Сражайся как девчонка

Обитатель этой комнатки, наверное, давно вырос и покинул ее, и мать с отцом – или кто они ему были – не подумали спасать то, что он носил, когда был моложе. От пыли и вони ядреных трав у меня зачесался нос настолько невыносимо, что я скорчилась и до крови прикусила губу, чтобы не зачихать. И, несмотря на это, я выдернула из сундука все, что подвернулось мне под руку, и раскидала перед собой.

Когда желание чихать сменилось на отвратные сопли, и я даже не могла от них избавиться, кроме как утереть подолом платья, я оценила свою добычу. Мало чем я отличалась от тех, кто сейчас грабил город, хмыкнула я. Но у меня были на выбор двое штанов – смешных, пусть мне было не до смеха, рубашка, жилет и куртка. И если все остальное я могла еще как-то примерить, то куртка была пошита на мальчика лет десяти.

За окном бликовали факелы. Я превратилась в слух и комок нервов, и как же тяжело было разобраться в дурацком платье! Какая-то куртка – черт! Я успела сунуть в рот глубоко уколотый палец и не взвыть от боли. Я отшвырнула куртку в сторону, мельком подумав, что столбняк я себе могла уже заработать – что мне попалось такое острое?.. Рубаха на мне почти до пят, юбка, под ней еще одна… я стаскивала это все, разделась до исподнего, истерически хохоча про себя, что я готовая уже жертва, обнаружила, что на мне нет белья, рискнула опять нырнуть в сундук, предусмотрительно задержав дыхание. Какие-то панталоны я выцепила – пожелтевшие, я сказала себе, что это от времени, и, стащив последнюю рубаху и скинув туфли, влезла в панталоны, затянула веревочки.

Хрупкая, худенькая фигурка, я точно еще нерожавшая девушка или очень молодая женщина… Проверку я оставила на потом. Штаны надеть было сложно, они оказались мне велики, болтались по лодыжкам, а по идее они должны держаться на завязках сразу под коленями. Но лучше так, чем… Я взглянула на голые ноги, снова полезла в сундук и вытащила вообще все, что там находилось, но чулок не обнаружила. Пришлось надеть туфли на босу ногу, благо они были настолько мягкие, что я надеялась – мозоли до крови я не натру.

Тому, что на мальчике женские туфли, я быстро нашла объяснение: именно потому, что они не натирают. На улице били стекла и ругались. Я дрожащими руками застегивала рубашку, и мной владело желание сжечь на костре того, кто пришил к ней штук двадцать мелких, как горошина, пуговиц. Жилетка была без застежек, с одной лишь цепочкой, и я поняла, что замерзну к чертовой матери без куртки в любое время, кроме жаркого дня. Ничего, мальчишка в женских туфлях и куртке от женского платья – сойдет. Нужно найти, чем отрезать волосы, и для этого мне придется спуститься вниз, но это опасно.

Может, у мальчишки нашелся бы нож? Но нет, комната была давно нежилой. Звуки на улице становились все громче, туда я не сунулась бы уже ни за что и даже подумывала, что хорошо бы переждать в доме, но кто знает, вдруг и до этих комнат кто-нибудь доберется?

Моя практика не знала подобных случаев. В ряде критических ситуаций безопаснее оставаться на месте, чем куда-то бежать, но какой сейчас была ситуация и насколько критической?

Даже если бы я выла и топала как стадо слонов, меня никто бы уже не услышал. Сюда я прошла через торговый зал – где торговля, там обязательно должен быть склад, где наверняка есть что-то наподобие ножниц. Я спустилась на первый этаж – вопли с улицы стали отчаянными, но не прямо за дверью – скользнула за лестницу в поисках двери на склад. Она оказалась приоткрытой, оттуда сквозило и воняло мышами, и хотя я терпеть не могла мышей, какие сейчас, к черту, мыши? Мне нужно думать, как выбраться отсюда. Где Жак? Если он вернулся, и мне стоит?..

