Червь

Лагутин Антон

Червь

Глава 1

Ну и духотища сегодня…

Дребезжащий вентилятор, что застыл в углу моей грязной кухни, только всё усугубляет, дуя на меня жарким воздухом, словно фен. За металлической сеткой защитного кожуха пластиковые лопасти напоминают мне дворовых птиц, пойманных и запертых в клетке. Без еды, без воды. Их охваченные безумием пернатые тела бьются о стальную решётку в бесполезных попытках выбраться наружу. Лопаются кости, во все стороны летят перья. Крепкий клюв в страхе хватается за тонкий, блестящий в утреннем солнце прут, подобно плоскогубцам, и давит. Пытается сдавить металл, словно это кусок плоти, но острая боль заставляет разжать надломившийся клюв.

И вновь они бьются в решётку. Их пернатые тела с переломанными крыльями бьются в решётку всегда. Без настоящего и без будущего. Каждый божий день!

Когда всё закончится, я открою защитный кожух, ослаблю винт крепления лопастей. Вытащу вентилятор в окно и включу его на полную мощность. Встану на подоконник и улечу следом.

Свобода. Но пока, надо завершить начатое.

Таблетки закончились еще два дня назад, и вы знаете, я прекрасно себя чувствую.

Я стою на коленях, на потрескавшемся линолеуме, усеянного липкими пятнами жира и свежей кровью, текущей тёплой струйкой к моим побелевшим от напряжения пальцам ног.

Я пилю. Пилю усердно, полностью отдаваясь процессу, и потому – на время я не смотрю. Успел отпилить от этого нудного хрена руку и ногу; попилить их пополам и закинуть в ванну. Какой же я грязнуля – заляпал всё вокруг, да так, что успел поскользнуться в коридоре и ебнуться прямо на копчик. Пиздец было больно! Надо быть аккуратнее, а то тот острый угол кухонного стола так и шепчет мне, мол, давай, подойди ближе и со всей силой насадись на меня.

Сейчас я пытаюсь отпилить указательный палец этого гондона, но не потому что так практичнее для сокрытия тела. Нет. Всё дело в принципах. Принципы – это и есть наше проявление личности, помогающее нам быть тем, кем мы являемся, а не тем, кем нас хотят видеть. И проблема того мудозвона была в том, что когда он заглядывал мне в глаза – он высматривал другого меня, полностью игнорируя принципиальную позицию моей проблемы. И тыкать в меня пальцем и усираться, что я плохо выполняю свою работу – как раз и было нарушением моих принципов. Своё дело я знаю хорошо, в отличие от этого любителя дорогих одеколонов, даже не пытающегося разобраться в простейших нюансах и тонкостях моего ремесла.

Как же душно. Я уже стянул майку, портки. Снял трусы, но пот продолжает стекать тонкими струйками по моему телу. Мне хочется подбежать к вентилятору и нахуй его переломить, ударив об стену! Но нельзя. Он гонит в коридор всю ту вонь, что исходит от худощавого тела, валяющегося на полу моей кухни.

Капля пота скользит по моей груди, скатывается на живот, смешивается в пупке с каплями крови и стекает на мой член, смотрящий своим концом на потрескавшийся линолеум, который уже давно просится на помойку. Но всё никак. Ну, вы знаете как бывает: то нет времени, то нет денег, то еще чего пошло пиздой и вам уже нет дела ни до какого ремонта. В жопу ремонт! Мои не родившиеся дети соберут стройматериалы во влажных лесах и сделают свой ремонт, как в рекламах с “идеальными” семьями, встречающих искусственное утро в студийных комнатушках 2 на 2.

С конца капает на пол.

Кстати, что там по телеку.

Я беру со стола обёрнутый в целлофан пульт, и начинаю щёлкать каналы.

Херня…

Ебучая реклама…

На зернистом экране появляется дряхлая телеведущая и сообщает новости: …его кончина – трагедия для целого поколения. Трагедия для всех!

Да, жаль мужика… Но ничего не поделаешь, бывает. Живём один раз!

