Сказание о Русской Душе

«Люди…» – разочарованно говорил молодой лесник, закидывая удочку рядом с русалками. Живя в лесу многие сотни лет, он стал стеснительным, и привлекал внимание девушек тем, что активно игнорировал их присутствие. – «Кем они стали? Расчетливой толпой? Где их священное? Где их ночные обряды в лесу? Где дары? Разве это правильно – делать вид, что нас нет?». От последней фразы русалки с булькающим хохотом уплыли прочь.

«Мы их тоже должны понять. Новая вера к ним пришла, перевернула их сердца. Теперь не к природе они обращены, а к небу. Ищут милости и сострадания. А мы что? Мы же как торговцы на ярмарке, всё на обмене живем: то молока просим, то свободы», – говорил сизый сокол с богатым прошлым. Острыми когтями он пытался вырезать своё имя на свежем пеньке.

«К небу-у» – передразнил сокола бездомный домовой. – «Кто о чем, а пернатые о небе. А живут-то люди не на небе, а на земле, и еда к ним тоже не с неба падает, как в их книгах, а земля родит. Земли им нужно держаться, дома своего, где их корни. Разве могут быть корни на небе?»

«Для людей – могут», – философски ответил сокол, смахивая крылом стружку. – «Когда из слишком к дому привязывают, тесно им становится, душа начинает задыхаться и к простору стремиться. Но я это про наших людей говорю. Перелетные птицы про других людей рассказывали, у тех по-другому, но тех я не сужу, я со своими живу».

«Солнце с луной соседствуют, звезды с озером перекликаются, а мы, из сказок сотканные, все с нашими людьми живем», – резонно ответил другой, ещё более старый лесник в стоптанных сапогах на трухлявых ногах. – «Но что они другими стали, это правда. И не от новой веры, не от знаний запретных, а от кручины великой. Многое и многих они потеряли в прошедшие времена, и потеряли себя, не глупых и наивных, а юных и беззаботных. Смотрят теперь в речку, ища себя в отражении, – а не находят. Беспощадна их жизнь, и учит их беспощадности. А тридевятым каркушам только это и надо. По изнанке леса новость недавно деревья передавали, мол, Россия-Русь-то теперь не здесь, а там. А где «там»? – да вот там, за речкой дальней, в краю многолюдном, да пустом. А что за Россия, какая она? Да вот такая: зазеркальная, ненастоящая. Нашу Россию легко узнать, она – вызывает удивление, хотя порой даже изумление. Но кто хочет этой удивительности подражать, тот спрячет кривлянье, когда вместо молитв мычат, а вместо правды сценки ярмоночные показывают».

Видно, наболело у старого лесника. Уставшими от общества глазами, уперевшись руками в колени, долго угрюмо смотрел он в землю. Рядом лежала откуда-то взятая и забытая русалками после их суматошного совещания, женская сумка-лакомка.

«А нам что делать?» – спросил молодой лесник. Стало понятно, что он не просто какой-то, а русский лесник, и поэтому жаждал действия. Уплывшие было русалки вернулись и стали с интересом и быстрым смехом на него смотреть.

«Как что. Не чай же пить. Тоже к небу стремиться» – сказал свою правду сокол, продолжая царапать пенёк.

«Так как к нам к нему стремиться-то?! Мы же лесники, племя пешее, да вот ещё русалки тут, это ты тут один сокол ясноглазый», – резонно заметил молодой, ловя одобрительное выпячивание губами старого. Однако сокол, забыв, как пишется буква «Ф» в слове «Финист», уже улетел.

«Вот так и живем», – проворчал старый лесник, – «Советчиков много, мудрецов тоже немало, а дела делать некому. Я помню одну историю. Было это несколько веков назад, я уже тогда тоже старый был, могу что-то забыть. Сидел я около своего дерева около дороги, смотрел на путников. До-олго никого не было. Потом летят два сокола, идут два путника, прекрасные и сияющие на лицо. Говорили они о земле нашей, страдающей тогда много, да и сейчас немало. Вот один другому и говорит: «Господи! Всё в Твоих воле! Скажи мне: «Николай! Для тебя есть поручение. Защити народ Мой, от наступающих казней!». И я всё сделаю, что Ты мне позволишь!». А ему в ответ: «Народ сей и Душа его должны выйти из младенческого возраста и начать вкушать жесткую пищу. Были они просты, как голуби, но до мудрости змеиной им нужно пройти дальний путь, а потом ещё не соблазниться своей мудростью. Заботься о малых сих, голодных и потерянных, у которых бедность отпечаталась испугом в очах. Потом тебе в помощь ещё одного чудотворца пришлю, из заморских земель. А у народа есть Душа его, пусть сама взрослеет и наставляет».

