Время майских жуков

Тут я краснел и покрывался потом. Я мечтал. Каждый день, каждый вечер перед тем, как заснуть. О том, чтобы стать моряком, водить дружбу с индейцами, сражаться с пиратами и ещё о том, чтобы подружиться с Леной, которая училась в моём 3-го «Б». Она была красавицей, отличницей и старостой класса, и у неё были две косички.

Я никому не рассказывал о своих мечтах, даже учительнице. Я часто со страхом думал, а что будет, если она узнает, что я мечтаю. Один раз мне даже приснился сон, что Лия Павловна подходит к моей парте, ударяет меня указкой по голове и говорит: «Ты, Илья, не достоин быть октябрёнком, тем более, командиром звёздочки. Октябрята – правдивые и смелые, ловкие и умелые. А ты обманом присвоил себе пионерское право мечтать. Вон из класса!» И весь класс смотрел на меня осуждающе, словно я был шпионом, перешедшим границу, чтобы отравить колодец или подложить динамит под детский сад.

И вот теперь, когда на классном часе учительница позвала меня к доске, я испугался, что она всё знает. Но она сказала:

– Илья! Ты командир звёздочки. Сходи к Толе Шёпоту и узнай, почему он не ходит на занятия.

Толя жил в пятиэтажке напротив школы. Его отец работал на киностудии. Мы часто просили Толю: «Скажи отцу, чтобы по телевизору показали Фантомаса». Толя обещал, но Фантомаса почему-то не показывали.

Сопровождать меня вызвался Борька Изман, санитар нашей звёздочки ― он проверял, чистые ли у нас руки. Мы поднялись на 3-ий этаж и позвонили в дверной звонок. Открыл дверь Толин папа.

– Шёпот дома? ― грозно спросил Борька.

Папа слегка удивился:

– Я ― Шёпот.

Борька прищурился и процедил сквозь зубы:

– Нам нужен Шёпот из 3-го «Б».

Шёпот из 3-го «Б» возлежал на кожаном диване. Я никогда до этого кожаных диванов не видел. У нас дома был диван, но не кожаный, а обыкновенный, с продавленными пружинами, на котором я спал. Мама накрывала пружины одеялом, чтобы они меня не царапали. Когда к нам приезжали гости, я перебирался на раскладушку, а если гостей было много, то папа сооружал мне кровать из двух стульев.

– Ты чего это в школу не ходишь? ― сдвинул брови Борька. ― Леопардовна тебя в пионеры не примет!

Шёпот попытался что-то ответить, но в это время его мама, появившаяся непонятно откуда, строго сказала:

– Ты что не видишь? Болеет он.

– Толенька, съешь апельсинку, ― протянула она ему тарелку с апельсиновыми дольками. Я услышал, как у нас с Борькой одновременно заурчало в животах.

Стараясь не смотреть на тарелку, я выпалил:

– Шёпот, скоро день рождения Ленина! Мы готовимся к поступлению в пионеры, а ты уже пропустил два дня.

Шёпот набил рот апельсиновыми дольками и развёл руками.

У меня в животе заурчало ещё сильнее, и я сказал:

– Шёпот, пионеры мечтают!

Борька прищурился и спросил:

– Шёпот, а ты мечтаешь?

Толик доел апельсин, вытер губы и отрицательно покачал головой. Упрекнуть его было не в чем. Мы попрощались и вышли на лестничную площадку.

– Сейчас бы апельсинку, ― глотая слюну, произнёс Борька.

– Вот станешь пионером, тогда и будешь мечтать! ― сердито ответил я, и мы разошлись по домам.

Печатная машинка

«Ты пустишь нас по миру!» ― кричал папа. «Мы будем голодать! Ты не знаешь, что это такое, а я знаю слишком хорошо!»

Я сломал печатную машинку, на которой папа всё время печатал, когда вечером приходил с работы.

Повёл каретку не в ту сторону, из машинки высыпались какие-то маленькие металлические шарики, и она перестала работать.

Я научился читать в пять лет. А писать ― лишь в шесть с половиной. Но печатать я научился в пять. У нас была немецкая печатная машинка с русскими буквами на круглых клавишах.

Машинка была старенькая, рычажки с буквами иногда не отскакивали сами, а застревали в ленте, и их приходилось осторожно опускать вниз рукой, а буква «е» почему-то печаталась выше остальных.