Щёлкаю дальше, и плоская телеведущая в строгом пиджаке и длинными волосами с радостью заявляет: целая сеть ресторанов уходит из нашей страны…

Бедные жирдяи, придётся пересесть на рис и гречку, а вместо коки пить “трахун”! Если меня спросят, что я считаю кидаловом века – я отвечу так: МАКДОНАЛЬДС! Вот так взять и оттяпать целую сеть ресторанов у чужой страны – это вам не мелких автомобильных дилеров нагибать!

Щелкаю дальше, и вижу нелицеприятное зрелище, от которого меня передёргивает:

Старый пердун подносит свои сухие губы к уху совсем юного мальца и произносит: Умница! Видно, что паренёк уже весь взмок от напряжения. Его грудь неподвижна, видимо задержал дыхание, чтобы не чувствовать вонь, исходящую от старикана, который всё никак не угомонится – и задаёт новый вопрос, от которого прыщавый подросток, да и вся трибуна, установленная полукольцом в студии, приходит в возбуждение. Ребята тянут руки, выёбываясь своими знаниями друг перед другом, а наш потнявый дружок свесил нос. Сразу понятно – ответ он не знает!

Готовиться надо было ночью, а не наяривать на глянцевый журнал! Ну, сейчас он получит по полной программе!

Скрепя дорогим костюмом, старикан скрещивает руки на груди, оставляя торчать микрофон из подмышки словно хер, и пытается сунуть его пареньку в рот, желая услышать ответ. Он знает, что тот не знает нихуя, но продолжает наседать, пытаясь выставить мальчугана распиздяем. Старикан растягивает губы, демонстрирую пожелтевшие от никотина зубы, и произносит: Плохо! Затем окидывает взглядом студию и, найдя новую жертву (ей оказывается рыжеволосая девчуля с двумя длинными косами, за которыми скрывается только-только появившаяся грудь), быстро к ней подбегает. Тычет свой чёрный микрофон ей в рот и, когда слышит правильный ответ, закатывает глаза в неистовом удовольствии. Не удивлюсь, если у него в брюках на месте карман – дыры, для лёгкого проникновения тёплой ладони к своему сморщенному члену.

Ёбаная реклама! На самом интересном!

Моя фантазия делает аборт на то, что может происходить в студии, но меня всё равно мучает вопрос: зачем старик так поступает? Да потому что советский союз подарил нам множество скупых на фантазию талантов. Ни тебе плейбоя, ни тебе VHS кассет с порнушкой, которые мы находили на полках у предков. Даже стакана с обнажающейся пышногрудой тёлкой от кипятка и того не было.

НЕ БЫЛО

НИ

ХУ

Я

Что видели, на то и дрыгали. Друг как-то историю рассказал. Пришёл он домой и сразу к деду, проведать – живой тот или нет. Слышит, тот пыхтит, страстно так, с придыханием. Он быстро подходит к двери, а она приоткрыта – сквозь маленькую щёлку видно было всю комнату. Но что-то его остановило быстро распахнуть дверь, ворваться в комнату и начать спасать деда. Он прильнул к щели, задержал дыхание, и от увиденного чуть не блеванул. В душной комнате, сидя со спущенными штанами в вельветовом кресле, без кондиционера, без глобального потепления, и без озоновой дыры, обливаясь липким потом, дед наяривал свою кочерыжку, не отрывая глаз от черно-белой фотографии. Тогда друг не смог разглядеть изображение, был увлечён другим. Но когда дед вышел справить нужду, друг зашёл к нему в комнату и нашёл ту самую фотографию под подушкой. На ней Брежнев целовался с Хонеккером. Тогда он и блеванул.

Всё, реклама кончилась – продолжаем!

Рыжая девчуля выходит на центр студии, сменяя нашего распиздяя, и уже всё внимание приковано исключительно к её персоне. Оператор наводит объектив, фокусируясь на бледноватом девичьем лице, но берёт чуть ниже, обрезая ей лоб. С экрана на меня смотрят голубые глаза, блестящие брекеты и торчащие соски на чёрной облегающей кофте, словно угри на блестящей коже. Облизнув губы, морщинистый хер приближается к ней. Встаёт вплотную, прижимаясь своими брюками к её атласной юбке достающей до колен, открывает рот и шепчет ей на ухо: Умница!