Слушавшая за углом Душа поняла, что не осталось скрытым её присутствие. Вышла она на берег, поклонилась старым сказкам, поблагодарила за назидание, и попрощалась с ним. Пора взрослеть, поняла она, и общаться не со сказками, а с людьми своими, набираться от них знания жизни и укреплять их сердца тем, что эти знания оказались не напрасными. Хотя с существами лесными общаться всё равно можно.

Отшельник

Морковкино заговенье окончилось, начался пост, и Душа решила тоже посвятить время «вещам божественным», как тогда говорил её народ. И повод был достойный. На верховьях великой реки появились святые, нестяжатели-созерцатели. Поплыла Душа в те края, нашла скит. Старый отшельник, читатель характеров, сидел рядом со срубом-кельей и мастерил деревянные игрушки, чтобы потом обменять на хлеб у местных крестьян. Молитва и наставление нестяжателей были большой ценностью и заслуживали любых даров, но отшельники предпочитали добывать пропитание своим трудом, по писаниям.

Рядом лежало большое бревно, на которое Душа молча села. Выбрала среди трав ромашку и начала отрывать лепестки, болтая ногами и уважая безмолвие подвижника. Она уже научилась не торопиться с разговорами и ценила возможность помолчать вдвоем. ещё она знала свою силу: всякий, кто побыл рядом с ней малый час, начинал считать её самой родной и знакомой с раннего детства.

«Так почему Русь называют святой?», – продолжила она вслух начавшийся безмолвный разговор.

«Кто называет?», – ответил отшельник, стругая деревянную белку. У отшельника был сложный характер и не было привычки прямо отвечать на вопросы, – даже когда он вел внутренние разговоры с собой.

Знала уже Душа эти игры, несмотря на юный возраст, и тоже умела в них играть.

«Спрашивать – значит надеяться что-то получить в ответ. Могут ли нестяжатели что-то получать? А если не будет тех, кому нестяжатели ответы отдают, – то в чем было бы их нестяжание?» – пыталась разобраться в человеческих сложностях Душа.

«Кто-то задает вопросы от избытка, кто-то от тоски. Много проходило здесь тех, кто звал другой лес, за великим Камнем. Тяжело становилось им от ответов», – не сдавался уклончивый отшельник.

«Знаю я этот лес, не прячет он своей зимы и озноба, как некоторые отшельники прячут свою мудрость», – бесстрастно отрывала Душа лепестки у ромашки.

«Ищущий мудрости может ничего не найти, но потерять может всё, дай только срок», – собеседник Души закончил стругать белку и принялся за свисток.

«Мудрость и святость – странные вещи. Если их не отдавать, то это не святость. Если отдавать кому попало, то это не мудрость. Мне серый зверь об этом рассказывал», – говорила Душа и с любопытством смотрела на божью коровку, которая ползала по бороде нестяжателя.

«Мудрость – в том, чтобы различать, где народ, а где толпа и её начальники. Святость – в том, чтобы увидеть, где внутри толпы и среди начальников спрятался народ», – подтвердил отшельник свою репутацию читателя характеров.

«Ты здесь один. Ни толпы, ни начальников. Значит, ты – народ?»

«Когда делаю что-то или молюсь, или жалко кого-нибудь – тогда народ. Когда сломал что-то, и жалко эту вещь, себя ругаю, – тогда начальник. Когда думаю много о себе и желаний много появляется, – тогда меня слишком много становится, в толпу превращаюсь».

Хотела спросить Душа, а как превратить толпу, – в которой много тех, чьи слова переполнены грязью, а дела воровством, – в народ? Но отшельник уже устал с непривычки от длительного разговора. Он вернулся к безмолвной молитве, растворяя дыхание в глубоком мире уме. Душа посмотрела на оставшиеся на столе белку и свисток, вздохнула, и отправилась восвояси, надеясь продолжить разговор в будущем.

