Каменная симфония

Владимир Кожевников

Каменная симфония

Глава 1. Симфония тишины

Золотая капля солнца Кифары медленно всплывала из-за фиолетовой глади вечного океана, окрашивая небо в сияющие тона шафрана и расплавленного железа. Воздух, густой от солёного дыхания жизни, озона и едва уловимой сладости инопланетных водорослей, дрожал, словно натянутая струна. На палубе научно-исследовательского судна «Кантос» царила священная, звенящая тишина, которую бередили лишь ленивый шёпот волн, лобызающих борт, и монотонное, убаюкивающее жужжание аппаратуры, впитывающей единственный звук, что имел здесь значение – голос планеты.

Доктор Элира Восс, укутавшись в потертый свитер, сильнее прижала наушники из холодного биопластика. Её взгляд, цвета выдержанного кедра, был прикован к монолиту, черневшему в километре от судна, у самого края бездны. Горгула. Каменный исполин, чернее космической пустоты, испещрённый мерцающими фосфоресцирующими прожилками, походил на спину забытого божества, уснувшего в позе вечной молитвы. От него веяло немыслимой древностью и молчаливым, всепоглощающим знанием.

Но Элира слушала не его. Она, затаив дыхание, ловила Певца.

Крошечное, с перламутровыми, переливающимися всеми цветами нефтяной плёнки крыльями, существо сидело на выступе скалы. Его тонкое тело вибрировало, из горлового мешка извергался звук. Не песня – сама материя, обращённая в чистую вибрацию. Это был гул тектонических плит, пронзённый нотами чистого хрусталя. Многослойная оратория с ритмом, неподвластным земному времени, ритмом геологических эпох.

– Третий месяц, – прошептал ассистент Армин, его голос прозвучал как грубый диссонанс. Он не отрывал глаз от мерцающих спектрограмм, где извивались радужные змеи звуковых волн. – Одно предложение. Началось с восхода Встре́дника, закончится с появлением Слепой Королевы. – Он имел в виду местные главные звёзды, чей стремительный бег был для Горгул лишь миганием секундной стрелки на циферблате вечности.

Элира молчала. Она уже не слышала нот – она ощущала текстуру. Шершавость базальта, леденящий холод глубин, давление толщи воды. И едва уловимый, призрачный отзвук. Эхо мысли, рождённой в недрах камня тысячелетия назад и только сейчас достигшей своей «голосовой связки» – Певца. Гиганты думали веками, а их голос пел с опозданием на эпохи, озвучивая давно минувшие мгновения их бесконечно медленного сознания. Она чувствовала себя подглядывающей в замочную скважину времени.

Резкий, пронзительный звонок комлинка разорвал хрупкую плёнку концентрации. На экране возникло лицо менеджера «Терраген» Карсона. Выглядел он озабоченным, но не её исследованиями, а скорее запросами.

«Доктор Восс. Обновляю данные по вашей просьбе. Флот бурильщиков «Кронос-7» вышел на орбиту. Геологи уверяют, что керны показывают беспрецедентную концентрацию когнитивных кристаллов в коре. Мы начинаем подготовку к бурению на следующей неделе, с вашим одобрением или без. Ваша задача – убедить их не шевелиться. Или понять, будут ли они шевелиться вообще. Конец связи».

Элира с силой сняла наушники, и её уши оглушил рёв буровых платформ на горизонте – варварский, механический скрежет, профанирующий тишину. Она смотрела на Горгул, на его невозмутимый, вечный профиль. Как крикнуть «стоп» существу, которое услышит твой крик лишь через сто лет, когда стальные зубы пробьются к самому сердцу его мира?

Она сжала в кармане старый медный компас – память об отце, таком же одержимом тишиной натуралисте, пропавшем в чужих мирах, когда она была ребёнком. Он ушёл за мечтой и не вернулся, растворившись в безвременье иного мира. Она всегда боялась этой медлительности, этого растворения, этого отказа от человеческого ритма. Боялась потерять себя, свою скорость, свой мир, который уйдёт вперёд без неё, оставив её в ловушке вечного «сейчас».

Но иного пути не было. Чтобы услышать плач камня, ей предстояло забыть, что такое спешка. И, возможно, забыть себя. Цена вопроса – целая планета.

Глава 2. Хроносоль

Лабораторию на «Кантосе» пафосно называли «Колыбелью». Элире это название всегда резало слух. Оно было по-детски наивным, земным. Здесь же должно было родиться нечто совершенно иное – понимание, мост через пропасть времени.

