Недиалог

конец

Москва, 2022

Красный Аксай

Пьеса

Действующие лица:

Она, 34 года.

Он, 22 года.

1. Автобус

По ночной трассе мчит автобус. Междугородный, неповоротливый. В салоне темно и тихо. За окном черная степь. До нее были кипарисы, затем тополя. Пирамидальные.

На соседних креслах двое: Она и Он. Они не спят и оттого слышат дыхание друг друга. Ерзают. Он громко сглатывает. Она косится – даже впотьмах видно, какой он высокий. Спроси ее теперь, как он выглядел – вспомнит ресницы, тяжелый подбородок. И веснушки на руках (когда рассвело, рассмотрела).

Она (думает). Не брюнет. Может, и хорошо, а то бы у него были черные такие волосы на руках, а тут – что-то незаметное.

Она «случайно» задевает его локтем.

Она (думает). Не колется.

Он просто смотрит вперед и сглатывает.

Она (думает). Ну все спят, все. Как сговорились. И этот как замерз. Такая романтика пропадает.

Она складывается пополам и роется в сумке, стоящей в ногах. Чертыхается и фыркает.

Он молча включает фонарик на телефоне, чуть наклоняется, светит ей.

Она выуживает из сумки ноутбук и проводные наушники.

Она. Спасибо, у меня слишком много сумок. То есть много всего в сумках. (Улыбается.)

Он молча выключает фонарик.

Она (с раздражением). Ну, вы поняли.

Автобус качается и их качает.

Она начинает «расплетать» наушники. Ничего не выходит.

Он снова молча включает фонарик.

Она продолжает распутывать клубок.

Он. Помочь?

Она. Нет. Вы понимаете, когда вот так вот все бегом, так потом и получается. Кот еще этот прямо во дворе, вот я вышла с рюкзаком, и грязища еще… (Сама себя обрывает, ее руки начинают слегка трястись.)

Он берет наушники у нее из рук, расплетает. Отдает, держа «ушки» на удалении друг от друга, как серьги. В его руках они кажутся до смешного маленькими.

Она быстро вставляет наушники в уши, провод – в ноутбук, открывает фильм, который начала смотреть утром и не досмотрела. Ей говорили, это как «Москва слезам не верит», только у американцев. На экране Барбара Стрейзанд длинной рукой с длинными пальцами и длинными красными ногтями поправляет белую прядь Роберту Редфорду. Редфорд красивый. Сидя спит. На нем белый китель. Вокруг бар, все пьют.

Фильм на английском, но с русскими субтитрами, и Она их никак не может убрать.

Он косится в экран. Сглатывает. Снова смотрит прямо.

Барбара приводит Редфорда к себе и укладывает в постель. Ложится ему на плечо и смотрит на него по-бабьи нежно. Редфорд занимается с ней сексом, толком не проснувшись. Белый китель на полу. Барбара бормочет, бегут субтитры: «Это я, ты даже не понял, что это я».

Она, чувствуя, как нелепо выглядит со стороны, хмурится и продолжает смотреть.

Она (думает). Ну и что? Вот что? Да, бабское кино. Да кто он мне, чтобы стесняться. Да он вроде и не смотрит. Как застыл.

Он молча кладет ей на клавиатуру леденец. Второй ест сам.

Он косится на экран.

Она. Нет, спасибо, я сладкое не оч.

Он леденец не забирает.

Фильм идет дальше.

Автобус едет прямо.

Черная южная ночь.

Он разворачивает второй леденец, кладет себе в рот, и на клавиатуре у нее появляется еще один в обертке.

В кадре Барбара беременна, они с Редфордом плывут куда-то на яхте. Потом их следы на песке уже заливает прибоем, они хохочут на кухне, они перемешивают какие-то салаты, они говорят по-французски. Их ждет жизнь.

Она (думает). Как? Вот как она этого добилась? От меня все уходят, какая уж там беременность. Кажется иногда, не успеешь накормить его толком, а он уже дверью хлопает. Или тихо так выходит утром. Просыпаешься и думаешь, он точно был здесь вчера? Хорошо хоть подушка чуть-чуть пахнет его одеколоном. Таким древесным, крепким. Наверное, он крался на цыпочках. А это женское дело. Мужчине лучше грохотать, топать. Быть неуклюжим и что-то разбить в квартире. Какую-нибудь розовую балеринку или вазочку. Вдребезги. Навсегда. На хрен. Только не красться.

Может, сделать дверь, которая хлопает, как ее ни держи?