Много позже, в другую эпоху, когда она вернулась в эти края, нестяжательских скитов уже не было, и традиция свободных от завистливой суеты и ревнивого богатства разговоров оборвалась. Обошла Душа скит, сокровище ветхой бедности. Около кельи ждало её эхо ответа отшельника на последний, невысказанный вопрос. Душа слушала неторопливое эхо и согласно кивала головой. Ответ предназначался ей сегодняшней, а не той юной, поэтому тогда она его не расслышала. Тех, кого рождала её земля, знали, что есть свой порядок не только у людей, зверей и былинок, но у слов тоже, и каждое слово должно звучать в свое время. Отшельник тоже знал время для своего ответа. Для дыма пожарищ, где нужно твердо исповедовать себя и свою веру в народ, для необратимого выбора, для преданности и надежды, – для тех времен предназначались слова нестяжателя.

Душа забрала со стола почерневшие от времени белку и свисток и продолжила путешествие.

Вглядывалась в эти десятилетия на города, села, хуторы и скиты, она постепенно наполнялась тревогой. Много новых вещей появилось в человеческом мире, которые позволяли не только строить, но и убивать, подобно героям старых былин: взмахнул рукой пушкарь – образовалась улица, грянули пищальщики да стрельцы, – образовался переулочек. Новые угрозы появились для народа, но главное, что стал он задыхаться в тесноте. На восточных окраинах остались царства сильные и непредсказуемые, было от них постоянное беспокойство и разбой. В северном углу промежуточные народы оттеснили народ от моря и кораблей торговых, и запрещали ввозить новинки из закатных стран. Раньше других поняли промежуточные народы, что их сила – не в их силе, а в чужой слабости. На южной окраине жирные плодородные земли тоже оказались в чужих руках, а дальше лежала опасная приморская степь, из которой, как встарь, волна за волной приходило несчастье.

Начал народ ворочаться, расталкивать вокруг себя оставшийся от его прошлой слабости валежник, распространился в разные стороны, – и натянулась ткань народной жизни, напряглась, стали в ней появляться прорехи. Зрелость не всем даётся легко. Проще остаться юнцом незрелым, и говорить, что ты таков и есть, а то, что в зеркале на тебя смотрят уже усы и борода, или фигура погрузневшая в окружении твоих маленьких продолжений – так это не ты, не так ты себя чувствуешь и не готов принять, что «как раньше» – уже нельзя и смешно. Нитка за ниткой, порча и недовольство разрывали изнемогающий от усилий народ, пока однажды не разорвалась ткань, и из прорех, с изнанки, один за другим стали появляться призраки-самозванцы и насильничать над страной. Народ долго терпел и безмолвствовал, а порой и шел вслед призраками пока наконец не понял, что народ – это он сам, и реален только он. Эта реальность обрушила хитрые планы и коварные интриги, повторила грандиозные провалы тех, кто смотрел на русскую землю с аппетитом. После долгих потерь восстановил народ своё Царство и, как бывало ранее, возрождался на обратившемся в пепел своем старом «я».

Собрание самозванцев

Для Души этот опыт был странным и остававшимся долго непонятным. Казалось, его было проще забыть как случайную смуту, и на время, казалось, Душа так и сделала. Но пока народ восстанавливал свою жизнь, Душа призвала к себе призраков смуты, посадила перед собой в ряд, достала лежавшее в черной коробочке не знай что, которое подарили русалки, и строгим и принципиальным голосам сказала призракам:

«Я держу в руках не знай что. Оно было создано не знай где, но зато работает, знаю как. Оно читает мысли, поэтому отвечайте так честно, как может быть честным призрак. Почему вы стали самозванцами? В чем была ваша правда?».

Призраки переглянулись. Здесь были все, кроме одного. Был ещё один призрак, умершего царя, который, по слухам, бродил по немецким землям. Но не нашлось человека, который согласился пустить в себя этот призрак, поэтому он так и остался бродить в дальних странах.

«Правды не было в нас», – наконец начал один из фальшивых царевичей. «Точнее говоря, правда была не в нас, она была вокруг, и она была в том, что правды не было. Так что наша правда была в том, что народ правду забыл. Каждый своё искал, в итоге все только потеряли. А где потери несмиримые, там мы сразу приходим».

«Да», – продолжил призрак другого царевича, – «мы были, как заплатка на кафтане, как второй неразлучник. Мы были нужны, нас звали, мы пришли»

«Это так», – хмуро подтвердил третий, – «я вообще не хотел и даже сбегал, простым человеком хотел быть, но меня имали, и заново призраком делали, так и помер призраком, а не человеком».

«Так кто же вас выдумал, кто вас призвал?», – с нетерпением спросила Душа. Не знай что умело читать мысли, но отличить правду от кривды, увы, не могло.