Я понятия не имела, почему на пустом теперь складе висит на стене серп. У меня руки тряслись, когда я снимала его с гвоздя – острый настолько, что порезаться можно было, лишь на него глядя. Свободной рукой я скрутила волосы в жгут и полоснула по нему серпом, а затем отбросила в сторону и серп, и свою бывшую косу.

Вышло криво, волосы были длиной до плеч – отрезать сильнее я побоялась, слишком близко лезвие прошло к моей голове, но для мальчишки нормально. Я направилась к противоположной стене, где по моим просвещенным представлениям должны находиться обычные для складов широкие распашные двери, и наткнулась на что-то в темноте.

Человек?.. Я наклонилась. Нет, просто мешок. Вон и дверь – ворота. Главное – тихо…

Улочка, на которую выходил этот ход, оказалась узкой и безлюдной. Я приоткрыла дверь, выбралась наружу. Мне нужно пройти до конца улицы – и ни на кого не наткнуться, затем обойти квартал и добраться до дома Жака. Если он меня еще ждет и если из дома исчезли незваные гости.

Мощеные улицы с пятнами конского – и не только – дерьма, зажатые между домами темные переулки. Темное все – освещения нет. Каменные здания соседствуют с деревянными, два-три этажа, нижний всегда – разоренные ныне лавки. Я услышала слабое всхлипывание наверху, за закрытыми ставнями, но не стала ничего выяснять – не мое дело, и все же в городе еще кто-то есть. Мяукала раздраженная кошка, злорадствовала вдалеке выпь, а может, сова, и напоминая, что не все так покойно, раздавались отрывистые крики, звенело стекло, трещало дерево.

Я подняла голову. Черное полотно, прореха – серпик луны, акварельные жемчужные полосы – скопления звезд. Ночь без фильтров, первозданная, как задумано, не засвеченная сиянием городов, на фотографиях казалось – красиво, вживую пугало по-животному, до мерзкого холодка. Смотришь и ощущаешь себя беспомощным и ничтожным.

До безнадежности.

Я кралась, как полночный вор, в тени, под стенами, и ветер поднялся зябкий и неприятный. Куртка от платья меня не спасала, голые ноги покрылись мурашками и продрогли. Мне попадались брошенные вещи, мешки, телега… Я дошла до арки и остановилась. Мне было страшно туда идти.

У меня ни оружия, ничего. Кто я такая? И за всеми этими мыслями пришла очевидная: я не подумала, как я сюда попала, почему я так молода и есть ли у меня шанс выбраться на свободу.

Арка была глубиной метров пять, может, семь, я шла по ней не дыша. Небо постепенно светлело, звезды меркли – сегодня Жак меня вывезти из города точно не сможет, и те, к кому он ходил, наверное, скрылись. Я выглянула из арки – никого, далекие крики тают в камне улиц, а мне необходимо дойти до дома извозчика.

Рядом с очередной опрокинутой телегой лежала женщина. Я заметила ее не сразу, на платье ее и обнаженных до колен ногах не было крови, но стоило подойти ближе, как я убедилась – ее уже не спасти. Я поборола желание пощупать у женщины пульс на шее, и дело было не в том, что я боялась испачкаться в крови, просто я ничем, совершенно ничем не могла ей помочь. Она вздрагивала, такая же невысокая, маленькая и хрупкая, как новая я. Крестьянка или скорее служанка – платье почти как то, что было на мне, и оно все-таки не крестьянское, слишком сложное… Женщина спасала, должно быть, хозяйское добро, и ничего не осталось. Нелепая гибель.

Все, что я могла для нее сделать – укрыть своей курткой.

Немного бессмысленного милосердия, чтобы успокоить нечистую совесть. Мне нужно бежать от смерти самой.

