Континент, плывущий в океане

Вячеслав Нескоромных

Континент, плывущий в океане

НА ТЕПЛОХОДЕ

Хмурым ноябрьским утром, на самом рассвете, теплоход встал на якорь. Утро этого дня было более похоже на некоторое кратковременное просветление после кромешной, ветреной и снежной ночи: появления солнца не предвиделось.

Шквалы ветра, наполненные тяжёлым мокрым снегом, наваливались на корабль с необычайной яростью. Теплоход вздрагивал, валился на бок, возвращался назад, словно огромный «Ванька-встанька», напрягал, тужась, свои механические силы, вновь и вновь взбирался, потрескивая механическими швами и стыками, на бесчисленные валы океана, названного по какому-то недоразумению Тихим.

Под теплоходом разверзлась глубина мировой Бездны – иного, мало понятного земным жителям подвижно-зыбкого Континента со своими законами океанической жизни, подводными горными хребтами и впадинами, скрытыми разломами и вулканами, течениями и водоворотами, такими разнообразными жителями – полупрозрачными, незримыми, яркими и малозаметными, крохотными особями и шумными гигантами. Корабль вторгся в ход процессов и устремлений этой зыбкой, готовой поглотить всё ей доступное, громадины, и океан методично, настойчиво, неутомимо пытался делать с теплоходом то, что желал.

Но теплоход стойко держал курс, словно птаха на ветру, раскачиваясь на изрытой волнами поверхности, рыская и зависая в точке, скользя по непрерывно трансформируемому рельефу этой бесконечной по протяжённости и неограниченной по направлениям дороге, охватывающей более двух третей площади планеты. Корабль то возносило к небесам, что позволяло видеть окрест далёкую однообразно горбатую и пепельно-свинцовую, живо шевелящуюся мышцами волн перспективу, то опускало крайне решительно вниз меж водяных холмов, и тогда можно было видеть только покатую, изрытую всполохами брызг и пены стену из вздыбленной воды и краешек неба над головой. Всем, кто зачарованно смотрел на эту периодически меняющуюся картину, оставалось только ждать и надеяться, что океан вернёт теплоход на гребень волны из разверзшегося под судном провала и угомонится со временем, устав раскачивать тех, кто решился на плавание накануне зимы, когда штормы, разгулявшись, вершат гигантскую работу без устали, раскачивая зыбкий континент.

Шторм вконец измотал пассажиров, державших путь на север вдоль восточного побережья Камчатки. Теплоход, особенно на нижних его палубах, уже не казался надёжным оплотом в сравнении с тем, каким внушительным крепким гигантом он показался в порту у корабельного пирса.

Каюты теплохода, особенно нижние, пропахли кислым, воздух был несвежим, и измученные люди молча лежали на койках в два яруса, безропотно принимая тяготы этого для большинства из них первого в жизни значительного и мучительного из-за шторма морского перехода. Даже дети, всегда более стойко переносящие качку, настолько утомились, что уже не хныкали, а усталые сидели на кроватях и вяло пытались играть.

Затхлая атмосфера кают была тягостна, но выйти на палубу из-за качки было непросто. Тем не менее, одинокие фигуры появлялись на закрытой палубе теплохода. Люди пытались выйти и на открытую ветрам корму, стремясь хоть немного глотнуть свежего воздуха. Возвращались скоро, охмелевшие от порывов холодного сырого морского воздуха, залепленные от головы до ног снегом, с тоской в глазах и лицами людей, обрекающих себя на тяжёлое испытание. Потолкавшись на палубе, измученные пассажиры спускались вниз в свои каюты в надежде забыться, уснуть, чтобы хоть как-то пережить треклятую качку.

Под впечатлением величия океана вспоминались стихотворные строки Юлия Кима:

«Подо мною глубина, пять километров до дна, пять километров и двадцать пять акул…».

Акул, впрочем, заметно не было, но глубина была необычайной, и представление о том, что колышется под кораблём несколько километров солёной стылой жгучей воды, представлялось невероятным.

Этот рейс был последним в навигацию на исходе года, и судно было перегружено. Теплоход двигался в сплошном снежном стремительном потоке уже вторые сутки, в который попал сразу после выхода из Авачинской бухты.

На закрытой палубе теплохода, на стене размещался красочный стенд с картой акватории Дальнего Востока с указанием маршрутов теплохода, что бороздил неспокойный беснующийся перед зимой океан, закрывая навигацию.