И пальцы прищемляет…

Кот этот тоже, я ему в миске выставила еду, специально за ней моталась в Судак. А он – сбежал. Поэтому когда он, когда его… Я даже рада была. Нет, не рада. Что это я? Такое месиво, конечно не рада. Нет, нет, нет. Не рада, ни в коем случае не рада. Вроде как отомщена.

Господи, откуда слова такие вылезают: «отомщена»? Из фильмов, что ли? Надо больше с живыми людьми общаться.

Она отворачивается от экрана ноутбука, точно фильм виноват в ее бедах.

Она смотрит в окно и не видит, что Барбара с Редфордом ушли дальше, они уже далеки от яхт и объятий. Они уже далеки друг от друга.

Она (заметив субтитры, повторяет их, шевеля губами).

«– Люди дороже принципов.

– Люди и есть их принципы!»

Она стряхивает леденцы с клавиатуры себе на колени, закрывает ноутбук, минуту думает, запихивает его в сумку у ног. Достает оттуда бутылку вина и складной штопор. Красный, миниатюрный, придуманный для одиноких женщин и их сумочек. Мужчины в одиночку вино не пьют. В России – точно нет.

Она. Хотите вина?

Он. Нет.

Она (протягивает ему бутылку и штопор). Я тут, когда выходили, купила. Станица какая-то была.

Он. Казачья. Открыть?

Она. Ну, я у них там дегустировала от нечего делать, всё подряд. То есть не всё подряд, конечно, так, пару сортов. Ав-а-автохтоны (Спотыкается на непривычном слове от волнения.) Вы тоже?

Он. Нет.

Она. Это вроде ничего. Сухое.

За окном звезды. Даже хорошо, что темно.

Иначе они бы видели себя, друг друга, а так – звезды.

Он протягивает открытую бутылку и штопор ей.

Она. А вы совсем не пьете?

Он. Не пью после контузии.

Сглатывают оба.

Он – леденец, как и раньше, она – то, что услышала.

Она молчит.

Она. Теперь я не знаю, что сказать.

Он. Это не обязательно.

Она. Нет, я к тому, что столько всего сразу приходит в голову, а как бы вот так, чтобы не…

Он. Да спрашивайте, что хотите.

Она. Эээ.

Он. До Ростова еще три часа все равно.

Она (думает). Все равно.

2. Стаканчики

Она достает стаканчики. Она купила два. Она хотела выпить с ним с тех пор, как он сидел еще через проход.

Она (думает). Потом пришла та пара. Такие всегда приходят на какой-то станции. Щебечут, как попугайчики. Очки «рэй бэн», джинсы как у близнецов, одинаковые. Одного размера даже. То ли она тощая, то ли он, но видно, им хорошо вместе.

Вместе… В-месте. Это то же самое, что «рядом», если разобраться?

Вместе им сесть надо, видите ли. И тогда он, которого можно было спокойно, долго рассматривать через проход, а потом, на остановке как-то ненароком легко познакомиться, он молча встает и… Да, он перекидывает свою сумку наверх, проталкивает поглубже в полку над сидением, подвинув мой рюкзак… Рюкзак…

Что же он спросил, а? Что же он спросил, а? «Не занято?» «Можно?» «Разрешите?» Нет, точно не «разрешите». Это я потом себе додумала, еще и одежду на нем сменила. Чертово решето памяти.

Она разлепляет стаканчики, соображает, опять складывает один в другой.

Он не обращает внимания на шуршание, смотрит прямо.

Она (думает). Контузия. У кота трепанация. У бывшего анорексия. (Морщится.) У меня апатия. Весь отпуск апатия, все годы апатия. Господи, ну и ручищи у него, он же может меня пронести по салону на руках и обратно. Он же может меня подбросить и поймать. И не поморщится. А как он ответил: «Это не обязательно». Сколько я людей к себе в отдел наняла? Двадцать? Хоть раз кто-нибудь промолчал, подсветил фонариком, когда надо, сказал, что не обязательно его расспрашивать о нем самом, любимом. Оказывается, можно молча помогать. Быть рядом, как он. Подхватывать. Сильные руки…

Может, это всё Ростов? А мы, в Москве… Когда всё на дом доставляют, когда зачем-то вызываешь уборку в пустую квартиру, и без того стерильную, с устойчивым запахом лимона. Нет, этого, даже не лимона, а, как его, лемонграсса. Нет, мы точно…

Она (вдруг, вслух). …зажрались.

Он (оборачивается). Не, не задержались. В шесть в Ростове, как положено.