Цокот подков по брусчатке застал меня на середине тесной улочки. Я метнулась в проход, прижалась к шершавой холодной стене. Если мне повезет, сюда даже никто не глянет. Ветер здесь, в переулке настолько узком, что можно дотронуться до стены напротив, был лют, я заледенела в мгновение ока, но выйти, броситься наутек я не могла. На другом конце прохода вспыхнули факелы…

Умереть можно не только от кистеня или ножа, или веревки. Грязная вода, немытые руки, лекарь-коновал, переохлаждение. Что-то из этого ждет и меня, но кистень вернее и без мучений.

Я не успела дернуться в сторону. Приоткрылась дверь, и чья-то рука рванула меня к себе с такой нечеловеческой силой, что я потеряла равновесие и больно ударилась о брусчатку бедром. Чтобы не заорать, потому что где для меня было опаснее, я закусила пальцы, удачно подвернувшиеся прямо ко рту, и в следующий момент полетела в кромешную темноту по воле моего похитителя. Я рухнула во что-то шуршащее и мягкое, ушибленная нога отозвалась резкой болью, а единственное светлое пятно – от приоткрытой двери – схлопнулось и исчезло.

Глава 3

Здесь были люди, и они не желали мне зла. Я застонала от боли в ноге и, не обращая внимания на шепотки вокруг, ощупала саднящее место. Перелома нет, только ушиб, и, похоже, он не кровил.

– Эй, юноша, опасно бродить в такое время.

Я ухмыльнулась, и кто-то неудачно зажег свечу рядом с моим лицом. Я зажмурилась, но усмешку успели заметить.

– Дерзкий юноша, – укорил меня некто. Мужчина, по голосу давно не молод. Пламя свечи – знакомо-вонючей – растекалось на метр-полтора, и я разглядела собравшихся. Много. Мужчины, женщины, дети, старики, бледные лица-пятна и тела темной тенью. – Кто будешь?

– Валер, – ответила я. Легче всего назваться привычным именем, иначе в самый неподходящий момент не сообразишь, что орут тебе в ухо. Может, таких имен тут не было, я ориентировалась на Жака и Рико, с другой стороны, какая разница, спрос с родителей.

Светил на меня высокий сухощавый старик. Если бы я видела в доме Жака и там, где я разжилась вещами, что-то, относящееся к религии, я сказала бы, что он священнослужитель. Пока я отметила, что здесь у всех изумительно равнодушные лица, и это я посчитала плохим и хорошим знаком одновременно. Плохо: показатель, что катастрофа зашла так далеко, что люди уже не истерят, не торгуются, не пытаются отрицать. Хорошо: в этой стадии люди способны мыслить трезво и подчиняться распоряжениям специалистов.

Которые сами ни черта не знают о том, как быть.

– Вале-ер, – протянул старик и обвел меня свечой с головы до ног. На губах его мелькнула насмешка. – Монашек? Или послушник?

– С чего вы взяли? – пробормотала я. И как расценивать то, что меня приняли за монашка? – Нет… мещанин.

– Откуда? – продолжал допрос старик.

Я неопределенно махнула рукой. Город я не знаю, выкинь меня за дверь, и я заблужусь – в лучшем случае, в худшем – наткнусь на крестьян или матросов, и тогда мне несдобровать. Старик опять растянул тонкие губы, и кто-то невидимый из темноты произнес:

– Оставил бы ты мальчика, Рош. Смотри, как ему досталось. – И следом обратился уже ко мне: – С корабля сбежал? То правильно… Матросы вашего брата не любят. А пресвитер? Живой?

Я помотала головой и пожала плечами.

Люди сами создали мне правдоподобную легенду: Валер, послушник на корабле, который успел удрать до того, как его пустили по доске или повесили не рее, как, возможно, пресвитера; теперь важно придерживаться ее и делать вид, что все, что связано с моим прошлым, меня травмирует и разговаривать на эту тему я не желаю.

И еще это значит: мне нужно поотпираться.

– С чего вы решили, что я монах? – возмутилась я. – Я с отцом приехал.

