Лена стала замечать его странное поведение. Он стал замкнутым, нервным, постоянно смотрел по сторонам, словно ожидая подвоха. Однажды вечером, когда она пришла к нему домой, чтобы поддержать, он показал ей запись. Она смотрела, как и он, сначала с недоверием, потом с беспокойством.
«Артём, может, тебе стоит сходить к врачу? Нервы… стресс…» – начала она мягко. – «Это просто кто-то тебя разыгрывает. Интернет полон хакеров. Или…»
«Или что, Лена?» – перебил он ее, его голос дрожал от напряжения. – «Или это все правда? Как он знает обо мне? О кофе? О Диме? О моей машине? Это не может быть случайностью!»
Лена попыталась обнять его, но он отстранился. Ему казалось, что она не понимает, что она в опасности, если будет рядом с ним. Он был проклят, помечен.
С каждым днем предсказания становились все более личными, все более точными. Мужчина на пленке начал говорить о вещах, которые знал только Артём. О его детских страхах, о его мечтах, о его самых потаенных мыслях.
«Ты увидишь лицо того, кто тебя ждет, в собственном отражении. Не пытайся сбежать от него, ибо он – твой спутник».
Однажды вечером, бриться перед зеркалом, Артём увидел в своем отражении нечто иное. На мгновение, всего лишь на долю секунды, его собственные черты лица исказились, превратившись в нечто жуткое, напоминающее мужчину с кассеты. Глаза, глубокие и пустые, безжизненные. Он отшатнулся, уронив бритву. Сердце колотилось как бешеное.
Он попытался уничтожить кассету. Сначала хотел сжечь ее, но побоялся пожара. Потом решил разбить молотком. Поднял молоток, замахнулся… и остановился. В голове пронеслись слова мужчины: «Не пытайся уничтожить носитель. Это не пленка. Это послание. Оно найдет тебя, где бы ты ни был. И чем больше ты будешь сопротивляться, тем больнее будет».
Артём опустил молоток. Он чувствовал, как сходит с ума. Каждый звук в его квартире, каждый шорох казались голосом мужчины с пленки. Он перестал спать. Начал пить. Запустил работу, игнорировал звонки Лены. Он стал призраком в собственной квартире, окруженный тенями своих страхов.
Он снова и снова смотрел кассету, пытаясь найти какую-то зацепку, что-то, что могло бы объяснить происходящее. Но мужчина просто продолжал говорить. И его предсказания становились все более конкретными.
«Твой собственный дом станет ловушкой. Темнота придет изнутри. Свет погаснет, и ты услышишь шаги, которые будут идти за тобой, но никого не будет рядом».
«Вода, что дарует жизнь, станет источником холода и боли. Она будет течь там, где ее не должно быть».
«Ты будешь искать спасения в воздухе, но он станет твоим палачом. Дыхание превратится в хрип».
Артём начал прятаться. Он заклеивал окна плотными шторами, чтобы не видеть никого за ними. Он отключал электричество, чтобы не провоцировать «погаснувший свет», хотя это лишь усиливало его страх в полной темноте. Он переставал принимать душ, боясь воды. Его квартира превратилась в убежище и тюрьму одновременно.
Лена, испуганная его состоянием, пришла к нему с Димой. Они попытались заставить его пойти к врачу.
«Артём, это ненормально! Ты себя убиваешь! Мы волнуемся!» – Лена была на грани слез.
«Я знаю!» – закричал он, отмахиваясь от них. – «Я знаю, потому что он мне сказал! Я умру! Это неизбежно! Вы не понимаете! Вы следующими будете!»
Дима, хоть и был напуган видом друга, все еще пытался мыслить рационально. «Мы отвезем тебя в больницу. Там тебе помогут».
«Никто не поможет! Оно… оно повсюду! Он повсюду!» – Артём указал дрожащей рукой на телевизор, хотя кассета была уже давно вынута.
Они пытались уговорить его, но он был неуправляем. Ему казалось, что каждый их шаг, каждое слово – это часть того же проклятия, что они, сами того не ведая, затягивают его в петлю.
В конце концов, они ушли. Лена плакала, Дима был зол и растерян. Артём остался один. Его изоляция была полной.
Предсказания мужчины с пленки становились все страшнее. На этот раз он говорил о времени, о конкретных часах.
«Завтра, ровно в полночь. Когда тень самой высокой башни в городе упадет на твое окно, ты будешь готов. Ты будешь ждать. Не пытайся сбежать, ибо это место – твой конец. Оно придет сверху».