В машинку заправлялась бумага, а если нужна была ещё и копия, то между листами можно было вставить копирку, обычно чёрную. Но если вам сильно повезло, то она могла быть синей, зелёной или даже красной, и вам доставались

цветные копии. Копирку мне разрешалось брать только старую, которую папа уже использовать не мог, и для того, чтобы на второй странице хоть что-то было видно, нужно было сильно дубасить по клавишам. Но дубасить папа не разрешал, оттого что от этого рвалась лента. Но даже если нажимать не так сильно, лента всё равно потихоньку рвалась, а её частички застревали в металлических буквах и пачкали бумагу.

Буквы нужно было чистить, и папа поручал это мне. Особенно мне нравилась большая буква Ж, потому что в ней было много изгибов. Чистить нужно было тонкой иглой, но мама не разрешала брать швейные иголки, так как от этой чистки они пачкались, и давала мне разогнутую скрепку. Скрепка была слишком толстой и буквы чистились плохо. Поэтому я утягивал у старшей сестры Полины комсомольский значок и чистил буквы его иголочкой. Но и здесь всё было не так просто. От того, что я отгибал иголку слишком часто, она в конце концов отломалась. Сестра никак не хотела верить в то, что иголка поломалась сама и что значок я вообще не трогал.

Эту машинку отец привёз из Германии после войны. Другие привозили ковры, аккордеоны, фотоаппараты, а он привёз пишущую машинку, которую нещадно эксплуатировал, печатая статьи для газет и журналов и публикуя их под различными псевдонимами. Нас было трое детей, мама не работала, дом требовал расходов на уголь, дрова, газ, водопровод и всё остальное, и отец как-то справлялся с этим, хотя нам, детям, и не приходило в голову, что это не так просто.

Папа очень сердился за поломанную машинку, и это было очень плохо. Ведь скоро 7-ое ноября и он может не взять меня на дежурство. Папа работал на радио, или, как было написано у него на удостоверении, в Комитете по радиовещанию и телевидению. 1 мая и 7 ноября он выходил на дежурство, чтобы враги не захватили этот самый радиокомитет, пока советские люди празднуют, и обычно папа брал меня с собой.

До работы идти было всего минут десять, но можно было не спеша поговорить о чём-то важном, например, о футболе. На проходной папа показывал свою красную книжечку усатому старшине, и тот пропускал нас обоих. В папином кабинете было четыре стола и на каждом стояла пишущая машинка, да не простая, а электрическая. Она печатала удивительно быстро и громко. Папа обычно строчил очередной материал, и рядом что-то строчил и я. Ну, если честно, то я не строчил, а медленно нажимал на клавиши, стараясь сильно не стучать, чтобы не пробить ленту.

И ещё, у него на работе был бесплатный телефон, и по нему можно было куда-то позвонить. У нас дома телефона не было, и у моих приятелей тоже, так что звонить вообще-то было некуда, но можно было позвонить по номеру 100 в «точное время» или 1-2-3 в «прогноз погоды». У папы в кабинете на стенке висели большие круглые электрические часы, большая стрелка которых каждую минуту прыгала вперёд на одно деление. Часы, конечно, замечательные, но разве можно было им доверять, когда есть «точное время»?

Прогноз погоды мне был вроде бы и ни к чему, потому что я и зимой, и летом носил одну и ту же одежду: синие брюки из «чёртовой кожи» и серую рубашку с пятнами от чернил. На случай дождя зонтика или плаща у меня всё равно не было, но не узнать на дежурстве прогноз погоды было просто невозможно. Вот идут люди по улице и ничего о погоде не знают, а я позвонил по телефону и знаю, что переменная облачность, температура от 15 до 17 градусов и ветер северный, умеренный до сильного.

Один раз, когда мы были на дежурстве, папа на время ушёл. И тут пришла какая-то тётя, и ужаснулась, что ребёнок один. Ей нужно было куда-то идти, и она повела меня в комнату, где на подставке стоял большой микрофон, и она, нажав какую-то кнопку, громким голосом объявила на всю Молдавию: «А сейчас по заявке доярки колхоза „Память Ильичу“ Марии Сырбу прозвучит Триумфальный марш из оперы Джузеппе Верди „Аида“».

Потом она выключила микрофон, подмигнула мне, и только мы из комнаты вышли, так сразу встретили какого-то дядю, который долго ругал её за то, что она взяла ребёнка в студию, ведь ребёнок мог чихнуть или заплакать на всю республику. А я знал, что не мог, что скорее бы умер, чем заплакал или чихнул, но разве этому дяде объяснишь.