Она. Что?

Она (думает). Он читает мои мысли. «В Ростове, как положено». И там юг… И, наверное, абрикосы. Растут. Такие, свойские, в бордовых веснушках с бочка. Оттого они шершавые на языке, и у каждого свой вкус. Душистые. И косточки такие коричневые со складкой как на веках. Его веках, будто он рядом, закрыл глаза. Он крепко спит…

Она зажмуривается и глубоко вздыхает.

Он косится на нее и молчит.

Она (думает). Так, как там было на психотерапии, представить себя в приятном месте. Вот я иду по саду и собираю абрикосы. Корзина в руке, такая крученая ручка в ладони, поскрипывает, чуть щиплется. Тянет приятно. А в двери, в двери дома, распахнутой настежь двери, едва не касаясь макушкой косяка, стоит он. Он ждет. Ждет. Ждет меня.

Она. Иду.

Он. Что?

Она скорее протягивает ему открытую бутылку, он ей наливает.

Она отворачивается, пьет.

Он смотрит вперед.

Она (думает). На танцах учили: легче, легче двигайся. Партнер не должен тебя как тумбу с места на место переставлять. Ну, пошла, пошла, встала на полупальчики, ритм слышишь? Раз-два-три. Активнее, активнее, убери утюги со ступней. Раз-два-три. На полупальчики поднялась, говорю! Раз-два-три. Полупальчики… Полупальчики… Полумальчики… Полумальчики… Контузия.

Она оборачивается к нему. Говорит легко, будто вопрос за окном прочла.

Она. Как это, когда контузия?

Он. Это неприятно. Я не слышу левым ухом ничего почти.

Она (думает). Ко мне он сидит левым. Надо было поменяться местами. Надо бы.

Он (разворачивается к ней лицом). Уши закладывает еще постоянно в дороге.

Она. Конфетки.

Он. Да.

Она. Как в самолете закладывает?

Он. Хуже.

Она пьет.

Она. Да.

Он смотрит в телефон.

Она. А где… То есть, я хочу сказать, где вас ранило?

Он. Ну, вы знаете, что с февраля происходит.

Она. Да.

Он молчит.

Она. И вы прям там были? Там прям?

Она (думает). Тихо, тихо, не кричи. Это не конец света. Не конец… А что тогда конец?

Он. Семьдесят два дня.

Она. Ох.

Она пьет. Она допивает стаканчик.

Он разворачивает новый леденец.

Кивает ей. Она отрицательно мотает головой.

Она (чуть-чуть заплетаясь). А во-во сколько мы в Ростове будем?

Он (удивленно, потому что уже говорил). В шесть. Вам налить?

Она. Нет. Да.

Она протягивает стаканчик, он наливает. Возвращает ей. Отворачивается.

Она (смотрит на него внимательно и говорит очень тихо). А вам, ну, вам приходилось…

Он (поворачивается, склоняет к ней голову). Что?

Она. Убивать.

Он. Да.

Она. Да, эм, ну. (Выдыхает.) Точно не хотите? (Кивает на стаканчик с вином.)

Он. Нет.

Она (встрепенувшись). А лет вам сколько?

Он. Двадцать два.

3. Вам приходилось?

Она смотрит на него и пьет дальше. Лезет в сумку, достает зеркальце. Ей вдруг захотелось посмотреть, дашь ей тридцать четыре или не дашь. Но в потемках себя не увидишь.

Она (смотрится в зеркальце, думает).

«Вам приходилось убивать?»

Тушь осыпалась под глаза. Черный пунктир. Не стряхнуть.

«Вам приходилось убивать?»

На губах еще противная корочка от вина по кромке. (Кусает губы, трет корочку зубами.) Траур губ.

Легче. Легче. Какая была на танцах музыка. Ла-ла-ла-ла-ла-ла-пам-пам! (Напевает «Вальс цветов», чтобы заглушить свой вопрос и ответ на него.)

«Вам приходилось убивать?»

Ла-ла-ла-ла.

«Вам приходилось убивать?»

Да.

Ла-ла. «Приходилось?»

Да.

«Убивать?»

Да.

Она (тихо). Люди дороже.

Он. Чего?

Она (заплетаясь). П-принципов.