Призраки переглядывались и неловко вздыхали, не знали, что ответить. Наконец, кто-то из них, – Душа уже раздраженно захлопнула коробку с устройством и теперь не могла точно определить призрака, – осторожно начал:

«Когда судьба меня водила по разным лесам и степям, встретил я старое-престарое существо, ещё из тех, кто жил здесь до наших лесников-лесовиков. К какому разряду его отнести, не знаю, не книжник я. И это существо поведало мне такую историю. Знаешь, говорит, откуда ваше племя-то взялось. Я тогда не сразу понял, говорю – племя какое? Человеческое или призрачное? Тот топнул, так что лыцари крылатые, что мимо лагеря кошевались, с лошадок слетели. Призраки, говорит, это мертвое пламя, а не живое племя, природу свою знать надо, невежда! Я ему, конечно, повинился, говорю: прости меня, мудрое создание! Не знаю я, откуда это племя взялось! Тот смягчился, брови растопорощенные улеглись, и говорит: давным-давно, когда не было ещё народа вашего, пришли его предки невесть откуда и заселили великие равнины, и леса с горами к западу да к югу, если отсюда смотреть. В этом народе был муж с женой. Ох и непростой характер и быт у них был. Мужа звали, помнится, Всёнетак, древнее имя. А жену звали Недоволинка, он взял её у западных ваших собратьев по крови. И было у них два отпрыска, сын и дочь. Сын не такой был, как родители. Смотрел, как они живут, и приговаривал: нет, так жить нельзя, мы пойдем другим путем, чтобы по правилам было, по порядку. Звался тот сын Устав. Вырос когда, стал муж очами строгий, взором внимательный, руками беспощадный ни к врагу, ни к лентяю, ни к дереву, ни к камню. А дочку звали Поперечинка…»

«Добре! Точный феминитив, про жизнь», – вспоминали своё человеческое прошлое призраки. А говорящий продолжал:

«И вот Устав и Поперечинка, брат и сестра, истинные дети своих родителей, и живут теперь в вашем народе. Какой порядок ни наведет брат, какие журналы ни заведет для заполнения – всё нет так, менять надо. А стоит сестре в дело вступить, брата отодвинуть, так без правил лихие времена наступают, дела не идут, да не по глупости или умыслу, а потому что смысла главного, сердцевинного, нет. С тех пор борются Устав и Поперечинка, и никто никого победить не может, потому что брат и сестра, одна кровь, не могут друг без друга. Сказало это странное существо и обратно в рыхлую землю ушло. Я тогда эти слова крепко в себе сохранил, и вот теперь смотрю и думаю. Что же с народом нашим, – я про людей твоих, – произошло. Потерялся у них всякий порядок, уязвлен был Устав, кровью стал обливаться, и тогда встала Поперечинка, подставила братцу плечо и сказала: «Ну уж нет, так не хотим, чтобы по-вашему, князья-бояре, было, сделаем вам поперек, а нашей жизни вдоль, чтобы создался порядок из смутности. Всякого врага и всякую тяготу одолеет русская Поперечинка, если только Устав не будет её за руки держать, а только направление показывать».

Задумалась Душа, задумались и призраки. Наконец, она отпустила их с миром, и они, не касаясь земли, полетели в закатные страны, чтобы однажды вернуться в новых обличьях.

Крестьянка

Однажды Душа проходила мимо бедной деревушки, о которой забыли даже царские сборщики податей. На околице недалеко от стремительного ручья, – через который были переброшены перевязанные брёвна, – стояла землянка молодой крестьянки, бездетной вдовы. Сама крестьянка в бесполиковой рубахе и переднике в это время тащила за собой на веревке валежник. Несмотря на молодость, жизненные тяготы и внутренние волнения лишили её красоты, но думать об этом ей было некогда. Увидев остановившуюся около её землянки Душу, крестьянка сначала испугалась, потом узнала, бросила валежник и подбежала к Душе.

«Милости прошу, матушка-хозяйка, гостья драгоценная! Хотя какая ты гостья, ты у себя дома, и я у себя дома – тоже у тебя! Как я рада, что ты пришла!» – слезы текли по щекам, которые, так получилось, от рождения не знали ласкового прикосновения» – «Сейчас лавочку подмету ту, вот, пожалуйста. Знаю, не питаешься ты людской пищей, так что не обессудь, не угощу, да и нечем, заварухи только немного есть».

