Судья

Капитан М.

Судья

Глава первая: Ржавое завтра

Вселенная состояла из трех вещей: холода, влаги и запаха. Холод пробирался под кожу, цеплялся за кости, высасывая из них последние остатки тепла, накопленные за день. Влага была повсюду: в виде мелкой, назойливой измороси, сеющейся с низкого свинцового неба; в виде хлюпающей под ногами грязной каши из растаявшего снега, мазута и неведомых городских отходов; в виде вечного конденсата на внутренней стороне оконной рамы заброшенного цеха, который он с некоторой натяжкой называл «ночлегом». А запах… Запах был сложным, многослойным, как дурной сон. Он въелся в одежду, в волосы, в поры. Запах ржавого металла, влажной гнили кирпича, перегара, оставшегося от прошлых постояльцев, и вездесущий, неистребимый кисловатый дух крысиного помета.

Он сидел на корточках у небольшого, слепленного из ржавых бочек и старой трубы очага. Внутри тлели несколько щепок, подобранных у разобранного забора, и пара брикетов прессованного угля, добытых с риском для жизни на ближайшей промзоне. Огонь был слабым, больше дымным, чем жарким, но он хоть как-то отсекал промозглую тьму огромного помещения, создавая иллюзию уюта. Иллюзию жизни.

Его звали Артем. Когда-то. Сейчас имени не было. Было тело, требующее пищи и тепла, и сознание, старательно избегающее любых мыслей, кроме самых примитивных: где найти еду, где найти сухое место, как пережить эту ночь. Прошлое было отрубленным – он иногда чувствовал фантомную боль в том месте, где оно когда-то было прикреплено, но видеть его не хотел.

Он помешивал жесткой рукой в жестяной банке, стоявшей на углях. Внутри варилась некая похлебка: пара картофелин, украденных с овощной базы, половинка луковицы и брикет дешевой лапши быстрого приготовления, найденный в мусорном баке у вокзала – кто-то не доел, осталось больше половины. Роскошь. Аромат бульонной основы перебивал все остальные запахи, и он, закрыв глаза, вдыхал его, как некогда вдыхал аромат дорогого кофе в своем кабинете.

Кабинете. Следователя. Дела.

Мысли рванулись туда, куда им было запрещено. Он резко встряхнул головой, словно отгоняя назойливую муху. Не сейчас. Нельзя.

Он сосредоточился на звуках. Кап-кап-кап – вода сочилась через дыру в потолке где-то в дальнем углу цеха. Шуршание – наверное, крысы. Где-то далеко, за стенами изъеденного временем кирпича, гудел город. Ночной мегаполис. Мир, который жил своей жизнью, мириадами огней, людьми, спешащими по своим делам, по своим домам. Он был от этого мира отшнурован. Как пробка, брошенная в океан. Его носило по воле течений, и ему было все равно.

Похлебка начала булькать. Он снял банку с огня, обжег пальцы, привыкшие уже к грубым воздействиям, и отставил в сторону, чтобы остыла. Потянулся к старой, помятой фляге, стоявшей у его ног. Воды там уже почти не было. Придется идти.

Это был его ритуал. Ночной поход к колонке, что торчала, как ржавый палец, из земли на окраине промзоны. Путь неблизкий, идти надо было через лабиринт полуразрушенных цехов, мимо спящих бомжей, которые могли быть и агрессивными, и мимо сторожей, которые изредка наведывались с проверкой. Но жажда была сильнее инстинкта самосохранения.

Он потушил тлеющие угли, засыпав их горстью мокрой грязи с пола. Тьма нахлынула мгновенно, абсолютная, слепая. Он знал каждую щель, каждый выступ в этом помещении, каждый шаг к выходу. Движения его были выверенными, экономичными. Он не жил здесь, он занимал эту территорию, как зверь занимает логово.

Дверь, вернее, огромный проем, где когда-то висели ворота, зияла черным прямоугольником. Он вышел наружу. Изморось сразу же облепила лицо холодными иглами. Он втянул голову в воротник и зашагал, руки глубоко в карманах старого драного пальто, купленного когда-то за бесценок на барахолке.

Территория завода напоминала декорации к постапокалиптическому фильму. Скелеты цехов, ржавые ребра конструкций, уходящие в небо, груды непонятного лома, темные провалы окон. Он двигался бесшумно, сливаясь с тенями, его глаза, привыкшие к темноте, улавливали малейшее движение. Где-то пробежала кошка. Где-то зашуршала бумага на ветру. Его собственное дыхание казалось ему неестественно громким.