С конца капает на пол.

Всё! Хватит смотреть это дерьмо! Мне тошно от одной мысли, что у этих детей не было детства! Вместо телика и приставки у них был кожаный ремень и прыгалки, а вместо хорошего друга – репетитор, дрюкавший их голову ежедневно!

Я вырубаю телик и швыряю пульт на стол. Хорошее детство – хорошая музыка. У меня было хорошее детство, и поэтому я говорю:

– Олеся, вруби Земфиру.

Женский, прокуренный голос наполняет кухню, вырываясь из пористой пластиковой коробочки, пылящейся на холодильнике.

Музыка у неё отличная, но на неё я бы не залез. Нет, она хороша, красивая баба, но нет. Не залез. Костлявая, словно на скелет натянули куриную кожу. А вот на эту… как там её зовут то… Забыл! Ну, она еще поёт: “Я твой краж, что-то там – охуительный мираж… Ага, она самая! Смекаешь! Вот на неё я бы с превеликим удовольствием запрыгнул бы, и такой бы краж устроил! Закражил бы все входы и выходы, а в самом конце спустил бы на её слипшиеся от пота волосы. Я уверен, что от Земфиры пахнет терпким запахом никотина, а от моей Кражи – наливными яблоками.

Люблю яблоки и ненавижу, когда от женщины пахнет табаком! Фу! От курящих баб исходит такой запах, словно на твою подушку рядом с твоим носом легла дворняга, повернувшись к тебе задом.

Фу!

Я беру со стола пачку сигарет. Чтобы не заляпать кровью белые палочки смерти, достаю их губами. Прикуриваю. Набираю легкие до предела и спускаю дым через нос.

Что-то я уже подзаебался, но частые перекуры делать нельзя.

Из окна доносится запах раскалённого асфальта и пердежа малолитражных машин. А еще доносится ругань, вспыхнувшая в какой-то суете. Любопытство подводит меня к окну. Отодвинув белёсую полупрозрачную занавеску…

БЛЯТЬ, ЗАЛЯПАЛ КРОВЬЮ, СУКА!

Откинув грязную занавеску, я одним глазком выглядываю из окно. Возле моего белого фургона, стоящего у подъезда, припарковался фургон посерьёзнее. Большой, чёрный, блестящий. Рядом трутся двое: громко спорят. Один из них подходит к боковой двери фургона и откидывает её в бок. Люди в чёрной форме, с автоматами наперевес, вытекают из машины густым маслом, и, под топот дюжины ботинок, втекают в мой подъезд.

Вот блядь! Неужели нашли! Быстро работают, хотя это было ожидаемо. Не надо было его убивать в его собственном кабинете. Ладно, надо торопиться!

Словно прочитав мои мысли, Земфира начинает мне подпевать.

С пола я поднимаю пилу для отпиливания толстых веток. Лобзик подвёл. Думал смогу без проблем отпилить им пальцы, но эти дерьмовые лезвия из комплекта не прожили и часу. Хорошо, что купил пилу – продавец посоветовал, услыхав, что я собираюсь пилить ветки дуба. Стеклянные глаза долго изучали меня сквозь толщу перегара вырывающегося из его пор на лице, а потом он пробубнил: Такой хуйней не отпилите! Дуб – дерево хуй сломаешь! Возьмите рычажную ножовку – не пожалеете!

Спасибо тебе, добрый человек! Дуб я сломал, с гнильцой оказался, а вот ветки, сука, крепкие, но рычажная ножовка знает своё дело.

Его рука чуть тёплая. Я беру её за запястье и кладу ладонью на стопку книг так, чтобы указательный палец свисал. Всё, что я хочу – отпилить этот палец и вставить ему в жопу. Злость еще бурлит во мне, словно лава в проснувшемся вулкане. Никто! Слышите! Никто не смеет тыкать в меня пальцем и называть конченным мудаком!