Тронута была Душа редкими чистыми чувствами, но и застеснялась тоже. села на лавку, говорит: «Да и ты садись рядышком. Расскажи, как живешь, что у тебя на сердце?»

На сердце у крестьянки было больно, но до этого некому было рассказать. Общение с русалками, кикиморами и банными чёртами ей давалось проще, чем с людьми.

«Мучит меня ирод, свёкор окаянный! Упырь настоящий! Силы тянет!»

«Да что с ним такое?», – обняла Душа крестьянку за плечо.

«Ирод он и упырь, вот кто! Злющий, и знает это и радуется! Говорить любит про себя по-высокому: кал есмь и персть. А ведь правду говорит: кал есть, и на этом кале живёт. Одним благость жизнь даёт, дни продлевает, других подвиги великие питают и любовь народная, а этот на кале живёт как печка на дровах, подпитывается от него. Питает свою душу вот эти самым, да ещё близкими своими, силы из них тянет и здравствует. Ну как здравствует – не можно на таком питании здоровым быть, – но всё одно, сколько десятков, а всё год за годом открывает, небо коптит. Сына со свету изжил, дочку, внуков».

Крестьянка расплакалась. У неё на все были быстрые, резкие и глубокие реакции, но не напоказ: была она незаметная и сама в себе.

«Будет тебе, будет», – успокаивала крестьянку Душа, зная, что горестям семейным никогда предела не будет пока люди людьми остаются. «А в чем радость твоя?»

«Да какие радости могут быть.... Ну, когда икону престольную выносят народу простому на поклонение, приложиться можно. Или когда урядник слово доброе скажет. Деток у меня нет, потеряла, и теперь женское уже не такое, да и мужа больше нет, и никто не возьмёт. Не плыву по жизни лебедушкой, а ковыляю вороной хромой. Маюсь одна, какая радость?»

Крестьянка замолчала, собираясь с решимостью рассказать сокровенное. Приблизив лицо к Душе, с горячностью своих «вечных тринадцати» зашептала:

«Мечта у меня есть. Не крестьянкой быть, а черничкой стать, при монастыре жить, святым молиться да трудиться среди сёстр разных. А ещё может в богатые сёла за подаянием ходить, там, где дома большие и красивые. А ещё Божиих людей слушать, писания изучать, всю божественную премудрость, как мир устроен! Вот где счастье-то!»

Что бы ни говорили, но тоска русской женщины была не по любви, чистой и красивой, не по нарядам парчовым, диадемами украшенным, а по дальней мудрости и неведомым мирам. Стрела тоска по другому берегу рождалась ещё в возрасте девичьей ленты, в глазах, смотрящих в звёздное небо летней ночью и пытающихся сосчитать звезды.

Счастлива воистину была только та мать, которая могла эту любовь детям передать. Поэтому так много рождалось в народе вольнодумцев и бунташников. Не от молока материного, а от её тоскливого взгляда на небо и звёзды впитывали они тягу к свободе, дали дальней, бесконечной и безбрежной, а ещё желание схватить звезду рукой завернуть в платочек, до дома родительского донести, одинокой лучине, и там на крыльце развернуть и сказать: «это, вот.. смотри… Тебе вот гостинец с далей дальних, мест нехоженых. Бери, от меня не убудет, ещё найду!».

Однако, Душа с сомнением покачала головой.

«Думаешь, там, среди черничек, будет сильно легче? Кто-то посмотрит обидно, кто-то слово скажет, а ты, как тот ручей, сразу рябью покрываешься. Чувствуешь ты глубоко, любишь в себя спрятаться. А у черничек не спрячешься».

«Да», – резко закивала крестьянка, – «чувствую много, но как ж чувствовать и ни с кем не делиться, разорвёт же изнутри! Взяла бы себе сиротку, но чем кормить, не потяну!»

С грустью смотрела Душа на крестьянку и вспоминала свое недавнее детство, когда вычесывала солому из волос кудельниц и таких неразрешимых вопросов не знала. То ли дело старшие сестры, у которых на детство уходили целые эпохи, наполненные мечтами наяву. Душе же пришлось рано взрослеть и забывать про игры.