Она (думает). Знаки. Знаки. Надо верить в знаки. Во что еще верить, когда так. Семьдесят два дня. Полупальчики-полумальчики. Двадцать два года. Вспомни себя. Что ты там понимала. Как он туда попал. Случайно, конечно. Конечно, случайно попал. Помнишь, как шла по рельсам, а потом тоннель и поезд. Ты прижалась к стене, тебя затягивает под колеса. И сердце бухает. Колеса бухают. Какой-то сантиметр между тобой и железякой, мигают окна, сглотнуть не можешь. Стоишь и думаешь, какая глупость, господи, пошла по картам, не нашла перехода нормального, решила проскочить, не слышала, что состав идет. А ведь скажут, что из-за него, из-за того, который больше не звонит. И бесит щебень в босоножке. Больше всего бесит острый камешек, забившийся под пятку. Потом затихло. Просвет. Скатилась с насыпи.

Как меня шатало. Трясло. А было лето… Это было под Сочи. И парочка шла навстречу. С дыней в авоське. Хотелось, чтобы они знали, что я только что оттуда, оттуда, что поезд, что щебень, что могло бы и… Я их остановила даже:

«– Сколько времени… Времени…

– Шесть».

«Шесть» – и пошли дальше. А та девчонка с дыней обернулась и посмотрела куда-то не под ноги, не в лицо. Потом я поняла, что на мою коленку: из нее по пыльной коже вниз змеилась кровь.

Она (твердо). Люди дороже принципов.

Он. Не понял.

Она. А вы не спросите, сколько мне?

Он. Нууу, лет двадцать шесть-семь?

Она (разворачивается к нему). А, можно, то есть я не знаю, что можно… То есть, что именно вы там делали. Там. (Кивает на окно.)

Он. Разведка.

Она. Да, понятно. То есть нет.

Она молчит. Он ждет.

Он тоже развернулся к ней. Он ее слушает.

Она. Что именно вы там… (Запинается.)

Он. Ну, мы проходим, чтобы понять, что впереди нет противника. Потом, когда чисто, остальные части могут идти.

Она. Вас там и…?

Он. Да.

Она. Сильно.

Он. Меня? Не, повезло считай, осколок в ноге застрял. Командир…

Она. Нет, я имела в виду. Неважно…

Он. Неважно?

Она. Что? Нет. А что вы сказали? Осколок?

Он. Да.

Она. Осколок застрял.

Он. Да.

Она. Его оттуда нельзя вытащить?

Он. Там нервы близко, побоялись задеть.

Она. Нервы задеть?

Он. Ну, да, а то нога, ну, это, остаться без ноги…

Она всхлипывает, сползает по креслу чуть ниже. Зеркальце из ее руки летит на пол. Она снимает кроссовку, нащупывает зеркальце ногой в носке, полупальчиками. Отводит в сторону.

Она (думает). Потом подниму. Когда вот будет остановка или когда он, когда мы с ним…

Она. И вот вы с осколком этим всегда жить будете?

Он. Да я привык уже.

Она (думает). Острый камешек под пяткой.

Он. Наверное, всегда буду.

Она. А, может, врач…

Он (не услышав ее). Забыл уже.

Она. Забыл.

Он. Вот вы спросили и как-то кольнуло. А так – забыл.

Она кивает.

Она садится нарочито прямо.

Она расправляет плечи.

Она (думает). А вдруг он врет?

Она. Вы любите абрикосы?

Он. Ну да.

Она. А если он в точках таких бурых.

Он. Гнилой?

Она. Нет, такой просто чуть шершавый, что ли, с бочка. Он мягкий, сладкий, даже лучше, просто вот вид такой, нетоварный.

Он. Тогда какая разница, его же не фотографировать.

Она. Да.

Он (хмыкает). Ржа.

Она. Что?

Он. Ну, так называется, мать так говорила. Бурая ржа на абрикосах. Ржавчина в смысле. Какой-то грибок, что ли. Она сначала ствол атакует, но нам не видно. В стволе пока сидит, его не видно.

Она. Не видно.

Он. Что? А, да. Ну, а сами абрикосы получаются такие, чуть паршивые. Пофиг, я считаю. Зато сладкие.

Она. То есть вы такие едите?

Он. У нас в парке прям росли раньше, щас не знаю. Но раньше точно.

Она. Расскажите!

Он. Не понял.

Она. Как вы их ели.

Он. Ну-у-у, как. Дерево потрясешь, они сами падают. Можно и с ветки надрать, если низко. Но если неспелые, то потом будет, ну, в общем, как бы, это, живот заболит.

Она. Нет, нет, погодите. Вот вы их нарвали и несете в ладонях домой? (Закрывает глаза.)

Он. Зачем?

Она. Маме, может.

Он. Она уехала давно.