А ещё у папы на работе был телевизор. По нему можно было смотреть военный парад с настоящими танками и ракетами и демонстрацию, где люди шли с плакатами и шариками. Когда людей показывали близко, они начинали улыбаться и махать руками. Я им тоже улыбался и махал, но они меня, конечно, не видели.

Но самое интересное – это был магнитофон. Если папа был не очень занят, он мог его включить, катушки начинали крутиться, и папа разрешал мне что-то сказать в микрофон, а потом плёнку можно было перемотать и прослушать. Получалось забавно: я сидел с закрытым ртом, а мой голос сам по себе что-то говорил.

Нет, не пойти с папой на дежурство было просто невозможно, и что-то надо было придумать, чтобы папа меня простил.

Я долго думал и решил, что нужно стать хорошим и послушным. Хотя бы на время.

После ужина я спросил:

– Мама, почему ты мне сегодня не дала рыбьего жира?

Мама очень удивилась. Рыбий жир я ненавидел всей душой. Я был твёрдо уверен, что хуже рыбьего жира в мире нет ничего. Даже горький хлористый кальций, который приходилось пить, когда всё тело начинало чесаться от укуса паука или от какой-нибудь гусеницы, был лучше. Запьёшь его кружкой воды, съешь ложку сахара – и вроде, как бы уже не так горько. Но рыбий жир! Маслянистый, противный, чей вкус ни водой, ни сахаром не перебьёшь. Брр!!!

– Илюша, ты хочешь рыбий жир? ― так маму я ещё, наверное, никогда не удивлял.

– Да, мама, я хочу вырасти большим и сильным, а для этого нужно пить рыбий жир.

Мои сёстры недоверчиво переглянулись. Им тоже давали рыбий жир, но они всегда что-то придумывали и увиливали. Папа опустил газету и внимательно посмотрел на меня.

– И, если можно, я бы хотел две ложки, а не одну, ― потупив глаза, добавил я.

Следующий день был выходным и в школу идти не надо было. После обеда я спросил:

– Мама, можно я сейчас посплю?

Мама опять очень удивилась, потому что заставить меня спать после обеда было совершенно невозможно.

– Мама, я хочу вырасти большим и сильным, а для этого нужно спать днём.

Я зажмурил глаза и стал считать. Досчитал до ста и посмотрел на часы. Большая стрелка оставалась почти на том же месте, где она была до того, как я лёг. Я постарался считать медленнее, но стрелка не спешила перемещаться. «Надо продержаться хотя бы полчаса», ― подумал я и неожиданно заснул.

Я проснулся от разговора родителей в соседней комнате. Мама говорила папе: «Илюша ужасно переживает, что поломал печатную машинку. Ты уж, пожалуйста, прости его».

«Ура! ― подумал я. ― Завтра рыбий жир можно не пить!»

Единица по рисованию

Когда я перешёл в пятый класс, вместо одной привычной учительницы у меня вдруг сразу стало много преподавателей: учительницы по математике, русскому языку и литературе, ботанике, географии, истории, английскому, молдавскому, физкультуре и учитель по рисованию.

Учился я не так уж и плохо. У меня по всем предметам были пятёрки. Только по русскому была четвёрка. И ещё ― единица по рисованию.

Четвёрка по русскому была из-за сочинений, потому что, увлёкшись, я наставлял десяток лишних тире, запятых и точек с запятыми.

А вот с рисованием…

«Ты должен очень упорно работать, чтобы заслужить двойку», ― говорил мне Михаил Иванович, ставя в дневник очередную единицу.

Единица была оценкой крайне редкой, я бы сказал, необычной. Никто из моих одноклассников, даже второгодники, единиц не получал.

Нет, конечно, если сильно постараться, то единицу получить можно было. Для этого нужно было сначала получить двойку, а потом нагрубить учителю. После чего двойка исправлялась на единицу. Но на это мало кто решался.

Вы не поверите, но рисование я любил всей душой. Я любил коробки с цветными карандашами, на которых была изображена Царь-пушка или голова Спартака в шлеме, или таинственная надпись: «Сакко и Ванцетти». Я любил точилку-рыбку, похожую на леденец. Я любил вкусно пахнущие краски, мохнатые кисточки и туго связанные альбомы. Они выглядели так заманчиво, так красиво, и казалось, только начни рисовать…

Но это только казалось. Я не мог нарисовать ничего. Ни кувшин, ни вазу с фруктами, ни птицу, ни даже бабочку-капустницу.