Он уже почти дошел до колонки, свернув за угол самого длинного цеха, как вдруг остановился. Что-то было не так. Он замер, вжавшись в стену, стараясь стать ее частью.

Тишина. Слишком уж тихо. Даже ветер стих. И тогда он услышал это. Приглушенный стон. Не животного. Человека.

Он не был альтруистом. В его мире каждый был сам за себя. Помощь другому означала риск, удар в спину, проблемы. Инстинкт велел ему развернуться и уйти. Быстрее. Но что-то другое, глубоко запрятанное, почти умершее, шевельнулось внутри. Любопытство? Остатки профессионального рефлекса? Нелепая надежда, что это, возможно, его единственный шанс хоть на какое-то человеческое взаимодействие, даже на конфликт?

Он медленно, крадучись, двинулся на звук. Он шел, не издавая ни звука, ступая так, будто земля под ногами была усыпана хрусталем.

Стон повторился. Ближе. Он исходил из-за огромной груды кирпича и шлака, сваленной у стены разрушенной котельной.

Артем заглянул за угол.

В узком проходе, куда едва проникал тусклый свет с улицы, лежал человек. Он был одет слишком легко для такой погоды – темные штаны, куртка, не по сезону новые кроссовки. Рядом валялась пустая бутылка из-под дешевого портвейна. Картина привычная – очередной алкаш, перебравший и отключившийся в самом неподходящем месте.

Но что-то было не так. Поза была неестественной, скрюченной. И запах. Помимо перегара, витал другой, сладковатый, знакомый до тошноты запах. Запах крови.

Артем медленно приблизился. Глаза уже полностью адаптировались к темноте. Он увидел темное, почти черное пятно, растекавшееся по куртке на груди мужчины. Оно было мокрым, живым.

Он опустился на колени, машинально, по старой привычке, проверяя пульс. Запястье было холодным. Шея – тоже. Ничего. Мужчина был мертв. И умер не от переохлаждения или алкогольной комы.

Артем отдернул руку, словно обжегшись. Мертвые тела не были для него в новинку. Но здесь, в его убежище, в его параллельной, простой реальности, это было вторжением. Насилием. Нарушением всех неписаных правил его существования.

Он осмотрелся. Никого. Только он и труп. Убийство? Разборка? Случайность? Не его дело. Совсем не его дело. Нужно было уходить. Быстро. Полиция, когда найдет, будет задавать вопросы. А он, с его репутацией, с его прошлым, будет первым кандидатом на роль виновного. Снова.

Он уже было поднялся, чтобы бежать, но взгляд упал на лицо мертвеца. Мужчина был молод, лет двадцати пяти. Лицо заостренное, с тонкими чертами, теперь обезображенное предсмертной гримасой боли и удивления. И в этом лице было что-то… Он не знал, что. Незнакомое. Совершенно чужое.

Он потянулся к карманам куртки. Нужно было проверить, нет ли там документов. Узнать имя, вызвать анонимно ментов, уйти и забыть. Стереть этот эпизод, как стирал все, что нарушало его рутину.

Внутренний карман куртки был пуст. В боковых – мятная конфета, дешевая зажигалка, смятая пачка сигарет «Примы». Ничего. Ни кошелька, ни паспорта.

Разочарованно, он уже хотел отойти, но его пальцы нащупали в маленьком, почти незаметном кармашке на рукаве что-то твердое, плоское. Не монета. Слишком большое.

Он расстегнул липучку и вытащил предмет. Это был кусок плотного картона, сложенный в несколько раз. Чистый, сухой, будто только что из пачки.

Инстинкт кричал: брось! Уходи! Но любопытство оказалось сильнее. Он развернул картон.

На нем не было ни рисунков, ни узоров. Только семь строчек, аккуратно выведенных черными чернилами, красивым, почти каллиграфическим почерком. Семь имен.

Он прочитал их про себя, шепотом, не понимая сначала смысла. Просто слова. Просто имена.

Первое имя заставило его дыхание перехватить. Оно ударило по памяти, как молоток по натянутой струне. Звон, боль, оглушение.

Это было имя человека, который когда-то давал ему показания. Ключевой свидетель. Тот, чьи слова положили начало краху.

Он прочитал второе имя. Третье. Четвертое. Каждое следующее имя было ударом. Он узнавал их всех. Это были те, кто так или иначе приложил руку к его уничтожению. Следователи, которые вели дело, прокурор, судья, журналист, раздувший шумиху в прессе… Все главные действующие лица того старого, до сих пор кровоточащего спектакля.