Она. А раньше. Ну, до, до того, как, до всех этих событий!

Он. Событий?

Она. До февраля… Как вы их собирали?

Он (удивленно). Собирали? Чешешь мимо с ребятами, сорвал, сожрал.

Она. А если сад возле дома? Вы бы хотели свои абрикосы посадить? Свои абрикосы есть. Тогда их можно в корзину собрать и нести в дом. А их косточки, когда съели по абрикосу…

Он (обрывает ее). Так квартира же.

Она. А если купить дом? Сколько стоит дом в Ростове?

Он. Не проверял.

Их руки лежат на коленях очень близко, почти соприкасаясь.

Мизинцы иногда так подергиваются, словно стремятся навстречу друг другу. Словно ток между ними идет.

Она смотрит на их руки, он смотрит прямо.

Она. Я бы хотела свой дом. Чтобы босиком ходить во дворе.

Он. Тогда вам надо на юге жить. В Москве холодно.

Она. Вы были?

Он. У меня там друг был. Командир. Служили вместе.

Она смотрит на него. Он на нее. У него лицо приятное.

Она (думает). Только какое-то нарисованное лицо. Диснеевское. Богатырское. Большие глаза, маленький рот, подбородок как ящик выдвижной прямо. Но ему идет. Идет… (Берет бутылку.) Осталась треть, нет, четверть: снизу до края этикетки. Но у бутылки вогнутое дно. То есть там уже меньше по факту.

Зачем его выгибают, это дно? Чтобы давление снизить? Напряжение снять. Хм. Затем же, зачем и вино пьют, выходит. Забыться, забыть. Забыть, как служили.

Кое-кто из пассажиров зевает сзади.

Она (думает). Надо бы что-нибудь съесть, а то развезет.

Она сгребает у себя с колен его леденцы, разворачивает сразу два, бросает в рот, катает языком.

Ей нравится, как они сталкиваются внутри. Звенькают даже. Царапают нёбо и щиплют как лимонад.

Она молчит. Он тоже.

Она. Слушайте, а чего вы в Крыму тогда?

Он. Что? Реабилитация.

Она. А-а.

Он. Не повезло.

Она. Не повезло вам, да.

Он. С погодой.

Она. То есть? Ой, да, и правда. (С облегчением.) Дожди же лили.

Он. Все десять дней.

Она. Я просидела в номере с киношками. Один раз только в Судак съездила. Знаете, где это? Ну, крепость еще такая, древняя.

Он. Я простыл и ухо вот. Опять.

Она. Что?

Он (поворачивается к ней лицом). Что? А. Я слышать стал хуже еще.

Она (громче). Крепость Генуэзскую не видели?

Он. Генуэзскую? Нет.

Она (ерзает). Подержите, пожалуйста. (Пихает ему в руки почти пустую бутылку и стаканчики один в другом. Вытягивает руки вверх, у нее хрустят плечи.) Все затекло.

Она (думает). Это не затекло, это ответственность в шейно-воротниковой. Засела. Что тебе на массаже сказали. Нельзя столько впахивать. Ночи, отчеты, дедлайны, в баре показаться, поесть красиво, сделать селфи с коллегой, мол, вот мы какие, всё у нас хорошо. На тарелке хорошо.

Если не впахивать, я вообще с ума сойду. Тут хотя бы отдел меня ждет, мессенджеры. А дома…

За свет стала платить много. Оставляю включенным. Вроде меня встречает кто. Уезжала, оставила в коридоре. Счетчик теперь помигивает красным.

Как он сказал тогда:

«– Вечно мне свет нажигаешь!

– Давай, может, у меня в следующий раз?

– Давай».

И больше не позвонил.

Ведь дело не в свете, да?

Он доливает ей все, что осталось в бутылке, в стаканчик. Ставит бутылку в ноги.

За окнами чуть светлеет.

Она теперь видит, какие у него пушистые ресницы. Легкие.

Она берет стаканчик.

Она глотает вино с усилием, проталкивая, размачивая ком в груди, как сухарь.

Не выходит.

Она начинает плечами водить, вроде расслабить.

Не помогает.

Он. Вам неудобно сидеть?

Их пальцы вдруг сплетаются.

Он. Можете закинуть на меня ноги.

Она вздыхает. Она пьет.

Она. Если свет горит, тебя бесит? Ну, просто вот лампочка одна?

Он (ласково). Нет. Пусть горит.