Михаил Иванович подозревал, что я это делаю назло и относился ко мне недоверчиво. Моя успеваемость по другим предметам лишь усиливала его подозрения. Наверное, будь у меня тройки по математике, литературе или ботанике, он и по рисованию поставил бы мне тройку. Но по математике, литературе и ботанике у меня были пятёрки, а по рисованию после окончания первой четверти стоял кол.

Михаил Иванович не выдержал и вызвал в школу родителей. «Понимаете, в пятом классе и в шестом у нас уроки рисования два раза в неделю, а с седьмого класса рисование заменит черчение, и поскольку наша школа с чертёжным уклоном, то это черчение будет и в восьмом, и в девятом, и даже в десятом классе три раза в неделю, ― вздыхая, говорил он маме. ― А это значит, что нам с вашим сыном придётся провести вместе ещё долгих пять с половиной лет».

Перспектива провести пять с половиной лет с абсолютно бездарным учеником не привлекала учителя. Не привлекала она и абсолютно бездарного ученика. На этой тропе не было места двоим, и один должен был отступить.

Мне отступать было некуда ― оценки ниже единицы в советской школе не было.

На следующем уроке Михаил Иванович объявил:

– Сегодня мы рисуем домашних животных по памяти. Вы можете нарисовать кошку или собаку.

Я поднял руку:

– У нас в доме нет домашних животных, но на форточке живёт паук. Можно я его нарисую?

– Я же сказал ― домашних животных.

– Но он же живёт на внутренней, домашней, стороне форточки.

Я не знаю о чём думал Михаил Иванович. Наверное, о том, что у отличников домашние животные – это кошки и собаки, у хорошистов ― кони и коровы, у троечников ― овцы и козы, у двоечников ― кролики и куры, а вот у единичника ― паук. Паук, конечно, редкое домашнее животное, но, с другой стороны, и единичники встречаются не каждый год.

– Ну, ладно, ― махнул он рукой, ― рисуй.

Легко сказать: «рисуй». Для меня, что паука, что кошку, нарисовать было совершенно невозможно.

Я опять поднял руку:

– Михаил Иванович, я не могу по памяти, я должен рисовать с натуры. Разрешите выйти из класса, поймать паука, принести его сюда и начать рисовать.

Учитель был явно обескуражен, и я добавил:

– Михаил Иванович, мне нужно определить расположение паука в пространстве, почувствовать пропорциональное соотношение паука и форточки, ― и выбежал из класса.

Когда я вернулся, урок уже закончился. Первый раунд завершился вничью.

В четверг Михаил Иванович сказал:

– Сейчас я прочитаю стихотворение. Вы внимательно послушайте:

Побежала Таня за цветами,Свой букет она подарит маме.Вот ромашка с золотым сердечком,У неё высокий стебелёк,Рядом с нею синий, будто речка,Солнышком нагретый василёк.

– Это стихотворение, дети, о цветах, и сегодня мы будем рисовать декоративные цветы. Как те, о которых говорилось в стихотворении. Это называется ― натюрморт.

Может ли человек, не сумевший изобразить восемь ног паука, нарисовать натюрморт?

Я схватил с подоконника горшок с геранью и потащил к себе на парту.

– Слушай, дурень, перестань есть хозяйскую герань! ― продекламировала наша первая ученица Светка Нарвоин.

Я пропустил эту ехидную атаку и скромно сказал:

– Я всегда пишу с натуры. Мне цветок нужен для вдохновения.

Класс принялся за работу.

Учитель положил мне руку на плечо:

– А ты почему не рисуешь?

– Я, Михаил Иванович, погружаюсь в творческий процесс, а вы это неожиданно прервали. Наверное, я уже не успею сегодня создать натюрморт, ― степенно ответил я.

Михаил Иванович посмотрел на меня каким-то странным взглядом и отошёл не споря.

Начало следующей недели я жил ожиданием урока рисования. Темой урока был «Зимний пейзаж».

Я сидел за партой, тупо уставившись в пустой лист альбома.

– Почему не рисуем? ― вяло поинтересовался учитель.

– На севере диком стоит одиноко на голой вершине сосна.

А Шишкин картину писал не в апреле, и не́ в ноябре он писал.

Как можно писать снег и сосны, скажите,

когда за окном грязь и дождь?! ― довольно громко пробормотал я.

