Алкея – Путь Тени

И когда стены Вечного города наконец показались на горизонте, Алкея остановилась. Она сняла с себя дорожный плащ, распустила волосы и надела простую тунику римской плебейки. Она спрятала меч в повозку и взяла в руки кошель с деньгами – оружие отца.

Она вошла в Рим не как воительница с севера, а как скорбящая сестра, ищущая могилу брата. Но под личиной простой женщины скрывался стратег, воспитанный двумя величайшими культурами древности. Её миссия только начиналась. И она была готова использовать любое оружие – от монеты до меча, от лести до угрозы – чтобы выполнить свой долг. Долг дочери Спарты и внучки Спартака.

Алкея. Бремя Крови

Воспоминания накатывали на Алкею, пока она вглядывалась в суетливые, равнодушные улицы Рима. Она искала здесь следы брата, но сначала должна была отыскать их в себе. И память, как предатель, вытаскивала на свет тот роковой день, когда треснула невидимая нить, связывавшая их.

Размолвка случилась не из-за пустяка. И даже не из-за внезапной влюбленности Алкея. Её причиной стал выкуп.

Их отец, прагматик до мозга костей, видел спасение в деньгах. Заплатить тройной оклад, откупить сына от службы – это было разумно, практично, по-римски. Для Алкеи, воспитанной матерью на идеалах долга и чести, это решение тоже было верным. Служба в легионе означала верную смерть или увечье. Спасти брата – вот был её главный, кровный долг.

Но для Алкея, уже очарованного призраком Меллионы, этот выкуп стал петлёй. Он понимал, приняв его, он навсегда останется обязанным отцу. Он будет вынужден подчиниться его воле, забыть о «красавице ночей», жениться на выгодной невесте и продолжить торговое дело. Выкуп покупал не просто свободу от армии. Он покупал всю его жизнь, вычеркивая из неё единственную, обещающую смысл страницу.

Он пришёл к сестре в сад, где она, как обычно, тренировалась с копьём. – Отец заплатил за меня, – его голос был сдавленным, в нём не было радости. – Это мудро, – отчеканила Алкея, не прекращая движений. – Ты жив. Ты останешься здесь. Мы найдём тебе достойную жену. – Я не могу остаться. Мне нужно бежать.

Удар. Алкея замерла, опустив оружие. Она смотрела на него, не понимая. – Бежать? От чего? От жизни, которую отец выстроил для тебя? От безопасности? – К ней, – выдохнул он, и его глаза горели безумием, которое она приняла за трусость. – К Меллионе.

И тогда в ней заговорила не сестра, не дочь, а спартанка. Та, что презирала слабость, недисциплинированность, слепое следование страсти. Та, что ставила долг перед семьёй и polis выше личных желаний.

– Ты – эгоист, – холодно сказала она, и слово повисло между ними, как пощёчина. – Отец отдал за тебя огромные деньги. Ты опозоришь его, сбежав? Опозоришь наш род? Из-за какой-то девы из храма, которую ты видел дважды?

– Ты ничего не понимаешь! – вспылил он. – Это не слабость! Это… это долг! Долг перед своим сердцем!

– Долг – это быть здесь! – её голос зазвенел, как сталь. – Долг – быть сыном, братом, продолжателем дела! Твоё сердце должно принадлежать семье, а не призраку! Ты совершаешь предательство.

Он смотрел на неё с болью и непониманием. Она видела в его глазах того самого мальчика, которого когда-то защищала от дворовых псов. Но сейчас она не защищала. Она атаковала.

– Если ты сделаешь это, – голос её стал тихим и острым, как лезвие, – ты мёртв для меня. Мёртв для этого дома. Ты выбрал свой путь. Иди. Но не жди, что мы будем оплакивать тебя, когда он приведёт тебя к краю пропасти.

Он не сказал больше ни слова. Развернулся и ушёл. Это был их последний разговор.

Теперь, стоя у ворот Рима, Алкея сжимала руку в кулак, чувствуя, как жжёт та старая обида, смешанная с горьким, всепоглощающим чувством вины. Она проклинала свою спартанскую прямоту, свою чёрно-белую логику. Она тогда не увидела в его побеге не трусость, а смелость. Не эгоизм, а верность – но не семье, а данной самому себе клятве.

Он пошел на свою войну. И погиб на ней. А она, оставшаяся охранять домашний очаг, оказалась неправа. Её долг заключался не в том, чтобы приковать его к дому, а в том, чтобы понять.

И теперь её миссия была не только в том, чтобы найти его прах. Она должна была искупить свою вину. Попросить прощения у тени брата, которого назвала предателем, но который оказался куда вернее её – он до конца остался верен своей любви.