Тимка – мальчуган восьми лет – с интересом разглядывал большую карту, на которой маршруты теплохода были прорисованы яркими линиями.

– А вот здесь мы теперь плывём, мальчик, – раздалось над головой Тимофея, и он, не оборачиваясь, а запрокинув голову, посмотрел на взрослую молодую женщину снизу вверх. Та, отметив оригинальность момента, рассмеялась.

– Ты кто?

– Я Тимка, плыву с мамой к папе.

– Я вот тоже плыву, – немножко печально ответила собеседница и продолжила:

– Тебе нравится Камчатка?

Тим пожал плечами и показал на карту, на вытянутый полуостров, его обтекаемый рыбий контур посреди омывающих береговые изгибы вод, рисунки с горными хребтами и пускающими дымы главными вулканами полуострова:

– Камчатка сама похожа на плывущий в океане корабль.

Женщина улыбнулась и закивала головой:

– Выходит, мы на корабле плывём мимо плывущей в океане Камчатки? Здорово! Знаешь, Тим, я учу детей в школе географии и твоё сравнение Камчатки с кораблём запомню, и буду рассказывать на уроках своим ученикам.

– И то верно, – продолжила, несколько повеселев, учительница-пассажир, – Камчатка вся наполнена морскими ветрами, как мы с тобой на этой палубе плывущего по океану теплохода. Летом и зимой морские ветры также правят погодой на этом замечательном плывущем среди океана полуострове.

– А ещё горы на картинке дымят, как трубы парохода, – Тим показал на карту и прорисованные художником вулканы с клубящимся над ними дымом.

– Это вулканы, Тимка. Ну, ты брат, фантазёр, – уже рассмеялась женщина, и было заметно, как она повеселела.

Двигаясь вдоль побережья полуострова, теплоход делал остановки, вставал на якорь, и часть пассажиров и грузы отправлялись на берег. Это уже была вторая остановка теплохода за рейс, первая была сделана у острова Витуса Беринга. Некоторое разнообразие перехода мало позабавило путешественников, ибо что-то увидеть вокруг было невозможно из-за сплошной снежной пелены и вечерних сумерек.

Ветер ненадолго стих, и часть пассажиров с помощью корабельного крана, разместившись на площадке, огороженной высокой сеткой, сплетённой из канатов, перебрались на баржу, куда также перегрузили вещи и многочисленные ящики и контейнеры. Загрузившись, баржа задрожала-завибрировала, преодолевая инерцию, и, вытряхивая из себя клубы сизого дыма, тронулась с места и скоро растворилась в снежной пелене. Плотность снега казалась невероятной: было не видно даже воды и возникало впечатление парения баржи в совершенно нереальном снежном клубящемся пространстве. Всё вокруг: снег стеной, парашюты снежинок, лохматых, размером с бабочек, полёт сетчатой площадки с насторожёнными людьми над водой и заснеженным теплоходом делали мир совершенно необычным и полным таинственного очарования и ожиданий грядущих испытаний.

Избавившись от части пассажиров и груза, теплоход, громыхая массивной цепью, снялся с якоря и взял курс в Камчатский залив. Некоторое оживление пассажиров после остановки улеглось, и только ещё некоторое время звучал вопрос:

– А нас тоже будут выгружать в этой кошёлке?

Знающие пассажиры отвечали:

– Да, в Усть-Камчатске теплоход тоже становится на рейде и к пирсу не подходит.

Это означало:

– Да, в кошёлке.

И от этого тревога и тягостное чувство ожидания усиливались, и многим первопроходцам становилось немного не по себе: всё же полёт в столь экзотическом сооружении многих несколько пугал.

И вот дождались те пассажиры, кто направлялся в порт Усть-Камчатск. Пассажиров разбудил динамик радио, объявивший простуженным голосом, что через полчаса начнётся выгрузка пассажиров, прибывших по месту назначения. Теплоход встал на якорь ещё в полной темноте, а выгрузку начали только утром, когда немного просветлело. В заливе качало тише, и, хотя теплоход по-прежнему раскачивался и кренился, ослабление качки воспринималось как облегчение, и пассажиры разоспались под утро.

После объявления о прибытии в порт Усть-Камчатск началось всеобщие волнение и суета: укладывались спешно вещи, одевались дети, пассажиры потянулись на палубу. Груды чемоданов, тюков и свёртков запрудили все проходы закрытой палубы. Матросы, пробегавшие с кормы на нос судна и обратно, незлобно поругивались, преодолевая эти препятствия. На кучах вещей восседали сонные ребятишки, деловито прижимая, кто школьный ранец, а кто ещё и куклу.