– Волосы порезаны криво, – ткнул пальцем Рош, – одежа, какую добыл. Так-то верно, лучше в бабьих туфлях, чем на дереве болтаться…

Рош резко замолчал и задул свечу. Все замерли и затихли. Кто-то пробежал по переулочку, потом донеслись вопли, крики, чей-то плач совсем рядом. Мне в плечо кто-то дышал и всхлипывал, но в темноте я ничего не могла увидеть, лишь нащупала руку – детскую? – и бережно сжала, получив ответное переплетение тонких пальчиков.

– Можно, я с тобой буду? – услышала я шепот на ухо. – Я Мишель. Они моих родителей убили и сестру, а я убежала. Мне двенадцать.

Я кивнула, не особо понимая, различила Мишель мое согласие или нет. Бедные дети, боже мой, за что им все это, или они привыкли?

– Тихо там, – прошипел Рош. – Беду накличете.

Я протянула руку – Мишель прижалась к моему плечу. Выбрала, бедная малышка, самого безопасного спутника – монашка, неизвестно, кто здесь прячется. И сколько. И куда собирается бежать, когда возможность представится.

Вопли стихли, но мы сидели еще достаточно долго, пока Рош не распорядился глухим шепотом:

– У кого там хлеб? Дайте всем. Понемногу, чтобы хватило. И смотрите, чтобы Фуко не протянул свои руки дважды.

Пошло движение. Тишина меня не пугала, наоборот, я была шокирована здравомыслием и организованностью людей. Так не бывает в первые дни, это стадия, когда уже все привычны, когда даже самый безмозглый сделал вывод и понимает, что приведет к гибели всех или хотя бы его одного. Сколько дней уже длится бунт? Какие области им охвачены? Реагируют ли как-то местные власти, есть ли у нас хоть какой-нибудь шанс? Мне повезло, что меня заметили – услышали шаги? Маловероятно. Высматривали улицу? Уже вернее, значит, в двери есть прорезь или окно.

В меня ткнули куском черствого хлеба, и я получила ответ на свой вопрос, как давно идет бунт. Что-то все же у меня не сходилось… Что?

– Давно вы здесь? – спросила я у Мишель. Глаза мои немного привыкли к тьме, я рассмотрела, что у нее светлые волосы. – Куда-то пытаетесь дойти?

Не больше шести-семи часов, иначе вонь, характерную для таких убежищ, я почувствовала бы даже здесь, в средневековом городе. Здесь было смрадно, но не пахло дерьмом. Мишель помотала головой.

– Мы только пришли сюда. Шестой день так…

– Болтаешь много! – шикнул на нее Рош, поднялся и направился к двери. Я держала хлеб в руке – он был слишком твердый для того, чтобы я могла разлепить свои разбитые губы и не поранить их еще сильнее.

Я оказалась права – в двери была прорезь с задвижкой. Тихо захныкал ребенок, мать принялась его успокаивать. Рош какое-то время стоял у двери, потом закрыл задвижку, зажег свечу, проговорил:

– Светает. Арман с остальными сегодня уже не дойдут. Нам сидеть тут до вечера, как темнеть начнет, выйдем, поищем новое место. Повезет, так в соседний квартал уйдем, не повезет, так хоть куда приткнемся.

– И так уже сколько нас осталось, – возразил кто-то. – Кто живой, кто мертвый, уже не знаешь. Сидели бы здесь, ждали помощи.

Помощи? Я повернулась к Мишель. Поесть мне бы надо, но… я протянула ей свой кусок. С провизией все очень плохо. С информацией еще хуже. Они пытаются перебираться от свободного места к свободному месту группой? Кто успевает, а кто нет? Та изувеченная несчастная, которую я накрыла своей курткой, тоже из этих людей?

– Много нас здесь? – спросила я у Мишель.

– Все, кто на рыночной площади был, – отозвалась она. – Много было. А сейчас только те, кто сюда дошли. Не хочу дальше идти, мне страшно. Скажи им, что надо здесь сидеть. Ты святой, тебя послушают.