Он сидел на корточках в грязи рядом с мертвым телом, не чувствуя холода, не чувствуя страха, только оглушительный гул в ушах. Мир сузился до этого клочка картона в его дрожащих пальцах.

Что это? Шутка? Чудовищное совпадение? Провокация?

Он перевернул картон. На обратной стороне, в самом низу, тоже черными чернилами, была выведена всего одна фраза:

Их суд наступит.

Больше ничего. Ни подписи, ни объяснений. Только список и приговор.

Он поднял глаза на мертвеца. Кто ты? Почему у тебя это? Кто тебя убил? Из-за этого?

Вопросы роем закружились в голове, сбивая и без того шаткое душевное равновесие. Он снова почувствовал тошнотворный сладкий запах крови, смешанный с запахом влаги и гнили. Его вырвало. Скудная похлебка, которую он ел час назад, вышла обратно, оставив во рту горький привкус желчи и страха.

Он должен был бежать. Оставить это место, этот труп, этот проклятый список. Сжечь его, забыть, закопать глубоко в памяти.

Но он не мог пошевелиться. Его взгляд был прикован к имени в самом верху. К тому самому имени, с которого начался его ад. И впервые за долгие годы в его душе, промороженной до самого дна, что-то шевельнулось. Не боль, не отчаяние. Нечто иное. Живое и опасное.

Гнев.

Не яростный, ослепляющий, а холодный, тяжелый, как свинцовая болванка. Гнев, который копился все эти годы унижений, бессилия, тоски. Гнев, который он тщательно хоронил под слоями равнодушия и самосожаления.

Он медленно поднялся. В ушах больше не гудело. Мысли, обычно мутные и ленивые, вдруг прояснились, выстроились в четкую, пугающую линию.

Мертвый человек. Список имен. Его имена. И фраза: «Их суд наступит».

Он посмотрел на бездыханное тело. Незнакомец. Жертва. Вестник.

Кто-то знал. Кто-то знал всю правду. И кто-то прислал ему это. Как вызов. Как предложение.

Он снова посмотрел на список. Пальцы сжали картон так, что тот прогнулся.

Бежать? Вернуться в свою нору, к своей похлебке и вечному ожиданию конца? Продолжать гнить заживо, зная, что те, кто уничтожил его жизнь, живут припеваючи, пьют дорогой коньяк в теплых кабинетах и давно забыли о нем, как о неприятном эпизоде?

Или?

Он не был судьей. Он был обломком. Тенью. Но в его руках был список. И приговор, уже вынесенный кем-то другим. Оставалось только привести его в исполнение.

Это было безумием. Он это понимал. Один против семерых влиятельных, защищенных людей. Без ресурсов, без связей, без плана. Верная смерть.

Но какая разница? Он был уже мертв. Просто еще не лег в землю.

Он медленно, почти бережно, сложил картонку и сунул ее во внутренний карман своей куртки, туда, где когда-то лежало его удостоверение. Он почувствовал, как картон прижался к груди, словно вживляясь в него, становясь частью плоти.

Он в последний раз взглянул на мертвого человека.

– Спасибо, – прошептал он хрипло, сам не понимая, за что благодарит. За смерть? За возможность? За пробуждение?

Потом он развернулся и зашагал прочь. Но уже не к колонке. И не обратно, в свой цех.

Он шел вперед, туда, где над промзоной висело ржавое, больное зарево ночного города. Его походка изменилась. Исчезла шаркающая неуверенность бомжа. Появилась старая, забытая твердость. Цель.

Он не знал, кто убил этого человека и почему список оказался у него. Он не знал, кто написал эти слова. Но он знал, что будет делать.

Он достал из кармана почти пустую флягу, открутил крышку и выплеснул остатки воды на землю. Больше она ему не понадобится. Вместо воды теперь внутри него был огонь. Холодный, неугасимый огонь мести.

Он вышел за пределы промзоны и оказался на пустынной улице. Фонари мигали, словно не в силах разогнать эту непроглядную тьму. Он поднял воротник и зашагал вдоль трамвайных путей, в сторону центра, туда, где жил первый человек в его новом списке дел.

Начинался дождь. Крупный, тяжелый, зимний дождь. Он стекал по его лицу, смешиваясь с грязью и потом. Артем не замечал. Он шел, и в такт его шагам в голове стучала одна-единственная мысль, превращаясь в навязчивый, жуткий крик души.