Со всей силой я наступаю ему на ладонь. Лезвие пилы слегка утопает в коже у основания пальца. Прицелившись, я начинаю пилить, периодически задевая обложки книг и его средний палец, дрыгающийся при каждом нажиме. Рву кожу, мясо: капли крови окропляют мою ногу, мой конец, усеивают живот кровавой ветрянкой. Красивый эффект. Художники еще называют его – звёздное небо. Берете кисть, макаете в краску, а затем, с нажимом, проводите пальцем по щетине. Щетина быстро выпрямляется, выстреливая каплями в холст. Так можно нарисовать звёздное небо. Моё небо сегодня багрового цвета.

С конца капает на пол.

От сигареты отламывается нарост пепла, а из носа вытекает дым.

В дверь постучали, спустя минуту начали долбить.

Мать у меня была еще тем параноиком. Всё боялась, что какой-нибудь извращенец вломиться в нашу квартиру посреди ночи и изнасилует её, а потом и меня. И вот чтобы обломать насильника, она поставила самую дорогущую дверь. Кидая сальные взгляды на мамашу в халате, монтажники обливались потом, устанавливая нашу дверь. Дверную раму поднимали впятером. Свёрла раскаливались до красна, углубляясь в бетон на 30 сантиметров. Повсюду пыль и недовольные соседи, осмелившиеся позвать местного участкового. Но оно того стоило. Когда все вопросы были решены, мы стали жить внутри “банковского сейфа”, закрывающегося исполинской дверью толщиною с футбольный мяч.

– Не бойся, пацан, – сказал тогда монтажник, ныряя с мамой в комнату, – выдержит выстрел из танка!

Я вспомнил его слова, почувствовав новый удар в дверь.

Минут 20 продержится – мне хватит. Спасибо, мама! Хотя, какая она мне мать… Чужая женщина, забравшая меня с улицы моего маленького городка, переживающего не лучшие времена. Тот день я запомнил на всю жизнь.

Тогда там, в том городке, мы сжигали тела мёртвых горожан на детской площадке. Ага. И возле школы. И возле продуктового магазина, где уже вторую неделю, из-за войны, не было тех самых продуктов, а тело тёти Клавы – продавщицы, угощающую меня конфетами – положили в самый низ, на свежеспиленные бревна. Беззубый мужчина говорил тогда, что если этого не делать – мы задохнёмся от вони, земля будет отравлена, а мухи разнесут заразу на тысячи километров.

В тот день очередное стерилизационное сожжение устроили у подножья пятиэтажки, уставившейся на сгущавшуюся толпу выгоревшими в чернь оконными рамами. Когда запахло жареным мясом, а языки пламени вылизывали стену дома – с пятого этажа сорвалась бетонная плита – тяжёлый кусок чей-то квартиры. Словно самолёт пикирующий носом в землю, она обрушилась на обугленные тела и разнесла их в клочья. Просто, все в хлам. В труху. Пепел взмыл в воздух вместе с яркими огоньками, скрыв за собой остов разрушенного дома. Толпа ахнула, уставившись на почерневшее небо, изредка пропускавшее тонкие лучи солнца.

Я открываю рот и ловлю языком парящие в воздухе хлопья, представляя себе снег, обрушившийся на город в середине лета.

И тут ко мне подходит этот потный хряк и отвешивает мне подзатыльник! Тычет в меня пальцем и говорит:

– Не смей это брать в рот! Ты дурачок что ли?

Затылок у меня горел. Но сильнее горело у меня внутри, словно бензином залили сосуды и подожгли. Злость разлилась по всему телу и просила дать ей волю, но что я мог поделать, я – семилетний пиздюк, опустивший голову под гнётом туши жира смотревшей на меня свысока.

Я заплакал. Зарыдал, зовя маму с папой. И вот тогда появилась она.

– Где твои родители? – спросила она, отпихивая в сторону того мужлана.

Обливаясь слезами, я вскидываю руку и указываю пальцем на кучу палёного мяса, раздавленного куском бетона.