Михаил Иванович посмотрел на меня испуганным взглядом и отошёл к соседней парте. За ней Толик Шёпот, высунув от напряжения язык, рисовал зайчиков под ёлочкой.

– Молодец, Толик! ― похвалил его учитель.

Во второй четверти по рисованию я получил тройку. На родительском собрании Михаил Иванович даже поставил меня в пример: «Вот Илья изменил своё отношение к предмету, стал серьёзней относиться к работе, стараться, и повысил свою успеваемость в три раза».

Повысить успеваемость в три раза больше никому в школе не удалось.

Абрики

Если вы не выросли на юге, то наверняка не знаете, что такое абрики. Абрики – с ударением на первом слоге – это абрикосы на детском языке, но не те, оранжевые, сочные, мягкие, а недозрелые, зелёные, твёрдые, маленькие и очень кислые, которым не суждено будет попасть на прилавки или быть съеденными хозяевами абрикосового дерева.

Как только деревья заканчивали цвести и на них завязывались маленькие зелёные пушистые плоды, начиналась охота на абрики. Никакие увещевания взрослых, а также их обещания, что мы обязательно заболеем дизентерией, не действовали даже на девчонок.

Мы были всеядными и ели всё, что росло само по себе: чёрный паслён, цветы белой акации, недозрелые орехи, и, конечно, абрики. И не потому, что мы были голодными, а потому что это было очень вкусно.

Мы жили в южном городе, где потребление фруктов не зависело от бюджета семьи. Яблоки, черешня, вишня, виноград росли почти в каждом дворе, а херсонские арбузы продавались в овощных магазинах по 5 копеек за килограмм.

Но абрики – это была свобода!

Абрики – это был союз пацанов, залезших в чужой двор, из которых один обязательно стоял на шухере, а остальные тырили, но немного ― ровно столько, чтобы набить карманы и съесть сегодня.

Абрики – это было предвестие окончания учебного года, вольности и безделья наступающего лета.

– – – – – – – – – – – –

В тот день мы с пацанами договорились после уроков пойти за абриками. Недалеко от школы на перекрёстке росло старое абрикосовое дерево. Серёга, Толик и Вовчик залезли на ветку, которая нависала над проезжей частью улицы, а Борька, Мишка и я ― на противоположную, которая заканчивалась за забором какого-то двора.

Мишка стремительно продвигался по ветке и орал:

– Илюха, вали сюда, здесь столько!

И действительно, ветка вся была обсыпана абриками. Я полез за ним, ветка слегка провисла, и всё бы ничего, но Борька решил последовать моему примеру. Борька был не то, чтобы толстым, но очень плотным.

Ветка затрещала, мы дёрнулись назад, но было поздно: ветка обломилась, и мы полетели во двор.

Первое, что мы увидели, когда отряхнулись и встали на ноги ― была овчарка, которая внимательно нас рассматривала. У всех у нас, кто жил в частных домах, или, как говорили, «на земле», были собаки. Но то были обычные безродные дворняжки, при появлении незнакомца заливавшиеся истерическим лаем и пытавшиеся цапнуть его за ногу. А это благородное животное разглядывало нас молча.

Обнадёженные этим молчанием, мы попытались двинуться в сторону калитки, но тут овчарка зарычала. Не очень громко, но достаточно, чтобы мы остановились.

– Ты что не видишь? Мы с дерева упали, ― пытался образумить собаку Мишка, но его доводы не произвели на пса никакого впечатления.

Тут дверь дома распахнулась, и на пороге показался хозяин. Не знаю, о чём думали Мишка с Борькой, но я сразу вспомнил истории о сторожах, стреляющих солью по пацанам, тырящим фрукты, и о заборах, по которым проведён электрический ток, мгновенно убивающий нарушителей.

Ружья, правда, в руках хозяина пока не было. Не спеша, он подошёл к нам и спросил что-то по-молдавски. У меня по молдавскому языку была пятёрка. Но я всё равно ничего не понял. Похоже, что и Борьке с Мишкой вопрос не очень был понятен. Хотя, с другой стороны, ну что тут понимать. Человек выходит к себе во двор, а там стоят неизвестно откуда взявшиеся, пацаны.

– Тимуровцы мы, ― басом сказал Борька. ― Можем вам воды из колодца принести.