Она вошла в Рим с этим грузом на душе. Теперь её спартанская стойкость была направлена на новую цель: не осуждать, а спасти. Спасти память о брате от позора, вернуть его имя из небытия. И простить самой себе ту жестокую, правую девочку, которой она была тогда.

Алкея. Склеп Молчания

Рим встретил Алкею стеной равнодушия. Её попытки разузнать о казнённом брате наталкивались на глухую стену страха. Имя Алкея было вымарано из списков легиона, как и имя любого мятежника, приговорённого к «damnatio memoriae» – проклятию памяти. Но спартанское упрямство и торговая сметливость отца не позволяли ей сдаться.

Она нашла подход к старому писцу из канцелярии префекта, подкупив его не столько монетой, сколько историями о далёких северных землях – товар, ценимый в душных римских конторах выше серебра. Старик, подвыпив, пробормотал не о брате, а о другом деле, о котором в городе предпочитали молчать.

– Искали брата? А ты знаешь, куда они их дели? Этим… осквернённым… – он с опаской оглянулся. – Не на общие кладбища же. Их в старых «puticuli» за Геркулановыми воротами… Яму вырыли… и живьём… Чтобы и земля их не приняла, и боги не увидели.

Ледяная волна прокатилась по спине Алкеи. «Puticuli» – древние братские могилы для бедняков и рабов, ямы позора и забвения. Императорская кара добралась даже до загробного мира.

Под покровом ночи, с факелом в одной руке и мечом в другой, она отправилась на указанное место. Запах тлена и свежевскопанной земли висел в воздухе. Пустошь была усеяна холмиками и зияющими провалами. Ведомая каким-то внутренним чутьём, она нашла свежую свалку. Земля здесь была рыхлой, и из-под неё доносился едва уловимый… стон.

Не веря своим ушам, Алкея бросилась на колени и стала разгребать землю руками. Её спартанская выдержка дрогнула, когда под слоем глины и камней она наткнулась на бледную, испачканную землёй руку. А затем – на уголок белоснежной, хоть и запачканной, туники весталки.

Ужас придал ей сил. Она работала как одержимая, отбрасывая комья земли. Вскоре перед ней открылось жуткое зрелище. В неглубокой яме, наваленные друг на друга, лежали несколько тел в ритуальных одеждах весталок. Их рты были забиты тряпьём, руки связаны. Две уже не дышали. Но одна, та, что была сверху, слабо шевелилась. Её глаза, полые от ужаса и нехватки воздуха, встретились с взглядом Алкеи.

Это была не Меллиона. Эта девушка была моложе. В её глазах читалось не столько страдание, сколько чистая, животная жажда жизни.

Вспомнились строки из оды, которые она слышала от странствующих поэтов:

«Хоронят заживо одного из влюблённых… Самое страшное отнять свою жизнь.»

Это была не метафора. Это был ужасающий ритуал казни.

Силами одной женщины вытащить их было невозможно. Алкея вернулась в город, разбудила своих наёмников и, не вдаваясь в объяснения, силой и золотом заставила их последовать за собой. Среди ночи они выкопали несчастных. Одну живую и троих мёртвых.

Они перенесли их в заброшенный склеп на окраине. Алкея отпоила выжившую водой, укутала в свой плащ. Девушка, представившаяся Лицинией, младшей служкой храма, рассказала ей шёпотом, прерываемым рыданиями, о разврате, о гневе императора, о страшной казни. О Меллионе, которую казнили первой. О Корнелии, которую ждала ужасная участь – быть заживо сожжённой в медном быку. И она подтвердила самое страшное. Среди казнённых мятежников, распятых на крестах, был красивый юноша с лицом, полным печали даже в смерти. Он не кричал, как другие. Он лишь смотрел в сторону храма Весты и шептал одно имя.

Сердце Алкеи сжалось. Она нашла не только весталок. Она нашла последнее пристанище своего брата. Его тело, как и тела других распятых, было сброшено в другую яму, «puticuli» для преступников.

Теперь её миссия обрела новый, ещё более мрачный смысл. Она не могла предать земле брата с почестями – его тело было потеряно в общей могиле. Но она могла выполнить другой долг.

Она приказала наёмникам тайно похоронить мёртвых весталок с подобающими почестями в отдельном склепе, высекнув на каменной плите: «Невинным жертвам слепой ярости. Да примет вас земля миром».

А спасённую Лицинию, переодев в одежды рабыни, она взяла с собой.

Теперь у Алкеи была не только цель. У неё была свидетельница. Живое доказательство жестокости, обрушившейся на её брата и его возлюбленную. Её спартанская ярость, до сих пор сдерживаемая, наконец вырвалась на свободу. Но это была не слепая ярость. Это была холодная, целеустремлённая ненависть. Она смотрела на огни Рима, и её рука сжимала рукоять меча. Она не могла победить империю. Но она могла бросить вызов её памяти. Она могла стать тем, кого боится любая тирания, – живым укором. Хранителем правды о тех, кого решили забыть.