Центром комнаты, похожей на святилище, был «Хроносоль» – вытянутый кокон из матового стекла и матового титана, опутанный жилами проводников и мерцающими рубиновыми точками диагностических сенсоров. Он не замедлял время – он насильно перестраивал восприятие того, кто внутри, вводя мозг и тело в глубокий метаболический ступор, искусственную гибернацию.

Лежать в нём предстояло Элире. Воздух в лаборатории пах озоном и стерильной чистотой, но под ним угадывался сладковатый запах человеческого страха.

– Первый сеанс. Субъективно – шесть часов. Объективно – две недели, – голос доктора Хассена был спокоен, выверен, но в его глазах, за стёклами очков, читалась тревога, которую он тщательно подавлял. – Вы ничего не почувствуете. Это будет как глубокий сон.

– Две недели… – Элира провела ладонью по матовой, прохладной стенке аппарата. Первый шаг в бездну. Она вспомнила рассказы отца о медитациях в дикой природе, о чувстве растворения в моменте. Это было похоже, но в миллион раз страшнее. Это был не добровольный уход, а насильственное заточение.

– Вы уверены, Элира? Обратный процесс… Мозг привыкает к иному течению времени. Можно потерять нить. Потерять себя. Я не могу с чистой совестью…

– Их действия ведут к убийству, Армин, – перебила она его, её голос прозвучал твёрже, чем она чувствовала себя на самом деле. – А у нас нет ста лет на уговоры. – Она легла на холодную плиту, чувствуя, как мягкие, но неумолимые фиксаторы из термогеля охватывают её запястья и щиколотки, приковывая к реальности, которую она сама же собиралась покинуть. – Включайте.

Крышка надвинулась с тихим, окончательным шипением. Свет померк, превратившись в тусклое свечение. Звуки мира – гул систем, далёкие голоса – растворились, будто кто-то выдернул штекер из розетки вселенной.

Тишина.

Сначала – абсолютная, давящая, физически ощутимая. Затем Элира начала слышать. Собственное сердце. Не стук, а медленный, тяжёлый, гулкий удар, словно барабанный бой на дне океана. Движение крови – не поток, а вязкое, почти гелеобразное течение по капиллярам, которые вдруг стали огромными, как тоннели. Она попыталась сделать резкий вдох, инстинктивный глоток, но её тело проигнорировало команду, потребовав одного глубокого, невероятно медленного вдоха, который растянулся на субъективные минуты, наполняя лёгкие ледяной тяжестью.

Паника ударила в грудь, но замедленный метаболизм растянул этот импульс в долгую, тлеющую, изматывающую агонию. Она чувствовала, как её лёгкие судорожно, с чудовищным усилием пытаются сжаться для крика, который так и не может родиться, застревая в горле мертвым грузом. Холодный пот выступил на коже не каплями, а отдельными, медленно растущими, острыми кристаллами соли. Она была заживо погребена в скорлупе собственной плоти, заключена в темницу своего замедленного бытия.

И тогда тишина начала меняться.

Сначала это был едва уловимый гул, похожий на воспоминание о звуке, на фантомную конечность. Затем он нарастал, проникая сквозь звуконепроницаемый кокон не как вибрация, а как чистая информация, математически совершенный код, вписывающийся прямо в её замедленное сознание. Песня Певца.

Но это была уже не музыка. Это была геология звука.

Она слышала каждый атом смысла. Низкий, басовитый гул нёс в себе вкус базальта, терпкость железа и невыразимое давление многокилометровой толщи воды. Высокие, звенящие ноты переливались, как россыпи алмазов, и каждая нота длилась субъективно долгие минуты, раскрываясь, как цветок, обнажая сложнейшую внутреннюю структуру. И в этой совершенной, божественной архитектуре она с ужасающей, кристальной ясностью ощутила след. Не ноту, а именно след. Древнюю, незаживающую, ноющую рану. Тупую, глубокую боль, растянутую на тысячелетия. Боль самой планеты, её живого сердца.

И в этот момент, в стройную, многовековую симфонию, врезался другой звук. Резкий, рвущий, чужеродный, как нож по стеклу. Скрежет якоря буровой платформы «Кронос-7», вонзающегося в нежную плоть океанского дна. Для внешнего мира – секундный, никчёмный шум. Для её растянутого, обострённого восприятия – мучительная, бесконечная какофония, длившаяся долгие, мучительные субъективные минуты, разрывающая гармонию в клочья.

И в ответ на этот варварский скрежет песня Певца дрогнула. В её идеальную, выверенную веками структуру вплелась едва уловимая, но оттого ещё более чудовищная диссонансная нота. Как первый удар, первый надлом на идеально отполированном кристалле, предвещающий его гибель.