Она (думает). Как Редфорд вскочил у Барбары от свистка чайника. Заорал: «Генштаб, запускаю обратный отсчет! Все в укрытие». Какой был у них год? Это на всю жизнь у них останется, что ли? Какой же год им выпал? Сорок пятый?

Она. А ты спишь хорошо?

Он. Нет.

Она (думает). Барбара пекла Редфорду пироги… А Редфорд, такой сильный, сидел возле нее, когда Она плакала, наглотавшись снотворного. Снотворное не помогало. Помогал Редфорд.

Она (закидывая на него ноги). Представляешь…

Он. М?

Она. Моя хозяйка, ну, у которой апарты снимала, сегодня наехала коту на голову машиной. Он там спал. То есть вчера наехала. И еще забуксовала в грязище этой после дождей. Она ревет, говорит мужу: закопай в саду его, чтобы я не видела. Тот отвез в ветеринарку, трепанацию сделали. Написала мне. Выжил. Как только в автобус села – сообщение пришло.

Она (думает). Меня рвало, чуть на автобус не опоздала, выворачивало. Майку переодела на чистую, и то хорошо. Нет, рвотой не пахнет. Шорты вроде в порядке (Стряхивает что-то с шорт, морщится.) Голова у него такая была темная, точно мокрая. И ухо, ухо на ниточке болталось. Кровь на шерсти не так, как на коже. Кот серый, полосатый. Стал почти черным от крови.

Она. А у тебя волосы светлые…

Она поправляет Ему прядь, легко, нежно, как Барбара спящему Редфорду.

Он гладит ее ногу.

Она (наблюдая за его рукой). Написала. Мне. Хозяйка.

Она допивает.

Она. Кот жив.

Она комкает стаканчики.

Она. Живой.

Он. Я собак люблю.

Они смотрят друг на друга.

Он притягивает ее к себе.

Она оказывается у него на коленях.

Целуются.

4. Ипотека

Она (отстраняясь с мягким хмыком, но оставаясь на его коленях). Так у тебя собака?

Он. Не, какая собака, я годами дома не бываю.

Она. А ты… (Обрывает себя.)

Он. Не, не женат. Кто меня ждать будет?

Она (думает). Легче, легче. Не вешайся на него. Не прирастай. Не сразу. Не так. Не надо. Отшутись.

Она (издевательски). Мама?

Он. Мама в Питере. Замуж вышла туда.

Она. П-прям ты такой весь одинокий.

Он. Слушай, ну я с восемнадцати лет служу. Четыре года.

Она. Да.

Молчат.

Он. Вот ты бы ждала меня?

Она (думает). Я только это и умею. Ждать. Я порой стою у окна, одиннадцатый этаж, а там, внизу, церквушка и остановка автобусная. Люди выходят, идут домой, шоркают пакетами, детей переводят через лужи: «Лёша, шагай, ну куда ты, ну ты не видишь, грязь, все теперь только стирать. Не реви, Лёша, не тебе же стирать. Чего ты? Чего? Ноги промочил? А вон дом уже наш. Не реви. Ну не реви ты, господи, а то и я. Видишь?! Вон! Видишь? Вон-вон туда смотри! Тетя в окне стоит! Нет, это не наша тетя, наша в Воронеже. Не знаю чья! Чужая! Какая разница! Ногами передвигай уже, маме тяжело. Так, какой этаж у нас? Не реви. Считай лучше окна. Раз, два, три, четыре… Какие у нас занавески? Ну куда опять в грязь».

Легче.

Легче. Еще легче. Выдох…

Она (игриво). Еще как. Конечно.

Он (иронично). Конечно.

Она. Ну а что у вас там в Ростове делать?

Он. У нас тепло. Парк красивый.

Она. С торчками.

Он. Ну не, не знаю. Наверное. Я не успел домой заехать.

Молчат.

Он. Зато с абрикосами.

Она. А ты прям не-ни? (Стучит ногтями по пустой бутылке.)

Он. Коньяк пил, когда на Кавказе службу проходили.

Она. На Кавказе.

Он. Там канистрами коньяк. Хороший.

Она (думает). Надо было коньяк брать. Говорила та девчонка, коньяк возьмите, на подарок: «Смотрите какая коробка плотная – в такую плохой не засунут. А звездочки – фигня, их пририсовать ума большого не надо. Ну, три тут, три, да. Три года, значит, выдержки. Ну, типа три, а там, мож, и больше. Мож, и четыре».

Она. И как наутро?

Он. Порядок. Там хороший коньяк. (Отворачивается.)

Она (думает). Если у человека ранена голова, волосы мокнут, темнеют от крови.