Тим, как называли Тимофея родные и близкие люди, кареглазый мальчик, тщательно упакованный в пальто, шапку и дополнительно замотанный маминой шалью, стоял у вещей и был грустен. Для грусти у мальчика были свои личные причины.

Прожив почти семь лет у дедушки и бабушки безвыездно в далёкой сибирской деревне и считая, что мир вокруг ограничен несколькими такими же деревнями, в которых проживали жизнь сельских жителей многочисленные родные, получил такой заряд впечатлений за время, проведённое в дороге, что воспринимал происходящее как сон или грёзы. Правда, он знал, конечно, что ещё есть Москва и Чёрное море, куда однажды ездил в санаторий дедушка, а ещё другие страны, но это знание было равнозначно сведениям о Луне, поскольку никак не влияло на Тимкину жизнь.

Впечатление о других странах тоже реально возникало в связи с дедушкой. Дед воевал, прошёл войну, как он сам говаривал, «всю – от и до». Для убедительности аргумента дед показывал на столе ребром ладони рубежи «от» и «до», сдвигая руку из крайней позиции вперёд так же уверенно, как и наступала Красная Армия, изгоняя врага. Дед имел на это право, так как стойко воевал, имел ранения, был награждён медалями, а на войне состоял в звании старшины. В своих не частых рассказах дедушка упоминал незнакомые и манящие названия далёких мест. Тим знал, что ещё есть на Земле немцы, американцы, китайцы и японцы, – о них он слышал в последнее время часто. Но это всё было из области рассказов, слухов, и не могло восприниматься как реальная жизнь. А реальная жизнь, которая была вокруг, совершенно не предполагала расширения горизонтов. И вот неожиданно всё повернулось иначе. И Тим потерялся, совершенно растворился в круговерти событий, смен мест и впечатлений. При этом мальчик часто думал об оставленных родных местах, своих многочисленных двоюродных братьях и сёстрах, дядях и тётях, и, конечно, больше всего о дедушке с бабушкой.

За две недели пути Тим понял, что сейчас он уподоблен вот этим чемоданам и тюкам и должен быть при них. Первое время, когда он ещё этого не усвоил и считал себя вполне самостоятельной личностью, мама очень сердилась. Извлекая Тима из какой-либо щели между киосками или из-под лестницы на вокзале, где он, придумав очередную игру, увлекался, мама просила Тима быть рядом, не отлучаться надолго, а однажды даже плакала, когда он ушёл гулять и загляделся на самолёты за ажурной оградой аэропорта. Это огорчало Тимофея, и он, в конце концов, понял, что от него хотят, и был всегда на виду и под рукой у мамы.

Тим, насупившись (ему очень не нравилось, что его, как девчонку, обвязали платком) и ещё толком не проснувшись, двигал своими тёмными глазами и из-под насупленных бровей наблюдал за тем, как с палубы на баржу переставляли ящики и контейнеры. Заржавелая самоходная баржа раскачивалась невдалеке от теплохода, и казалось невероятным удачное совпадение в одной точке пространства раскачивающихся с различной амплитудой теплохода, баржи и груза на тросах. Но, тем не менее, раз за разом груз попадал на отведённое ему на палубе баржи место. Тим, было уже, придумал игру в капитана, занятого выгрузкой очень важного груза. Малыш взялся молча отдавать команды, подражая голосу из корабельного радио, и ещё больше напустил на себя суровый вид, представляя, что он, – это седой крутогрудый грузный моряк в тельняшке, вросший в палубу крейсера, отдаёт хриплым голосом команды, как был подхвачен маминой рукой и безоговорочно направлен к выходу на открытую часть палубы.

К крану подцепили сетку с уже знакомой платформой, загрузили вещами пассажиров и переправили на баржу. Дошла очередь и до пассажиров. Толкотни при посадке уже не было, так как многие уже не стремились безоговорочно в пункт прибытия. Но смелые люди, конечно, нашлись, и первая партия пассажиров отправилась в кратковременный полёт над волнами.