Артём посмотрел на часы. До полуночи оставалось меньше суток. Он был готов. Усталость, страх и отчаяние смешались в одно безразличное чувство. Он перестал сопротивляться. Он просто ждал.
Он решил записать свое последнее послание. Включил камеру на телефоне. Его лицо было бледным, глаза красными от недосыпа, волосы спутаны. Он выглядел как человек, переживший ад.
«Если кто-то найдет эту запись…» – его голос был хриплым. – «Я не сумасшедший. Это все правда. Я не знаю, что это за кассета, кто этот человек, но он предсказал мою смерть. И она сбывается. Сейчас… сейчас наступает полночь. Я чувствую… оно близко. Моя квартира… она… она превратилась в склеп».
Он замолчал, прислушиваясь. За окном шумел город, но Артём слышал только глухие удары своего сердца.
«Оно придет сверху…» – прошептал он, глядя на потолок. – «Завтра. В полночь. Когда тень…»
Он перевел взгляд на окно. Действительно, тень высотного здания, что находилось неподалеку, ползла по соседним домам, медленно накрывая и его окно.
Часы показывали без пяти полночь. Артём опустил телефон, который продолжал снимать. Он встал посреди комнаты, не мигая смотрел в темноту.
Внезапно погас свет. Полная тьма. Это не было сюрпризом. Он ждал этого.
«Шаги…» – прошептал он, и действительно, откуда-то сверху, из недр потолка, раздался легкий шорох, будто кто-то полз.
Затем послышался странный треск. В потолке, прямо над его головой, появилась тонкая трещина. Она быстро расширялась, пересекая гипсокартон. Сквозь нее просыпалась мелкая крошка.
Артём поднял голову. Он видел ее. Тень. Что-то черное, массивное, спускалось к нему, проламывая потолок.
«Вода…» – послышалось в голове.
Трещина разрослась, и вместе с ней хлынула вода. Холодная, грязная вода, смешанная со штукатуркой и пылью. Она лилась неиссякаемым потоком, заливая комнату, поднимаясь по щиколотки, по колено.
И тут Артём понял. Не потоп из-за прорванной трубы. Это был прорыв чего-то гораздо более древнего, темного. В этой воде не было отражения. Она была мертвой.
Он попытался отступить, но ноги запутались в чем-то на полу, он упал. Упал лицом в ледяную воду.
Вода заполнила его легкие. Он захлебывался. Ноги и руки свело судорогой. Воздуха не хватало.
«Дыхание превратится в хрип…» – слова мужчины звучали в его голове, как эхо.
Он задыхался, пытаясь глотнуть воздуха, но вода была повсюду. И в этот момент, сквозь пелену агонии, он увидел его. Лицо мужчины с кассеты. Оно возникло прямо над ним, в темноте, искаженное, с глубоко запавшими глазами, которые смотрели без жалости.
Мужчина на пленке не просто предсказывал его смерть. Он был ее частью. Или он сам был этой смертью.
Последний хрип. Последний судорожный вдох, полный воды и темноты. И Артём Прохоров, рациональный человек, искавший необычное, нашел его в своей собственной гибели.
Через три дня Дима и Лена, не дождавшись от Артёма никаких вестей, взломали его квартиру. То, что они увидели, повергло их в шок.
Квартира была затоплена. Полный хаос, мебель плавала в мутной воде. Артём лежал посреди комнаты, в воде, с широко открытыми глазами, полными невыразимого ужаса. Причина потопа была непонятна. Не было прорыва трубы, но потолок был разрушен, и вода лилась откуда-то сверху, будто из невидимого резервуара.
Рядом с его телом, полупогруженный в воду, лежал его телефон. На нем была включена камера. Запись продолжалась, пока не села батарея. Дима осторожно поднял его.
Они просмотрели последнюю запись Артёма. И тогда Лена вспомнила о кассете. Она нашла ее под грудой мусора, за шкафом, целую и невредимую. Вместе с запыленным видеомагнитофоном.
Надпись на кассете, написанная от руки, теперь казалась еще более зловещей: «НЕ СМОТРИ».
Дима, все еще скептик, но потрясенный до глубины души, отказывался верить в то, что слышал и видел на записи. «Это же бред! Психоз! Он сам все это себе внушил!»
Лена посмотрела на него, потом на кассету в своих руках. Ее взгляд был полон страха. «Но как он знал, Дима? Как он знал про кофе? Про ссору? Про машину? Про воду? Про полночь?»