Она прижала меня к себе. Сильно-сильно. Я почувствовал кисловатый запах пота и волну успокоительной энергии, исходящей от её теплой майки.

– Пошёл на хуй отсюда! – крикнула она тому хряку, когда он нарочита начал приближаться к нам.

После мы узнали, что он наступил на мину и его разметало по квартире, в которой он хотел поживиться ценным барахлишком. Новость меня успокоила. Во мне словно затушили пожар, медленно поджаривающий мои органы каждый день. Я, вроде как, исцелился. Но нет, это было другое. Я испытал истинное удовольствие, а потом еще раз, когда представил, как его оторванный палец со свистом вылетает в окно и падает на пыльную дорогу, а пробегающая мимо крыса быстро его подхватывает и уносит к себе в норку, кормить выводок.

С конца капает на пол.

Я наполняю лёгкие тёплым никотином, а затем опорожняю их, выпуская струйки дыма сквозь стиснутые зубы. Пепел осыпается на лужу густой крови, и я слышу, как он шипит, туша во мне пожар страданий. Никогда не думал, что моральная боль может быть сильнее физической.

Из-за тонких стен моей “картонной” квартирки, я слышу, как кто-то надрывается на той стороне двери, громко крича:

– Червяков! – ох, да, это моя фамилия. – Открывайте дверь! Мы знаем, что вы дома!

Идиотина, я и не скрываюсь! Только не надо пиздить, что вы якобы знаете, что я дома! Нихуя вы не знаете!

НЕ ЗНАЕТЕ!

Осталось совсем чуть-чуть. Я мог бы вырвать палец из сустава, но так не интересно. Палец нужно отпилить ровно между фаланг, отступив от сустава около сантиметра. В нашем деле халтурить – себя не уважать.

Я перепиливаю кость. Палец отваливается и повисает на кусочке кожи. Я хватаю палец и дергаю со всей силой так, что кожа растягивается как жвачка и лопается. Полдела сделано. В зажатом кулаке я ощущаю, как пульсирует источник моей внутренней боли. Волнами злость и ненависть расходятся по моему телу, но, разжав кулак и увидев на мозолистой коже свою цель, внутричерепное давление отпускает меня и наступает эйфория. Раньше я не знал, как это описать, но сейчас скажу так – словно я втянул целиком сигарету, залил целую бутылку ледяного пива, и начал медленно стравливать дым после десяти часовой рабочей смены, где я успел прихуеть раз пятнадцать.

В дверь постучали.

– Червяков! – чувствуются нотки раздражения. – Открывай по-хорошему! – уже перешли на “ТЫ”, терпению им не занимать. – Мы знаем обо всех твоих убийствах! Если сам откроешь – будешь сидеть до конца жизни на казённой харчи, а нет – мы в любом случае вскроем твою консервную банку! Но ты учти, за ребят я не ручаюсь, могут и кислород тебе перекрыть, нечаянно наступив на шею!

Так может мне приятно будет, если кто-то мне перекроет газ? Нет, точно не пойду дверь открывать! Мучайтесь дальше… А потом, можете и меня помучать.

Глава 2

СВАЛИТЕ НА ХУЙ ОТ МОЕЙ ДВЕРИ! Вы мешаете мне работать! Но они упорно продолжают кричать сквозь непробиваемую толщу металла, пытаясь достучаться до моей совести.

– Червяков, не усугубляй! Отпусти товарища Соседова, и мы не причиним тебе никакого вреда!

Ага, еще пыль с меня сдуйте. Мне кажется, он прислонился ухом к дерматиновой обивки двери и пытается услышать хоть что-то. Я молчу, наслаждаясь моментом, а он – тот, что стоит за стеной – бесится, чувствуя, как теряет драгоценное время.

– Слышишь меня?! – кричит он в маленькую щёлку, появившуюся между дверью и дверной коробкой. – Ты, кусок говна вылезающий из очка грязной дворняги! Я уже близко!