Помогла бы кому та святость, солнышко… Все, кто был на площади, когда начался бунт, а он вполне мог начаться именно с рынка, ломанулись в безопасные места. Добежали не все, повезло единицам. Теперь они стараются выйти из города, и у них почти нет еды, с водой тоже проблемы, и их слишком много, чтобы такие перебежки остались бы незамеченными. План города? План строений? Хотя бы еда и вода. Вода – главное.

Когда начался этот бунт? Шесть дней назад. Шесть дней, и они до сих пор не вышли из города.

– Рош, – позвала я, – есть бумага и перо?

– Тебе зачем? – окрысился он недобро. – Молиться будешь?

– Нет. Надо нарисовать план города. Здесь достаточно людей, могут сказать, где какие дома им знакомы, где находятся лавки. Сколько у нас еды? – продолжала я, игнорируя, что Рош смурнеет. – Вода есть? Здесь женщины и дети. Если мы не выберемся…

– Какой ты умный, – проворчал Рош. – Точно есть за что вас вешать. Сиди, коли жизнь дорога, и закрой рот, или выкину тебя на улицу прямо в пекло.

– Отстань от мальчика, – услышала я снова знакомый голос из темноты. Туда свет не доставал. – Иди сюда, ко мне, брат Валер, у меня бумага есть и перо, помолимся… Мне сейчас только молитва и поможет.

Я поднялась. Нога заныла, Мишель просительно посмотрела на меня, но не встала следом: молитва, наверное, была делом интимным, только указала мне, куда идти. И я пошла, переступая через руки и ноги, считая людей и вещи, оценивая размер убежища.

Маленькое. И много вещей. Тюки, свертки. Все это они тащат с собой или оно здесь было? Сомнительно, тогда этот дом разграбили бы в первую очередь. Пока я шла, донеслось активное шевеление и следом характерная вонь, и я поняла – вот кто-то не вытерпел. Прочие не сказали ни слова, тоже привыкли за эти дни и относятся как к неизбежному. Плохо: не в эстетике и приличии дело, а в антисанитарии.

Я насчитала человек десять, прежде чем добралась до угла и смогла рассмотреть крупного, статного мужчину. Он чем-то чиркнул, зажег свечу. Рядом с ним не было никого, одни тюки, и на одном покоилась перемотанная грязными окровавленными тряпками искалеченная нога.

Мужчина указал мне сесть рядом с ним. Я послушалась. Хотя бы узнаю, как молятся, если мне повезет, узнаю, потому что он подаст мне пример. Если удача будет не на моей стороне – меня вышвырнут. Есть здесь боги? Так помогите мне.

– Садись, брат, поговорим с Молчащими, – предложил он. – Кто видит, тот знает, кто знает, тот знак подаст, – и он приложил руку ко лбу.

С ним тоже все очень плохо. Лицо горит, и пока мужчина в трезвом рассудке, но долго ли еще он протянет, неясно. Я тоже приложила руку ко лбу и постаралась рассмотреть его ногу. Нет, даже опытный хирург не смог бы для него ничего сделать. Пальцы ноги казались практически черными. Я, имея понятие лишь о первой помощи в критических ситуациях, лишенная даже стерильных перевязочных средств, абсолютно бессильна.

Мужчина зашуршал бумагой, заскрипел пером. Он выводил что-то, я думала: какой бы тут ни был язык, я его понимаю, а что насчет письменности? Но он закончил писать, протянул мне вначале перо, затем лист бумаги – плотный, желтый, рыхлый, – и поднес поближе свечу.

Я взглянула на каракули, заранее готовая к тому, что ни черта не разберу. Но нет, я легко сложила незнакомые знаки в слова и поняла смысл. И потому смотрела на лист, не поднимая головы и думая, что ответить.

«Бегите отсюда, моя госпожа. Они вас не пощадят».