Дима молчал. Он не знал, что ответить. Полиция не нашла никаких следов насильственной смерти, никаких логичных объяснений потопу. Только странные записи Артёма и его безумные слова. Дело закрыли как несчастный случай, возможно, вызванный психическим расстройством.
Лена забрала кассету с собой. Она не знала, зачем. Может быть, чтобы понять. А может, чтобы никто другой ее не нашел.
Однажды ночью, спустя несколько месяцев, Лене приснился сон. Она сидела в темноте, и перед ней был экран. На нем появился мужчина. С усталым лицом, глубоко запавшими глазами. Он посмотрел прямо на нее.
«Привет, Лена», – произнес он хриплым голосом. – «Ты же Лена, верно? Лена Смирнова».
Лена проснулась в холодном поту. Она лежала в темноте, ее сердце колотилось. Она попыталась убедить себя, что это просто сон, кошмар, вызванный переживаниями. Но в глубине души она знала.
Кассета лежала в ящике ее стола. И она ждала. Ждала новой жертвы.
Там, где смеялись дети…
Тишина сгущалась над Заречьем, ложилась мягким, пушистым одеялом на крыши домов, на зеленые луга, на шелестящие кроны вековых деревьев. Это была та самая, особенная тишина, что бывает только в небольших, забытых Богом деревушках, где время течет по-своему, неспешно, измеряясь сменой сезонов и детским смехом. Дети – вот что наполняло Заречье истинной жизнью. Их звонкие голоса звенели над рекой, их топот поднимал пыль на сельских дорогах, их радость, казалось, была самой сутью этого места.
Иван и Мария, как и большинство их соседей, жили скромно, но счастливо. Их семилетняя дочь, Лиза, была средоточием их мира – маленькая, рыжеволосая вихрь энергии, чьи глаза сияли неподдельной радостью при виде любой мелочи: пойманного жука, нового рисунка, истории на ночь. Ее комната была храмом детства, полным плюшевых мишек, деревянных солдатиков и, конечно, старой фарфоровой куклы, что досталась Лизе от Марии, а той – от ее матери. Кукла, по имени Аглая, была немного побита временем, с потрескавшейся глазурью и одним треснувшим глазом, но Лиза обожала ее, часто укладывая спать рядом с собой.
Первые странности начались незаметно, словно шепот на ветру. Сначала это были лишь обрывки звуков. Ночами, когда деревня погружалась в сон, а окна домов светились лишь лунным светом, некоторые родители клялись, что слышали странную музыку, нечто похожее на колыбельную, но абсолютно чуждое. Она не походила ни на одну мелодию, что они знали – ни на ту, что пели их матери, ни на ту, что играли по радио. Это была вялая, тягучая песня, сплетенная из диссонансов, от которых по телу пробегали мурашки. Она казалась древней, как сама земля, и одновременно жутко современной в своей неприкаянности.
Иван отмахивался от этих рассказов, списывая все на усталость и богатое воображение соседей. Мария была более чуткой. Однажды под утро, когда Лиза мирно спала в своей кроватке, Мария заметила нечто странное. Старая Аглая, которую Лиза всегда укладывала на тумбочке, лежала теперь на полу, лицом вниз, словно сброшенная с высоты. Мария аккуратно подняла ее, поставила на место, решив, что Лиза случайно толкнула ее во сне. Но к утру Аглая снова лежала на полу, и на этот раз ее единственный целый глаз казался устремленным прямо на Марию, полным невыразимого, холодного упрека.
В следующие дни подобных мелочей становилось все больше. У Андрюшки Петровича, сына местного кузнеца, по ночам сами собой заводились заводные солдатики, маршируя по полке с таким скрипом и лязгом, что мальчик просыпался в слезах. У маленькой Сони из семьи пекаря, ее любимая музыкальная шкатулка начинала играть свою мелодию, но теперь вместо веселого вальса из нее доносились те самые, искаженные, леденящие кровь ноты той неведомой колыбельной. Дети, которые слышали эти "песни" или играли с "ожившими" игрушками, начинали меняться.
Лиза была одной из первых. Ее звонкий смех стал реже, а затем и вовсе исчез. Она перестала бегать, играть, рисовать. Ее яркие рыжие волосы казались потускневшими, а глаза, прежде полные жизни, теперь смотрели в пустоту, словно сквозь невидимую пелену. Доктора в районной больнице разводили руками: никаких признаков болезни, никаких инфекций. "Переутомление", "стресс", "авитаминоз" – такими диагнозами они отделывались, выписывая бесполезные микстуры. Но Иван и Мария знали: это было не переутомление. Это было нечто другое, нечто, что высасывало жизнь из их девочки по капле.