«А что если тебе повитухой стать» – немного краснея в соответствии со своим возрастом и характером спросила Душа. – «У тебя же есть понимание, кто как нутром своим чувствует – что мать, что дитя. Будешь безмолвно с этим внутренним общаться, уговаривать. Слава о тебе пойдёт, будут даже лесники к тебе приковыливать, к своим лесничихам отводить, чтобы желудята уродились крепенькими. Не просто повитухой быть дар у тебя, а ведуньей доброй, всякую живность жалеющей».

Смех крестьянки был звонки      й, глубокий и стремительный, как и она сама.

«Желудята! Вот сроду не знала, что у лесников желудята рождаются! Так уж ко мне и придут!»

«Если люди о тебе начнут говорить как о доброй повитухе, то и я лесникам про тебя расскажу. Их, конечно, мало осталось, в следующей эпохе скорее всего вовсе исчезнут, но на твой век хватит, за тобой придут, если мастерством своим и сочувствием себя миру и самой себе покажешь».

Перспектива увидеть лесников и их желудят вернула в глаза крестьянки огонек, которого не было уже много лет. Ради удивительного, которому тоже нужно твоё сочувствие и понимание, можно было смириться с лишениями, забыть обиды и устремиться к дали дальней, которая оказалась вот, рядом. Не обошлось и без слишком человеческого: крестьянка уже краешком мысли воображала лица соседок, когда те увидят, как лесники к ней ходят.

«Только учти, лесничихи от тягостей разрешаются раз в год, в новолуние, все сразу. Лучины зажечь нельзя будет, они же лесные. Всю ночь будешь их по зы́бкам укладывать, от каждой по пять десятков, и главное не перепутать, от кого какой. Умаешься».

Хотела Душа крестьянку шуткой развеселить, но у той мгновенно меняющийся настрой уже завершил работу. Огонек в глазах разбросал по лицу твердые складки, баловства не понимающие. Встала крестьянка, расправила плечи, оказалась внезапно статной, крепко обняла Душу. Опять заплакала, являя ясно настрой души, которая нашла свою дорогу с запахом зеленой свежести. Резко вошла в свою землянку, быстро собрала нехитрую рухлядь и пошла учиться к повитухе, не готовая ни к какому отказу, потому что не за корыстью шла. Душа долго смотрела ей вслед и затем продолжила своё путешествие.

Сибирь

Размышляя о характере крестьянки, Душа пошла поговорить об этом к сибирским существам. Они только недавно познакомились с Душой и её народом и должны были сохранить свежесть впечатлений. Она пошла по новой Бабиновской дороге, но по пути свернула и незаметными проходами вышла на хорошо спрятанную Горноспасскую крепость. В этой крепости хранились Реликвии Наследия, недавно вывезенные ради спасения от наступавшего самозванца. Эти реликвии когда-то были принесены как наследие царства двух старших Сестер и с тех пор тщательно охранялись, так как хранили царственную природу народа. К воротам крепости вело узкое ущелье в камнях-писанцах незапамятных времен. Ворота в два щита были украшены диковинными картинами: на одной стороне были изображены крысы с поднятыми хвостами, которые тащили на упряжи сидящего в крытой повозке слона, а на другой стороне – лошадка-качалка, как те, на которых обычно катаются дети. Это рассудительно, подумала Душа, потому что нет смысла в наследии без детей. От крепости исходила сила другого сказания, поэтому Душа не стала заходить и пошла дальше на восток.

Дорога не была оживленной. На восток шли в основном государевы люди (и потом возвращались обратно с ясаком), часто сопровождая закованных в железо лихих людей, которых отправляли в дальние остроги из-за их заворуев и прочих пакостей. Шли купцы с сильной охраной, бывали и молодцы с юга, привлеченные слухами о несметных богатствах и надеявшихся найти перемену своей нищете. Но больше всего было простолюдинов, самой бедной породы, чаще всего с Севера, привычных к суровому образу жизни, в котором чтобы испечь лепешку, муку мелют из сушеной рыбы за неимением зерна. Эти люди были тихие, незаметные и крайне выносливые.

Ходили слухи, что далеко, в лесах за опасными реками, стоят курганы с древними городами, полными золота и серебра. Правда, находили только черепки да шлак. Поэтому люди решили, что древние народы ушли под землю, забрав свои сокровища, и довольствовались пушным зверем. Жили сурово и осмотрительно. Прежде государевых указов и церковных уставов нужно было знать правила артельной жизни, нарушение которых могло легко привести к угружению в речку с мешком песка за пазухой. За порядком также строго следили вселившиеся в камни старые герои, которые тоже крепко хранили неимоверные сокровища, которые никто так и не нашел.