Он узнал меня? Или понял, что я переодета? Что мне грозит, если меня разоблачат? И знаю ли я, та, которая я из этого мира, этого обреченного человека? Он протягивал мне теперь и заляпанную чернильницу, подталкивал к ответу, а я никогда в жизни не держала в руках перо и не понимала, как писать эти буквы.

Вышло так же механически, как и чтение.

«Мне некуда бежать».

Отличный ответ – исчерпывающее отчаяние. Быстро, пока мужчина не выхватил у меня лист, я дописала: «Что с вашей ногой?».

Он забрал у меня бумагу, покачал головой, кивнул чуть заметно в сторону двери. Потом приложил ладонь к губам – новый знак, надо запомнить и попытаться понять, когда какой жест делать, – поднес бумагу к свече и уничтожил улики.

– Вам никто не может помочь? – спросила я, имея в виду его ногу.

– Разве целитель, брат Валер, – улыбнулся мужчина. Как его имя? Он не назвался, значит ли это, что он знает меня, а я должна знать его? Спросить казалось безумием, он может моментально решить, что обознался, и выдать меня. Меня не пощадят – я чем-то прославилась? Чья-то родственница? Он принял меня за другого человека?

С другого конца убежища донеслось недовольное бурчание, близкое к серьезной ссоре. Голоса были тихими, но очень злыми, принадлежали мужчине и женщине, и я увидела, как Мишель перебирается ближе ко мне в поисках защиты.

– Тихо там! – Рош оказался рядом со спорщиками, и они сразу утихли. – Хотите, чтобы нас тут нашли? Жить надоело?

– Мы сдохнем с голоду! – громко возразила женщина, и я услышала звук пощечины, а затем плач ребенка.

– Рот закрой, – угрожающе посоветовал Рош. – Или выкину вон на улицу, там сдохнешь от чего-то другого. И ублюдка своего заткни, пока он нас всех не выдал.

Снова наступила тишина, вонь дерьма усилилась – кто-то воспользовался моментом. Мишель взяла меня за руку, я сидела и пыталась понять, что мне делать.

Выводить всех отсюда – не вариант. Сидеть здесь – еще большее безрассудство. Сюда обязательно доберутся, вопрос – когда. Запертое помещение – нужно заглянуть, и пусть дверь выглядит солидной, это совсем ничего не значит. Будем сопротивляться, кто знает, могут вызвериться и поджечь.

Город вообще могут сжечь, и мы сгорим вместе с ним. Пусть неумышленно, но одна искра, поднимется ветер, и я воочию увижу то, о чем читала в исторических книгах. Что еще грозит тесной компании людей, если исключить смерть от жажды и голода, поножовщину и нападение? Болезни, от которых спасения нет. Мне сложно было сказать, какой это век, я плохо разбиралась в одежде и мода могла отличаться от известной мне. Но медицина как наука, которая могла помогать, а не калечить или продлять мучения, начала развиваться в середине девятнадцатого века. То, что я вижу, не похоже на наш девятнадцатый век.

Я слушала звуки улицы. Если бы не слова Роша, что скоро рассвет, и не яснеющее небо, которое я видела своими глазами, то догадаться, что время суток сменилось, я не смогла бы. Ни цокота копыт, ни скрипа телеги, ни голосов. Я бы сказала, что по сравнению с ночью стало спокойнее, и это меня озадачило. Почему? Ночью меньше людей, проще скрыться, крестьянам и мародерам бояться нечего, если только друг друга. Стало быть, восставшие и те, кто решил воспользоваться ситуацией в городе, избегают друг друга и прямых столкновений? Силы их неравны или цели разные?

Я кивнула Мишель и мужчине. Он сидел, откинувшись на стену, прикрыв глаза, и ровно дышал. По лицу его шли темные лихорадочные пятна.

– Позаботьтесь друг о друге, – прошептала я. – Это Мишель, и ей очень нужен кто-то рядом, – обратилась я к мужчине, надеясь, что он в сознании. – Побудьте с ней, брат мой.