Судья. Я – судья.

Глава вторая: Призрак за стеклом

Город глотал его, словно прорва, поглощающая мутную воду. Он шел не по центральным проспектам, сверкающим жидкой неоновой ртутью, а по задворкам, по немытым улицам спальных районов, где серые панельные девятиэтажки смотрели на мир одинаково сонными квадратами окон. Дождь, превратившийся в колючую ледяную крупу, бил по лицу, стекал за воротник, пропитывал одежду ледяной сыростью, но он почти не чувствовал холода. Внутри пылало то самое холодное пламя, что разожгли семь строк на мятой картонке. Оно согревало изнутри, выжигая остатки страха, сомнений, самой способности чувствовать что-либо, кроме целенаправленной ярости.

Он был тенью, призраком, частицей грязи в потоке поздних вечерних машин, чьи фары расплывались в мокрой мгле, как глаза слепых чудовищ. Его сознание, годы прозябавшее в анабиозе самоуничтожения, работало теперь с лихорадочной, болезненной скоростью. Оно вытаскивало из закромов памяти, словно из пыльного арсенала, обрывки знаний, навыков, инстинктов. Как не быть замеченным. Как двигаться бесшумно, сливаясь с ритмом города. Как читать улицу как открытую книгу, видя не фасады, а изнанку: черные подъезды, слепые зоны камер, тени, готовые принять его в свои объятия.

Первый в списке. Имя, выжженное в памяти кислотой. Сергей Владимирович Громов. Тот самый свидетель. Небольшой, верткий предприниматель, владелец сети незамысловатых автомоек где-то на окраинах. Именно его показания стали тем краеугольным камнем, на котором обвинение построило свою шаткую, но такую эффективную конструкцию. Громов уверенно, с дрожью в голосе, якобы от праведного гнева, опознал Артема на очной ставке, указал, что именно он, пользуясь своим служебным положением, требовал ежемесячную мзду за «крышевание». Скромный, напуганный «честный бизнесмен» против матерого, обнаглевшего от безнаказанности коррупционера из следственного комитета. Картинка была выстроена безупречно.

Что получил за это Громов? Снятие всех проблем с проверяющими органами? Долю в каком-то новом бизнесе? Или просто денежный мешок? Артему было уже все равно. Мотивы не имели значения. Имелся факт. Предательство. Убийство его жизни. И теперь за это предстояло заплатить.

Адрес Громова он помнил с тех пор, как впервые взял в руки его дело. Приличный район, не элитный, но вполне буржуазный. Кирпичный дом постройки конца восьмидесятых, ухоженный двор с жалкими остатками газонов и детской площадкой.

Артем стоял в темном проеме между гаражами, с которых потоками стекала грязная вода, и наблюдал. Окошко на третьем этаже. Кухня. Горит свет. За прозрачным стеклом, словно в аквариуме, разворачивалась жизнь. Его жизнь, которая могла бы быть. Та, что у него украли.

Там был он. Сергей Громов. Постаревший, располневший, обрюзгший. На нем был потертый домашний халат. Он помешивал что-то в кастрюле, потом подошел к столу, где сидела полная женщина в очках – его жена. Они о чем-то разговаривали. Он улыбнулся, сказал что-то, она засмеялась. Потом в кухню вбежала девочка лет десяти – дочь? Внучка? Она что-то показывала на своем планшете, прыгая вокруг него. Он потрепал ее по голове, посмотрел на планшет, одобрительно кивнул.

Картина идиллии. Семейного уюта. Потребления того тепла, которого у него, Артема, не было уже много лет. Которое он сам, по своей глупости и наивной вере в систему, отринул, позволив вырвать с корнем.

Ярость подступила к горлу кислым комком. Его пальцы, заледеневшие на ветру, сжались в кулаки так, что суставы затрещали. Он хотел вломиться туда сейчас. Вышибить дверь. Прервать этот жалкий, купленный спектакль счастливой жизни. Заставить этого толстого, самодовольного ублюдка вспомнить все. Вспомнить его, Артема. Вспомнить цену лжи.

Но он не двинулся с места. Инстинкт, дремавший годами, но теперь разбуженный вместе с жаждой мести, удержал его. Это было бы самоубийством. Глупостью. Он не мститель-одиночка из дешевого боевика. Он – судья. А суд требует доказательств, подготовки, беспристрастной и холодной эффективности.

