которым ходят по миру те, кто сумел скрыть свои раны за клином дел.

Когда я вернулась в служебные помещения, Лиза встретила меня с любопытными глазами:

– Тот красивый мужчина…кто это был?

– Да так…молодой господин потерял дорогу к залу совещаний. Я его просто проводила, – я почувствовала, как щеки раскраснелись, и молчание показалось мне самым безопасным ответом.

– Просто проводила, да? – улыбнулась Лиза, уже напридумывав себе всякое. – А мне показалось, что вы очень умиротворенно беседовали.

Смущённая, я отвернулась, собрала тряпки и ведро, и мы вместе принялись за уборку – надлежащий конец разговору, и надлежащий способ вернуть себе спокойствие.

ГЛАВА 8. Его собственность

После разговора с графом в моей груди осталась не только лёгкая надежда на доброту в мире, но и странное облегчение – знание, что я не одна в своих ранах. Эдгард говорил честно, без придворной маски, и в его словах я услышала эхо того, что пряталось во мне: любовь может уходить не потому, что её мало, а потому что рядом становятся удобнее другие дела и обстоятельства. Я вдруг захотела, чтобы никому не пришлось испытывать ту пустоту, что я носила как тайный камень в сердце; хотела, чтобы люди не бежали, когда ветер перемен задует не в их пользу.

Я шла по коридору, прижимая к себе какой‑то новый, тонкий сломанный свет, когда он появился. Александр стоял в тени дверного проёма, и в его лице играла явная буря – не та отполированная суровость, что я знала, а что‑то более горячее и неблагоразумное. Он был разъярён и, возможно, взволнован – это было заметно в жестах, в том, как он сжал пальцы и как в его голосе дрогнула нота, которую я раньше не слышала.

Он подошёл без предисловий:

– С кем ты говорила? – сказал он коротко. Я ощутила, как сердце подскакивает, и ответила ровно, но с дрожью.

– С господином Эдгардом. Он приходил на собрание, а я захотела проводить его, – я старалась, чтобы голос не выдал ни любопытства, ни страха, но страх был; он сидел в мне, как тёмная птица, готовая взлететь.

Александр почти усмехнулся – усмешка была холодна и властна одновременно.

– Глупая девочка. Ты не можешь общаться с другими мужчинами, – сказал он так, будто произнёс закон. – Ты принадлежишь мне.

Слова упали тяжёлыми кирпичами:

– Ваше высочество, не нужно так…

– Никаких «ваше высочество». Отныне, ты – моя любовница, – перебил он, и в этом назывании не было ни ласки, ни обещания – только метка, как на плети. – Ты будешь приходить ко мне каждую ночь. Ты будешь делать то, что я тебе велю.

– Ваше высочество, так нельзя. Все могут узнать…

– Никто не узнает, если ты не будешь болтать, – он схватил меня за запястье, не давая отойти. – Аполлинария, пойми, что я не шучу. Если ты будешь мне нужна – я призову тебя. Когда угодно и где угодно.

– Это безумие! – воскликнула я шепотом, а щеки невольно покраснели.

– Нет, – также прошептал он, наклоняясь ближе. – Это теперь твоя жизнь.

Я почувствовала, как всё во мне сжалось и разорвалось одновременно. Знание о том, что меня называют своей, что моё имя стало чьей‑то собственностью, ранило иначе, чем холодный отказ. Это было унизительно и страшно – и в то же время знакомо; я узнавала ту самую власть, которой подчинялась вчера ночью, и понимала, что это неправильно. Он использует меня: так прозвучала мысль, острой спицей вошедшая в сердце. Но вместе с ясностью пришло и другое, более древнее: желание. Оно обрывалось на поверхности, кричало и умолялось, заглушая рассудок.

Я могла бы отказаться – уйти, спрятаться за службами, никогда больше не смотреть в его сторону. Но каждый раз, когда я представляла себе это, меня одолевала не свобода, а пустота, словно вырванный корень и земля, обнажившаяся холодом. Желание быть рядом с ним, даже под клеймом, было сильнее стыда. Его голос, прикосновения, тот тон власти, что так странно согревал и глушил меня – всё это притягивало сильней любых разумных доводов.

Он не стал долго уговаривать. Взгляд и шаги его были приказом и приглашением. Мы вернулись в его покои, где ночь снова закрыла за нами двери и сделала воздух плотным. Всё, что случилось дальше, было знакомо: тёплый вес его, близость дыханий, руки, что ласкали, и молчание, полное слов, которых нельзя было произнести вслух. Это было не сострадание и не покорное подчинение – это было сочетание воли и слабости, согласие тела и протест души.

Когда рассвет начал бледнеть за шторами, я лежала в тишине с плотной печалью на губах. Я знала, что опять отдала себя тому, кто называл меня своей, – и знала, что плата за это будет тяжела. Но знание и желание редко живут в мире – чаще друг друга губят; и до тех пор, пока моё сердце шевелилось в груди, я оставалась пленницей своих собственных чувств.