"Она… она словно пустая внутри", – шептала Мария Ивану по ночам, прижимаясь к нему. – "Раньше она была солнышком, а теперь – лишь бледная луна".
Вслед за Лизой стали "угасать" и другие дети. Андрюшка, который еще неделю назад гонял мяч с неуемной энергией, теперь сидел на крыльце, уставившись в одну точку, словно старая, пыльная кукла. Соня, чьи пирожки были самыми вкусными в Заречье, отказалась от еды, ее румяные щечки стали серыми. По деревне поползли слухи, сначала шепотом, потом – в полный голос. "Что-то нечистое", "проклятие", "ведьма". Старожилы вспоминали давние легенды, но никто не мог точно сказать, что именно происходит.
Когда маленькая Вероника, трехлетняя дочь почтальона, просто перестала дышать во сне, не показав до этого ни единого признака болезни, деревня погрузилась в ужас. Ее родители нашли ее утром – такую же бледную и безжизненную, как фарфоровая кукла. И так же, как кукла, она казалась… пустой. Пустой от смеха, от тепла, от жизни.
Горе объединило родителей. Они больше не могли молчать. Иван, обычно сдержанный и рассудительный, почувствовал, как в нем пробуждается дикая, первобытная ярость. Он видел, как его Лиза тает на глазах, и ничто не могло остановить этот процесс. Он не мог допустить, чтобы она стала следующей. Вместе с Петром, отцом Андрюшки, и Анной, матерью Вероники, они начали собственное расследование.
"Это началось с игрушек", – сказал Петр, вспоминая заводных солдатиков.
"И с этих колыбельных", – добавила Анна, ее голос дрожал. – "Вероника иногда насвистывала что-то такое, перед тем как заболеть. Жуть".
Иван вспомнил Аглаю, ее мертвый взгляд. Он достал куклу Лизы из ее комнаты. Теперь она казалась еще более отталкивающей, чем раньше, словно в ее треснувшем глазу таилась какая-то древняя злоба.
"Кукла. Аглая", – сказал он, показывая ее Марии. – "Мне кажется, она была первой".
Мария кивнула, вспоминая, как кукла падала на пол.
Они стали собирать все истории, все странности, которые происходили в деревне. Выяснилось, что почти каждый ребенок, который заболел, так или иначе сталкивался с "ожившими" игрушками или слышал ту странную колыбельную. Но самое пугающее было то, что все эти дети были… самыми счастливыми. Самыми беззаботными. Теми, кто смеялся громче всех, кто радовался жизни больше других.
"Ведьма", – прошептал Дед Василий, старейшина деревни, к которому они обратились за советом. Его глаза, затуманенные возрастом, смотрели с мудростью и древней печалью. – "Это Марена".
Родители замерли. Имя Марены было полузабытой легендой, шепотом, которым пугали непослушных детей. Марена была сиротой, которую много десятилетий назад привезли в Заречье из далеких краев. Она выросла в старом детском приюте на окраине деревни. Некрасивая, угрюмая, всегда сторонившаяся других, она питала особую ненависть к тем, кто был счастлив. Особенно – к детям. Их смех, их беззаботность, их чистая радость казались ей личным оскорблением. Поговаривали, что в последние годы своей жизни она занималась темными искусствами, пытаясь отыскать способ высасывать чужую радость, чтобы наполнить свою опустошенную душу. Она умерла в приюте, одинокая и всеми забытая, и ее смерть не вызвала ни у кого сожаления, лишь облегчение. Приют закрыли, и с тех пор он стоял заброшенный, обветшалый, словно памятник чьему-то несчастью.
"Она ненавидела детей", – голос Деда Василия дрогнул. – "Их смех был для нее больнее острого ножа. Она хотела их… угасить. Забрать их свет себе. И теперь она вернулась. Через игрушки, через песни. Она не может прийти сама, пока слаба. Но каждая украденная душа ребенка усиливает ее, придавая ей физическую форму".
Иван почувствовал, как по его спине пробегает холодок. Ведьма. Все обрело смысл. Ее ненависть к невинности и радости. Ее возвращение, чтобы забирать души самых беззаботных и счастливых.
"Но как? Как ее остановить?" – Мария впервые услышала свой голос таким отчаянным.