– А ты куда? – всхлипнула Мишель. – Не уходи, мне одной страшно!

– Ты не одна, – я погладила ее по голове, подумав, что монаху – можно. – Только держитесь друг друга, и можете помолиться.

Мужчина открыл глаза.

– Меня зовут Фредо, – сообщил он, – не бойся меня, Мишель. Перед братом святым как перед Молчащими я клянусь, что не причиню тебе зла… да и не мог бы, даже если бы и хотел, – он показал пальцем на свою ногу, и Мишель ойкнула и прижалась ко мне. Нежности нежностями, но мне было некогда заниматься утешением сирых.

Я поднялась и отправилась в обратный путь через тюки и тела. Рош сидел на каком-то мешке, глядя на меня зверем. Куда пропал благостный старичок, я не гадала. Чем-то кто-то его разозлил, и еще: почему этот человек здесь главный?

– Что ты бродишь, – заворчал Рош на меня. – Голодный? Свежака по твою святую душу не завезли. Отхожее место там, – он махнул рукой, – в самом темном углу. Чего тебе еще надо?

Я села рядом. Просто расчет: или Рош не решится нападать на монашка, или то, что меня за него приняли, мне не поможет.

– Что здесь происходит днем? – негромко спросила я. Лучше, если прочие меня не услышат. – Почему вы перебегаете ночью? Из города нужно выбраться как можно скорее.

– Вот дурной. Давно от настоятельской юбки отклеился? – незло буркнул Рош. – Ночью грабят и убивают. Днем грабят и убивают. Ночью темно, днем ясно.

– Днем грабят и убивают больше? – прищурилась я. – Сейчас тихо. Как будто сейчас и есть ночь.

– Ты чего от меня хочешь? – завопил Рош, но шепотом. Наверное, полагал, что меня это напугает. – Чтобы я тебя вышвырнул? Или в дерьмо носом ткнул?

– У нас нет еды. Нет воды. Мы сидим среди дерьма, среди нас раненые, – перечисляла я, прямо глядя в глаза Рошу. – Некоторым, наверное, уже не помочь. Среди нас дети и женщины. Ты хочешь как лучше, ты хочешь, чтобы все были живы и в безопасности. – И дальше я применила тот козырь, какой была и должна. – Ты взял на себя ответственность за них, тебе отвечать за них перед Молчащими. Так скажи, почему вы крадетесь ночью, а не выходите днем, на рассвете, когда никого на улице нет?

Рош выслушал меня, наклонился ко мне так близко, что я ощутила исходящий от него запах давно немытого тела и старости и изо всех сил постаралась не морщиться. Взгляд я не отводила: бояться мне нечего. Этот старик представляет не так много угрозы, как хочет внушить.

– Ты дурной, – произнес он уверенно. – Днем никто из нас не убежит. Вон, – он ткнул рукой в тюк, на котором сидел, – попробуй перетаскай это все. Никто не готов расстаться с добром, да и не будет. А за один мешок прикончат, а днем так всех. Ночью кому-то удается сбежать, днем все на виду.

Но нас много. На большую группу людей, даже с детьми, нападать опасно. Огнестрельное оружие еще не в ходу, если оно и имеется, то заряжать его долго. Мародеры собираются в небольшие группки – так проще делить добычу. Три, даже четыре человека не будут кидаться на такую толпу, а если и будут, всегда есть шанс бросить им наживку и скрыться.

Мешки. Мне пришла в голову мысль. Мешки. Жаль, нет золотых монет, если есть, то никто мне не даст их, можно и не пытаться.

Как скрыться среди людей? Не выделяться. Притвориться одним из них. Показать, что ты свой, а не противник. Если ночь – время матросов, вероятно, оставшихся в городе на тот момент, когда начался бунт и капитаны спешно уводили суда из порта, то день – пора бунтарей.