Честно говоря, хозяин дома мало походил на старушек или инвалидов из книги Гайдара. Он был высокого роста, широкоплечий, да и лет ему было не больше, чем нашим родителям. Тяжёлая металлическая пряжка на солдатском ремне, которым были опоясаны его брюки, не добавляла оптимизма.

– Тимуровцы? ― перешёл он на русский, приподнимая двумя руками сломанную ветку. ― Ну что ж, для начала прополите грядки от сорняков. А Рекс проследит, чтобы вам скучно не было, ― добавил он и вернулся в дом.

Двор был большой и грядок было много. Пока мы, царапая руки, выдёргивали сорняки, начало смеркаться. Каждая наша попытка продвинуться в сторону калитки заканчивалась недобрым рычанием Рекса.

Первым не выдержал Борька:

– Что же мы тут ночевать будем?

– У Рекса спроси! ― посоветовал я.

– Нам же ещё уроки нужно делать. На завтра по молдавскому Мария длинное стихотворение учить задала.

– Хорошо бы сейчас инопланетяне прилетели и спасли нас, ― мечтательно произнёс Мишка.

Мы глянули на небо, но ничего похожего на инопланетный корабль не наблюдалось.

В это время скрипнула калитка и во двор вошла Мария Васильевна ― наша учительница молдавского языка. В одной руке она держала портфель, а в другой ― большую авоську с продуктами.

– Че фа́чь аи́чь?!1 ― удивлённо воскликнула она.

– Лукрэ́м!2 ― в один голос закричали мы.

Когда я наконец пришёл домой, мама поинтересовалась, почему так поздно.

– Учили с Борькой и Мишкой молдавский язык, ― устало ответил я.

На следующий день на молдавском учительница вызвала меня читать наизусть стихотворение.

– Я не успел выучить, Мария Васильевна, ― вздохнул я. ― Занят был очень.

И она даже не поставила мне двойку, а сказала:

– Ну, хорошо. Выучи к следующему занятию.

А после уроков мы с пацанами договорились пойти за абриками.

Лепестки восьмого марта

Светлой памяти моей учительницы географии Аллы Григорьевны Штейнберг.

Восьмое марта стремительно приближалось. Нужно было что-то делать. Мы собрали военный совет мужской половины 9 «Б».

– Девчонок не поздравлять! ― поступило первое предложение, которое было принято единогласно.

Ещё бы, ведь они нас не поздравили с Днём Советской Армии. Ну хоть бы сказали что-то типа: «С праздником, ребята!» ― так нет, ни слова в наш адрес, как будто бы мы не мужчины, а вообще непонятно кто. А учителя черчения Михаила Ивановича поздравили, хотя он честно признался, что в армии не служил по состоянию здоровья.

Мы, понятно, тоже не служили, но ведь это только пока. Вот Колькин брат, который закончил школу в прошлом году, получил двойку уже на первом вступительном экзамене в Политехнический институт и теперь готовился к весеннему призыву. Мы, конечно, двойки получать не собирались, да ведь и он не собирался.

– Будем девчонкам мстить! ― насупив брови мрачно сказал Олег.

Олег с детства мечтал о военном училище. И вот его, статного, с литыми мускулами и пробивающимися усиками, без пяти минут офицера танковых войск, девчонки просто не заметили. От этого можно было возненавидеть весь женский пол, но Олег был выше этого.

– Что мы сделали в прошлом году на восьмое марта?

– Да ничего не сделали, ― пожал плечами Борька. ― Даже классную не поздравили. А девчонки поздравили.

– Так точно! ― отчеканил Олег. ― А в этом году победа будет за нами. Подарим цветы не только классной, но и ещё кому-нибудь из учительниц. Девчонкам такое в голову не придёт.

– Давайте, Лидии, ― предложил я. ― Без неё мы бы ни с Онегиным, ни с Раскольниковым не встретились.

– Куда же мы делись бы? ― ехидно усмехнулся Славик. ― Школьной программы ещё никто не отменял.

– Отличный план, ― согласились все и пошли выпрашивать у родителей деньги на цветы.

Вечером 7 марта мы купили на маленьком базарчике возле троллейбусной остановки два букета тюльпанов ― для нашей классной руководительницы Аллы Григорьевны и для учительницы литературы Лидии Яковлевны. Букеты были замечательные ― большие красные тюльпаны со светло-жёлтой полосой по краю.

Утром 8 марта мы вошли в класс, преисполненные чувством собственного достоинства. Два шикарных букета были завёрнуты в целлофан и припрятаны от любопытных глаз.