Дед Василий посмотрел на них. "Идите к приюту. Там ее логово, ее гробница. Там она собирает свой урожай. И пока вы не уничтожите источник ее силы, пока не упокоите ее по-настоящему, она не остановится. Она заберет всех детей Заречья".
На следующее утро деревня проснулась, окутанная тяжелой, предгрозовой тишиной. Дети, еще не затронутые, были заперты в домах. Их родители сидели наготове, слушая каждый шорох. Иван, Мария, Петр, Анна и еще несколько отчаявшихся родителей собрались у колодца. В их глазах горел не страх, а ярость и решимость. Они были простыми людьми – крестьяне, кузнецы, пекари. Но сейчас они были воинами, готовыми сражаться за своих детей.
С собой у них было немного: старые керосиновые лампы, топоры, лопаты – все, что могло пригодиться. Иван прихватил старую икону, Мария – серебряный крестик. Петр нес факел, сделанный из пропитанных смолой тряпок.
Дорога к старому приюту, некогда пыльная и изъезженная, теперь заросла высокой травой, поглощенная забвением. Само здание приюта маячило на холме, как призрак прошлого – покосившееся, с выбитыми глазницами окон, сквозь которые проглядывала чернота. Даже днем от него веяло холодом и какой-то древней, несмываемой тоской. Воздух вокруг был неестественно неподвижен, отягощен запахом сырости и гнилого дерева.
"Осторожно", – прошептал Петр, сжимая топор. – "Мне кажется, я слышу…"
Его слова оборвались. Из глубины приюта донесся едва различимый, но от этого не менее жуткий звук. Это была та самая колыбельная – медленная, диссонирующая, проникающая под кожу. Она словно струилась сквозь трещины в стенах, окутывая их, пытаясь затянуть в свою паутину безумия.
Иван первым распахнул скрипучие ворота, держа наготове факел.Огонь тут же оживил мертвенную тьму, отбрасывая причудливые тени на потрескавшиеся стены. Они вошли.
Внутри приют был лабиринтом из пустых комнат, каждая из которых хранила эхо давно забытых детских голосов. Но теперь эти эхо были искажены. Повсюду валялись сломанные игрушки: безголовые куклы, деревянные лошадки с пустыми глазницами, плюшевые звери, чья набивка вывалилась наружу, обнажая грязные потроха. Но некоторые из них были… не такими. Старая качалка сама по себе медленно покачивалась в углу, издавая скрипучие, монотонные звуки. Разбросанные по полу кубики, казалось, складывались в какие-то зловещие узоры. С полок на них смотрели сотни стеклянных глаз – глаза забытых кукол, которые теперь казались живыми, полными холодной, бездушной злобы.
"Здесь она… здесь ее сила", – прошептала Мария, чувствуя, как ее сердце сжимается от страха.
Чем глубже они проникали в приют, тем сильнее становилась жуткая колыбельная. Она пульсировала в стенах, звенела в воздухе, казалось, исходила из каждой трещины. В одной из комнат, похожей на бывшую спальню, они увидели на кроватях десятки старых, ветхих кукол, сидевших ровными рядами. Их глаза были устремлены на вошедших, и некоторые из них, казалось, даже поворачивали свои головы, следуя за движениями людей.
Внезапно одна из кукол на краю кровати, грязная, с оторванной рукой, издала звук, похожий на тихий, ехидный смешок. Затем вторая. Третья. Вскоре вся комната наполнилась тонким, дребезжащим смехом, который, казалось, исходил из сотен детских глоток, но при этом был абсолютно безрадостным, полным злой насмешки.
"Они живые!" – крикнула Анна, отшатнувшись.
Иван поднял факел, освещая лица кукол. Их фарфоровые личики, испачканные вековой пылью, теперь казались гримасами ужаса. Из их треснувших ртов доносились эти смешки, а глаза горели слабым, фосфоресцирующим светом.
"Не подходите к ним!" – крикнул Петр, пытаясь оттолкнуть Анну.
И тут же одна из кукол, прямо с кровати, метнулась к Петру, как дикий зверь, ее маленькие, фарфоровые ручки были подняты, словно для удара. Петр отбил ее топором, и кукла с жалобным дребезгом отлетела к стене, разбившись вдребезги. Но тут же другие куклы начали падать с кроватей, ползти по полу, их крохотные ножки и ручки двигались с неестественной скоростью, издавая скрипучие звуки.