Сначала – разведка. Он должен был узнать все. Режим дня Громова. Его привычки. Маршруты. Где он бывает, с кем общается. Его слабые места. Его страхи.

Он простоял в своей нише еще больше часа, пока на кухне не погас свет и в окне спальни не зажегся тусклый ночник. Он впитывал каждую деталь, каждый шаг, каждую тень, отбрасываемую жизнью этого человека. Он стал тенью самого себя, призраком, наблюдающим за миром живых из кромешной тьмы.

Когда окна окончательно погрузились во тьму, он выскользнул из своего укрытия и бесшумно растворился в лабиринте дворов.

Следующие несколько дней стали для него возвращением в прошлую жизнь, но наизнанку. Раньше он собирал улики, чтобы восстановить справедливость. Теперь он собирал информацию, чтобы ее уничтожить. Раньше он защищал закон. Теперь он сам стал законом, судом и приговором.

Он нашел свой старый тайник. В подвале заброшенного дома, в вентиляционной шахте, замурованной кирпичом, который можно было вынуть. Там лежал небольшой пластиковый контейнер. Деньги. Не много, но достаточно для первых шагов. Старый, почти разряженный телефон с предоплатной сим-картой. И главное – фотокамера. Небольшая, компактная, с приличным зумом. Пыльная, но рабочая. Когда-то он использовал ее для оперативной съемки. Теперь она стала его оком.

Он снял комнату в гостинице для командировочных на самой окраине города. Дырявый, пропахший щами и табачным перегаром притон, где никто ни о чем не спрашивал и ни во что не вникал. Он заплатил за неделю вперед наличными, представившись молчаливым гастарбайтером. Комната с заляпанным неизвестно чем ковром и просиженной кроватью стала его штаб-квартирой.

Каждое утро на рассвете он уже был на посту. Он менял позиции, никогда не задерживаясь подолгу на одном месте. То он был бездомным, греющимся у трансформаторной будки. То рабочим, чинящим асфальт. То просто тенью в подъезде напротив.

Громов жил предсказуемой, сытой жизнью успешного обывателя. Утром выезжал из подземного паркинга на своем дорогом, но не вычурном внедорожнике. Отвозил девочку в школу. Ехал на свою главную автомойку, что располагалась в огромном торговом центре на выезде из города. Сидел там в своем кабинете до вечера. Иногда выезжал на бизнес-ланчи. Один или с такими же упитанными, самодовольными мужчинами в костюмах. Вечером – обратная дорога, домой, в свою аквариумную крепость.

Артем фиксировал все. Номера машин его немногочисленных гостей. Время, когда он оставался один в офисе. Маршруты его перемещений. Он искал слабое звено. Какую-то щель в этом размеренном, благополучном распорядке.

И щель нашлась. Каждую среду Громов, после работы, заезжал в один и тот же фитнес-клуб. Не в какой-то элитный спа-салон, а в демократичный, шумный зал, где толпилась молодежь и средний класс. Он проводил там ровно полтора часа. И вот что было важно – он ходил туда один. Без семьи. Без друзей. Без телохранителей. Это было его личное время. Его единственная слабость, выходящая за рамки замкнутого круга «дом-работа-семья».

Артем изучил и клуб. Старое здание, бывший дворец культуры. Задний вход – через грузовой двор, где курили тренеры и персонал. Парковка была переполнена, освещение там было ужасным. И самое главное – лесопарковая зона начиналась буквально в двухстах метрах от забора клуба. Густой, по-осеннему голый, но все еще непроницаемый для взгляда массив деревьев.

План начал вырисовываться сам собой, холодный и четкий, как схема захвата. Среда. Фитнес-клуб. Обратная дорога к машине через плохо освещенную парковку. Лес рядом.

Оружия у него не было. Искать его в криминальных кругах было слишком рискованно. Да он и не умел с ним обращаться как следует. Но ему и не нужно было оружие. Нужен был элемент неожиданности. Нужен был страх. Нужна была его воля, его ненависть, воплощенная в действие.

Он потратил оставшиеся деньги на самую простую и невзрачную одежду – темные спортивные штаны, толстовку с капюшоном, простые кроссовки. Все на два размера больше, чтобы сбить с толку возможные описания. И перчатки. Прочные, строительные перчатки.

В среду, с утра, небо затянуло сплошной свинцовой пеленой. К вечеру снова заморосило. Было сыро, промозгло, темно. Идеальная погода. Никто не захочет лишний раз задерживаться на улице.