ГЛАВА 9. Недолгий рассвет

Я проснулась от того, что кто‑то дышал рядом. Сначала думала, что это просто память о вчерашней ночи, но тёплый склон его плеч и ровный вдох под моей щекой сказали правду: Александр всё ещё спал у меня рядом. Он был таким – не принцем с пьедестала, а просто человеком: ресницы тяжёлые, губы чуть приоткрыты, лицо – без церемоний и масок.

Я лежала в полумраке и смотрела на него, ловя каждый изгиб, каждую морщинку у глаз, как будто собирала минуты счастья в складки памяти. Пусть это были крошечные счастливые уголки, я пыталась радоваться им, как ребёнок радовался бы украденному яблоку.

Он пробудился неспешно, сперва поморщился от света, затем посмотрел на меня и, будто стараясь разменять молчание на что‑то меньшее, проговорил:

– Ты проснулась…

– Доброе утро, ваше высочество. Как вы спали?

Он не ответил на мой вопрос. Секунды молчания показались мне долгими часами.

– Расскажи мне о себе, – в его голосе не было приказа – был интерес, тихий и незащищённый. – Хочу понять, что ты за человек. Ты всегда тиха и скромна, когда вытираешь пыль и моешь полы, но сейчас…– он провел пальцем по моей щеке. – Какая ты?

Я опешила от его внезапного вопроса, но все же заговорила. О ферме: о том, как ранним утром пахнет сеном и коровьим молоком, как у нас с отцом и братьями принято вставать до зари, чтобы просто успеть; о том, как сестры плетут венки из полевых цветов и как мама готовит пироги на праздники. Я говорила про землю, про маленькие радости и каждодневную усталость, про тот порядок, который держит дом целым. Его глаза слушали внимательно, и в них отражалась какая‑то редкая мягкость.

Он ответил мне не сразу. Наконец сказал тихо, почти исподлобья:

– А у меня…все не так. Я привык жить по законам, по принципам. Вся моя жизнь – богатство и безделье. Я не могу по-другому.

И рассказал немного – не о дворцовых интригах, а о доме. Отец его был человеком железной цепи: долг на первом месте, чувств нет места, комплименты – роскошь. Александр говорил о неоднозначных отношениях с ним сдержанно, но честно: о том, как всё его воспитание было обрамлено ожиданиями, о том, как невозможность быть своим – быть ребёнком, не принцем – давила. Он не жаловался; скорее оголялись факты, которые он не мог уместить в привычную роль. Я услышала в этом не столько обиду, сколько усталость от постоянной игры.

– Мне жаль, – сказала я и нежно погладила его по волосам. Александр вздрогнул и его голубые глаза снова приняли холодность, которая убивала меня.

– Не нужно меня жалеть, – отмахнулся он от моей руки, а затем встал и начал медленно собираться: рубашка, манжет, короткий точный жест с пряжкой.

– Простите, ваше высочество…я не хотела вас задеть, – я ощутила, как по комнате пробежала новая тень – снова должен уйти. Сердце сжалось, и я не удержалась. – Вы вновь оставите меня? Снова уйдёте?

Вопрос был простым и детям свойственным – я не просила обещаний, только правды.

– Да, – он кивнул коротко. – А ты выходи немного позже.

Это был не отказ словом, а прямое, немногословное решение: дорога, обязанности, стены, которые он не мог переломить.

Принц посмотрел на меня ещё раз, и в этом взгляде было что‑то другое, слабый огонёк открытости – как будто он впервые позволил себе быть чуть меньше принцем и чуть больше человеком рядом со мной.

Я ощутила одновременно боль и странное облегчение: боль от повторяющегося расставания, и облегчение от того, что, хоть немногим, но он начал открываться. Было страшно и трогательно видеть, как под бронёй форм и правил пробиваются искры настоящего.

Когда дверь закрылась за его тихими шагами, комната наполнилась обратной тишиной. Я осталась одна с собственным дыханием и с теми килограммами чувств, что снова легли на плечи. Боль щипала, но где‑то глубже, под ней, теплилась мысль: он делает шаг навстречу – малый, робкий, но настоящий. И в этой маленькой двери, приоткрытой теперь хоть на щель, было то, чего я прежде не позволяла себе ожидать: возможность.

ГЛАВА 10. Теплые руки, чьих не хватает

Совесть – странный стражник: она не мешает желанию появляться, но каждое его исполнение бьёт по ней, как по стеклу. Я лежал в собственной постели и чувствовал, как внутри меня есть два голоса: один – холодный, расчётливый, повторяющий слова долга и чести; другой – тёплый, настырный и совсем не похожий на то, что мне учили на троне. Он требовал простого человеческого – прикосновения, близости, того, что я давно считал себе запрещённым. Я понимал: то, что делаю с Аполлинарией, неправильно по всем придворным канонам. Но понимание не могло остановить упрямое желание; и чем яснее я видел свою вину, тем сильнее тянуло к ней.