Родители отбивались от наступающих кукол, чьи движения были удивительно быстры и свирепы. Топор Петра рубил фарфор и тряпки, факел Ивана отбрасывал их, но их было слишком много. Их глаза, их злые смешки, казалось, проникали прямо в душу. Это были не просто игрушки – это были оболочки, наполненные чужой злобой.
"Мы должны идти дальше!" – крикнул Иван, понимая, что битва с куклами бессмысленна. – "Она здесь, она ждет нас!"
Они прорубались сквозь армию искаженных игрушек, проходя через коридоры, где стены были исписаны странными, нечитаемыми детскими каракулями, которые, казалось, двигались и меняли форму под светом факела. Воздух становился все тяжелее, дышать было труднее. В конце одного из коридоров показалась массивная деревянная дверь, намертво запертая. От нее исходила особая аура холода и тьмы.
"Это здесь", – прошептала Мария, показывая на дверь.
Иван и Петр стали колотить по ней топорами, дерево трещало и стонало, но ведьма не собиралась сдаваться так просто. Из-за двери, сквозь щели, начали просачиваться тонкие, черные струйки дыма, которые, клубясь, принимали формы детских ручек, тянущихся к ним. Они пытались опутать их, задушить, наполнить их сознание ужасом.
"Не смотрите на них! Не позволяйте им коснуться вас!" – крикнула Анна, прижимая к груди серебряный крестик.
Наконец, с оглушительным треском, дверь поддалась, открыв путь в то, что когда-то было главной залой приюта. Теперь это было логово ведьмы. Посреди зала стоял алтарь, сделанный из старых детских колыбелей, сложенных друг на друга. На нем лежали десятки сломанных игрушек, которые пульсировали тусклым, красным светом. А над всем этим, паря над алтарем, была Она. Марена.
Она не была полностью сформирована. Ее тело состояло из клубящихся теней, сквозь которые просвечивали очертания иссохшей женской фигуры. Ее лицо было изъедено временем и злобой, но в ее глазах, огромных и черных, горел древний, пожирающий огонь. Ее руки, тонкие и костлявые, словно ветви старого дерева, были вытянуты в стороны, и из ее раскрытого рта доносилась та самая колыбельная – теперь громкая, оглушающая, полная боли и ненависти.
"Мои дети", – прошипела она, и ее голос был скрипом сухих листьев и шепотом могил. – "Моя радость. Ваша глупость, ваша любовь, ваше счастье – все это будет моим!"
Вокруг нее клубились едва различимые, полупрозрачные фигуры – это были души украденных детей, их свет, их радость, что питала Мальвину, медленно формируя ее тело. Среди них Иван увидел бледный силуэт Вероники, а Мария – едва заметное сияние Лизы.
Гнев, чистый и обжигающий, охватил Ивана. Он забыл о страхе. "Ты не получишь их!" – закричал он, бросаясь вперед с факелом.
Марена взмахнула рукой, и из теней вырвались сгустки мрака, метнувшись к ним. Это были порождения ее ненависти, осязаемые воплощения страха, которые пытались проникнуть в их сердца. Родители отшатнулись, но не дрогнули.
Петр, с диким криком, бросил топор в ведьму, но оружие пролетело сквозь ее призрачное тело, словно сквозь дым. Мальвина лишь усмехнулась, и этот звук был болезненным скрежетом.
"Она питается их радостью! Мы должны уничтожить источник ее силы!" – крикнула Мария, указывая на алтарь из колыбелей, над которым светились и пульсировали украденные души.
Это было их единственным шансом. Марена была призраком, но ее сила была реальна, и она исходила от алтаря. Иван, собрав всю свою волю, ринулся к алтарю, отмахиваясь факелом от сгустков мрака. Мария следовала за ним, держа перед собой икону. Анна и остальные отбивались от теней, пытаясь отвлечь ведьму.
Марена взревела, и колыбельная усилилась, становясь невыносимой какофонией, которая пыталась разорвать их сознание. Из стен стали выползать новые куклы, но на этот раз они были гораздо больше, чем те, что они видели ранее, их фарфоровые глаза горели адским пламенем, а движения были быстры и неумолимы. Они нападали на родителей, пытаясь отрезать путь к алтарю.
Иван добрался до алтаря. Его руки дрожали, когда он пытался сдвинуть одну из колыбелей. На нем лежала особенно жуткая кукла – большая, с глазами, полными отвращения, ее губы были растянуты в немой, злобной усмешке. От нее исходила волна холода, которая пронзала до костей. Это была ее любимая кукла, ее личный тотем, через который она черпала силу.