Такие аллегории я пропускаю мимо ушей всю свою сознательную жизнь. Знаете, психически я абсолютно здоров, и в принципе, не обращаю внимания на столь интеллектуальную низость, повседневно всплывающую на почве пустяковых конфликтов. Пусть у человека будет три высших образования – но дайте мне случайно плюнуть ему на ладонь – и вот, передо мной представитель животного мира, жрущий червей после дождя. Но я не такой. Мне похуй на этого мудака. Пусть дальше себе распинается.

Я так и чувствую, что там, на тесной лестничной площадке утопающей в лучах утреннего солнца, он и его дружки, облачённые в тяжелые бронежилеты и плотную военную униформу, обливаются потом, словно они на очередной гей-вечеринке выжидают часа Х, после которого они смогут накинуться друг на друга и славно повеселиться. В руках у них гигантское стальное дилдо, которым они долбят мою дверь. Долбят и долбят. Долбят и долбят. Ну, пусть наслаждаются процессом, я не собираюсь им мешать.

В моей ладони обрубок той прошлой жизни, в которую я уже не вернусь. У моих ног обрубок той прошлой боли, что я уже никогда не испытаю. От новой жизни меня отделяет один шаг.

Своими пальцами я перехватываю палец мудозвона как банковскую карту. Наклоняюсь к телу и, раздвинув волосатые булки…

Стоп! Делать этого под Земфиру я не буду!

– Олеся, – нежно шепчу я, – включи мне Мэнсона, песню “Рок умер”.

– В-к-л-ю-ч-а-ю, – отвечает колонка.

Раздвигаю булки и запихаю его указательный палец прямиков ему в анус, словно карточку в здоровенный банкомат. Сука! Не влезает! ОПЕРАЦИЯ ПРЕРВАНА.

Окоченел…

Окидываю кухню взглядом, я вижу возле раковины средство для мытья посуды. Отлично! Подойдёт!

Давлю пару камель густой зелёной жижи себе на ладонь и смазываю палец. Обильно смазываю, словно готовлю хер к долгой ночной смене с парой крошек. Возвращаюсь к телу и пропихиваю палец как можно глубже. Вот тебе, козлина, надо думать, прежде чем тыкать пальцем в красивого, эмоционально уравновешенного молодого человека! Встаю и отвешиваю ему пендаля.

На меня накатывает лёгкое головокружение. Я закатываю глаза и запрокидываю голову назад. Глубокая тяга… Смоляной дым наполняет мои легкие, пепел осыпается мне на живот… чуть обжигает, но капли пота быстро его смахивают, унося в густые заросли моего лобка. С конца капает на пол. Я выдыхаю дым в потолок и чувствую, как меня охватывает озноб удовольствия. Мне хочется засмеяться, но они всё долбят и долбят. Долбят и долбят.

ХВАТИТ УЖЕ! ОСТАНОВИТЕСЬ!

Пойду, гляну, что они там надолбили. Я захожу в коридор и вижу, что дверная рама чуть изогнута вовнутрь, а пол усыпан крошкой из бетона. Еще чуть-чуть и они сломают дверь. Обязательно выставлю им счёт, нехуй ломать чужое имущество, заработанное кровью и потом! Нужно что-то делать, двигаться, суетиться… Пилить! Надо продолжить пилить!

По пути на кухню я захожу в ванную комнату, открываю кран и оставляю чуть тёплую струйку воды набирать ванну. На кухне тушу окурок в круглой стеклянной пепельнице, купленной на сайте объявлений. Сучка, что мне её продала, умолчала про один дефект; про маленькую трещинку, якобы появившуюся после того, как она попала в мои руки. Увидев её автарку на сайте, мне стало страшно любопытно, чем еще приторговывает эта мадмуазель. Ковыряясь в её профиле, я натыкаюсь на одно очень интимное объявление о продаже кружевного лифчика третьего размера и трусов. По сути, я и купил пепельницу только потому что мне нужен был повод для встречи. Набор её тряпок стоил в десять раз дешевле пепельницы, и было ясно – деньги ей нужны позарез.