Её брат погиб за любовь. Теперь она будет сражаться за память. И Спарта, и Спартак в её крови одобряли этот бой.

Алкея. Шёпот Осквернённого Очага

Лициния, закутанная в грубый плащ, сидела у потухающего костра в заброшенном склепе. Её глаза, привыкшие к полумраку храма Весты, с ужасом вглядывались в окружающую тьму. Алкея подала ей кусок хлеба и бурду из овсяной муки. Девушка машинально приняла еду, но её пальцы дрожали.

Они были одни. Наёмники Алкеи стояли на страже снаружи, давая им возможность говорить. Спартанка молча ждала, давая свидетельнице время собраться с мыслями. Она не ожидала услышать то, что перевернуло бы её представление о брате и его трагедии с ног на голову.

– Он… твой брат… – тихо начала Лициния, – был не единственным. – Она сделала глоток воды, и слова полились, срываясь, перебивая друг друга, полные стыда и ужаса. – Он был… ослеплён. Как и все. Она была прекрасна. Меллиона. Как мраморная статуя, холодная и недоступная. Все влюблялись в неё с первого взгляда. Но её сердце… её сердце было уже занято.

Алкея нахмурилась. – Кем? Другим легионером?

Лициния горько усмехнулась, и в этом звуке слышалась вся горечь её положения. – Хуже. Гораздо хуже. Корнелией. Старшей жрицей. Нашей матерью, наставницей… и нашей тюремщицей. Воздух в склепе стал густым и тяжёлым. Алкея, воспитанная в строгих спартанских понятиях о чести и долге, с трудом переваривала услышанное. Любовь между женщинами не была чем-то неслыханным в Риме, но в священном храме Весты, среди обетованных девственниц, это было немыслимым кощунством.

– Они скрывались, – шёпотом продолжала Лициния, словно боясь, что стены услышат. – Их любовь родилась не от нежности, а от… от общей клетки. От взаимного утешения в несчастье. Корнелия, которая должна была карать за нарушение обета, сама стала его главной нарушительницей. Она искала в объятиях Меллионы забвения от своего положения. А Меллиона… та искала в ней замену матери, силу, защиту. А нашла нечто иное. Их страсть была тёмной, отчаянной. Как будто они спешили взять от жизни всё, зная, что за этим последует расплата.

Она рассказала о тайных встречах в глухих уголках храма после заката, о поцелуях, украденных в тени колоннад, пока другие весталки спали. О ревности Корнелии, которая, как змея, обвивала её сердце.

– Твой брат был… неудобной помехой, – призналась Лициния. – Его наивная, чистая любовь пугала их. Он мог всё раскрыть. Его подарки, его попытки встретиться… они лишь подогревали их страсть, делая её ещё более запретной и сладкой. Они смеялись над ним в своём кругу. Над его «глупым, щенячьим обожанием». Корнелия называла его слепым котёнком, тыкающимся в стены.

Алкея слушала, и камень ложился ей на душу. Её брат, чью память она хотела очистить, был всего лишь пешкой в опасной игре двух женщин, ослеплённых запретной страстью. Он шёл на смерть не ради великой взаимной любви, а ради иллюзии, тени, которую ему подали.

– А в ту ночь в саду… – Лициния замолчала, содрогнувшись. – Он ждал её. Но она не пришла, – холодно закончила за неё Алкея. – Она не пришла, потому что была с ней, – прошептала девушка. – Корнелия узнала о его намерении и нарочно назначила Меллионе ночное бдение у священного огня. Она… она наслаждалась своей властью. Она разрывала её между долгом и страстью, между ним и собой. И это доставляло ей удовольствие.

Теперь гнев Алкеи обрёл новую направленность. Он разделился. Часть его по-прежнему была обращена на жестокую империю, сломавшую жизнь брату. Но другая, новая, ядовитая часть, обратилась на них – на Меллиону и Корнелию. Его смерть, его жертва, его распятие на кресте – всё это было следствием не только приказа императора, но и их эгоистичной, порочной игры. Её брат был не трагическим героем. Он был жертвой вдвойне. Жертвой государства и жертвой чужой развращённой любви.

Алкея поднялась. Её лицо в свете углей было непроницаемо. – Ты сказала, Корнелию ждёт медный бык. А что стало с телом Меллионы? – Их… их бросили в одну яму с нами, – выдавила из себя Лициния. – Осквернённых и преданных анафеме. Спартанка медленно кивнула. В её глазах горел новый огонь – не только долга, но и возмездия. Она не могла отомстить императору. Но она могла исправить последнюю несправедливость. Она могла разделить их даже в смерти.