Артем занял позицию еще засветло. Он проник на территорию грузового двора клуба, затесавшись среди рабочих, разгружавших машину с продуктами, и затаился в нише между громадным мусорным контейнером и кирпичной стеной. Отсюда ему был виден и задний выход, и часть парковки, где была припаркована машина Громова.

Он ждал. Часы тянулись мучительно медленно. Он не шевелился, слившись с ржавым железом и грязным кирпичом. Дождь монотонно барабанил по крышке контейнера, заливая его с ног до головы ледяной водой. Он не чувствовал ни холода, ни усталости. Все его существо было сконцентрировано на одной точке – на той двери, откуда должен был выйти Громов.

И вот, ровно в девять вечера, дверь открылась. Вышел он. Один. В светлой спортивной куртке, с сумкой через плечо. Он выглядел уставшим, но довольным. Распаренный после тренировки, он шел, слегка переваливаясь, к своей машине, роясь в карманах в поисках ключей.

Артем сделал глубокий вдох. В его ушах зазвучал тот самый гул, что и в ночь, когда он нашел мертвеца со списком. Мир сузился до фигуры этого человека, до пространства между ним и его машиной.

Он двинулся. Бесшумно, как тень, выскользнув из-за контейнера. Он не бежал, он приближался быстрыми, скользящими шагами, используя тени других машин как укрытие.

Громов вставил ключ в замок, дверь открылась с тихим щелчком. Он уже было собрался садиться за руль, как вдруг почувствовал нечто. Шестое чувство, предостерегающий шорох. Он обернулся.

И увидел призрак.

Мокрый, грязный, с лицом, искаженным не то яростью, не то холодной отрешенностью, из темноты на него надвигалась фигура. Громов замер на мгновение, его мозг отказывался верить в реальность происходящего. Это длилось долю секунды.

– Эй! Ты чего? – выкрикнул он, пытаясь вложить в голос угрозу, но получился лишь испуганный, сдавленный звук.

Артем был уже рядом. Он не сказал ни слова. Его рука в грубой перчатке метнулась вперед, не к самому Громову, а к двери машины, и захлопнула ее. Другой рукой он рванул на себя сумку с плеча ошеломленного мужчины и швырнул ее в темноту, за ближайшую машину.

Громов отшатнулся, споткнулся о бордюр и грузно рухнул на мокрый асфальт. В его глазах читался животный, панический ужас. Он видел перед собой не человека, а олицетворение всего самого темного, что таилось в его собственной душе.

– Деньги? Забирай! Ключи! Машину забирай! – захлебываясь, закричал он, отползая по асфальту, пятясь задом, как рак.

Артем навис над ним. Он медленно, почти театрально, опустился на корточки, чтобы их лица оказались на одном уровне. Запах дорогого одеколона, смешанный с потом и страхом, ударил ему в ноздри.

– Узнаешь меня, Сергей? – его голос прозвучал хрипло, чужим, скрипучим тоном, будто давно не использовался по назначению.

Громов вгляделся. Сначала в его глазах было лишь недоумение. Потом что-то дрогнуло. Что-то старое, давно закопанное под слоем жира, самодовольства и лет благополучия. Знакомые черты, искаженные лишениями и ненавистью, но все же узнаваемые. Узнаваемые, как кошмар из самого страшного сна.

Его лицо вытянулось, стало землистым. Губы задрожали.

– Нет… Не может быть… Ты… Ты же…

– Я вернулся, – тихо, без всякой интонации, сказал Артем. – Вернулся за правдой.

– Я ничего не знаю! Я ничего тебе не должен! – залепетал Громов, отчаянно пытаясь отползти дальше. – Уходи! Я закричу! Вызову полицию!

– Кричи, – Артем оставался невозмутимым. Его спокойствие было страшнее любой угрозы. – Кричи. Объясни им, почему на тебя напал человек, которого ты, по твоим же словам, никогда в жизни не боялся. Человек, которого ты послал в тюрьму.

– Меня заставили! – выдохнул Громов, и в его голосе послышались слезы. – Ты же понимаешь! У меня был выбор? Мне грозили! Грозили бизнесом, семьей!

– У всех есть выбор, – Артем склонился еще ближе. Его дыхание было холодным, как лед. – Ты выбрал себя. А я выбрал тебя. Первым.

– Что ты хочешь? Денег? Я дам! Сколько? Десять? Двадцать? Пятьдесят тысяч долларов? Сейчас, у меня в машине есть! – он закивал, пытаясь ухватиться за эту соломинку.