Хватаю телефон и набираю номер:

– Алло! – говорит приятный женский голос с интонацией двадцатилетней шлюхи. Скорее всего, она приезжая, с кем-нибудь на пару снимает хату на окраине города. В объявление указано метро открывшееся недавно в тех еще ебенях. Но туда я не поеду, выманю её к себе.

– Я по поводу пепельницы, продаёте? – спрашиваю я.

– Да.

– От бабушки досталась?

Молчание. Затем она хихикает, прикрыв ладонью рот.

– Да, – отвечает она иронично.

– А трусы?

Молчание…

– Трусы?

– Да, набор из другого объявления: трусы и лифчик.

– Они мои…

– Жаль, я думал бабушкины.

Молчание… Я не выдерживаю, и пытаюсь разрядить обстановку:

– Да я шучу, простите, если обидел!

– Ничего страшного, я сразу и не поняла, – и начинает хихикать.

Конечно, ты не поняла, ты же – тупая корова, торгующая своим бельём.

– Я готов купить пепельницу, – делаю паузу, а потом добавляю: – И ваше бельё.

– Хорошо… хорошо… Но зачем вам моё белье?

– А зачем мне ваша пепельница вы не хотите спросить?

– Я догадываюсь, для чего вам нужна моя пепельница, – и снова хихикает.

А еще мне нужна твоя волосатая пепельница, куда я запихну свой окурок.

– Я уверен, вы уже догадываетесь для чего мне нужно ваше бельё.

Молчание…

– Ты… Вы…

– Можно на “Ты”.

– Ты серьёзно? Хочешь купить его?

– Серьёзно, хочу купить его.

– Так странно, я думала, мне будут звонить женщины…

Ага, и спать с твоими мандавошками! Нет уж, это так не работает. Никакой мужик не поедет покупать дырявые трусы у другого мужика. Вот баба да, может и приехать, сказав, что пустит их на тряпки, а сама… ну, вы поняли…

– Я могу деньжат накинуть, – говорю я.

– Хорошо, – соглашается она, но с долей сомнения, – где встретимся?

– У меня, – отвечаю я спокойно, без напора.

– Нет-нет-нет, – ломается она, но что самое интересное, продолжает хихикать.

– В центре? – спрашиваю я.

– В центре…

Увидев мой фургон, обклеенный логотипами логистической фирмы, она быстро соглашается в него залезть. Кидает зад на соседнее сиденье и протягивает мне пепельницу, завёрнутую в целлофановый пакет. Я забираю белый кулёк и, не глядя, кладу на заднее сиденье.

– Где бельё? – спрашиваю я.

Её зелёные глаза сканируют меня без остановки. Она красивая. Пухловатая, но в меру, а мера для меня – это когда сиськи смотрят чуть дальше живота. Жуя жвачку, она говорит:

– Я подумала, что ты мутный какой-то. А сейчас понимаю – это был норм подкат…

Молодец. Попалась корова с мозгами.

– Твоё предложение в силе? – спрашивает она.

– Конечно в силе, но где бельё?

– На мне!

Я жму педаль газа в пол, выкручиваю музло на полную (Смэк май БИЧАП нельзя слушать сквозь бабий трёп), и мы мчимся ко мне на хату. Мои глаза смотрят то на дорогу, то на её колышущуюся грудь. То на дорогу, то на её пухлые губы. В какой-то момент я понимаю, что на дорогу уже не смотрю; не могу оторвать глаз от её белой коротенькой юбки, подчеркивающей огромный зад. Нужно открыть окно и вырубить кондёр – пусть пропотеет, коровка, а то приятные нотки дизеля, пропитавшего каждый клочок ткани моей колесницы, сменяются приторным запахом её дешёвых духов, которые она явно приобрела у местных цыган, приторговывающих леваком возле метро. Я опускаю стекло, и тёплый воздух подхватывает её крашеные волосы, похожие на маток медной проволоки, и закидывает ей в лицо. Мы смеёмся. Проезжая на скорости “лежачий полицейский”, пепельница грохается на пол и закатывается под сиденье, но мне похуй, сегодня я затушу свой огонёк в пепельнице “подороже”!