Тим вместе с мамой оказался на барже со второй группой пассажиров и взмыл в небо, даже не успев испугаться. Оказавшись на барже, он сразу ощутил, что баржа не теплоход: качало сильнее, а в трюме было неуютно. Здесь были устроены деревянные лавки вдоль борта, когда-то покрашенного, а теперь местами облупившегося и поржавевшего, а под потолком раскачивалась, мерно поскрипывая, тусклая лампа в решётке. Было слышно, как волна ударяет в корпус баржи снаружи, и от этого было неспокойно. Ждали ещё с полчаса, затем баржа задрожала мелкой, частой дрожью, напряглась и, наконец, пошла.

Скоро баржа встала у причала, отвесная стена которого была затянута толстыми чёрными брёвнами с вывешенными вдоль всего пирса на стальных цепях большими автомобильными покрышками. Началась невообразимая суета – все стремились скорее оказаться на земле. На берегу толпились встречающие. Они кричали, узнавая прибывших родных и близких людей, махали руками, обозначая своё присутствие, смеялись и радовались, когда прибывшие замечали их. Впрочем, дело двигалось достаточно быстро: с берега бросили широкий настил из досок, и пассажиры хлынули по нему, не ожидая приглашения.

Подхваченный потоком, Тим, нагруженный своим портфелем и сеткой, скоро оказался в конце трапа и вдруг ощутил полёт. Оглядевшись, он увидел, что находится в руках мужчины в незнакомой шубе и шапке, в котором не сразу признал отца. Конечно, разве у кого-то другого могли быть такие сильные руки!

Отец поднял Тима, засмеялся, глядя на него снизу вверх, потом притянул к себе, уколол шершавой щекой и подбородком, поцеловал и поставил на землю. Вспомнились уже подзабытые ощущения, запахи, и Тим засиял широко открытыми глазами и улыбкой, при которой обнаружилась забавная ямочка на правой щеке.

Теперь Тим наблюдал, как по трапу пробивается мама, как она пытается помахать отцу рукой. Но это ей не удавалось, руки мамы были заняты поклажей. Но вот они встретились, обнялись и разом заговорили. Тим хотел подойти к родителям, но его качнуло, и он чуть было не упал, почувствовав незнакомую слабость и неуверенность ног. Земля как будто покачивалась. Между тем мама и отец уже шли от причала, и мама, смеясь, держалась за отца, – и у неё под ногами качалась земля.

2. В ПОСЁЛКЕ

Тёмно-зелёный, обшарпанный, с оцарапанными боками, автомобиль УАЗ – как окрестил его, смеясь, отец – мой «бобик», покрытый выцветшим брезентом, был быстро наполнен чемоданами и свёртками. И теперь, елозя по скользкой заснеженной дороге, преодолевал глубокий и перекрученный многими колёсами снег, вёз измученных нескончаемой дорогой пассажиров дальше.

Две недели пути, похоже, подходили к концу, но это почему-то не радовало Тима. Всё, что было вокруг, настолько разнилось с усвоенным им ранее мироощущением, что новизна обстановки, стремительная смена её, утомила и расстраивала мальчишку. Сказывалась и усталость. Первые дни пути Тим жадно ловил и впитывал всё увиденное, но теперь он устал и хотел одного – оказаться дома, в обстановке и привычной, и свободной. Однако не предвиделось ни первого, ни второго. Впереди было опять что-то новое, которое, несмотря ни на что, предстояло узнать и принять.

Между тем машина катила по, казалось, бесконечной улице, тараня снежные валы колёсами в сторону укрытого плотными облаками пространства. Вдоль дороги стояли облепленные снегом одноэтажные дома и строения посёлка. Всё было в основном построено из брёвен, досок и совершенно завалено снегом.

– Вторая неделя, как снег валит, – говорил между тем отец, близоруко щурясь и кивая на заснеженные дома и дорогу.

В голосе отца прозвучали извинительные нотки. При этом он отчаянно и резво крутил рулевое колесо, лавируя по дороге своим авто и следуя набитой машинами колее.

– Мы в курсе вашей погоды – неделю просидели в аэропорту. Там, в Петропавловске, погода стояла хорошая, а у вас передавали по радио – всё снег да снег валит. Потом решились, сдали билеты на самолёт, купили другие на теплоход, – едва успела: прогноз дали такой, что все из аэропорта кинулись в порт морской. Ну и помучились мы с этой дорогой, а теплоход – это отдельная глава наших странствий. Больше – ни в жизнь, не поплыву, – причитала мама, но при этом счастливо улыбалась, поглядывая то на отца, то на Тимофея, зажатого на заднем сиденье сумками и тюками, которые за дорогу стали насколько знакомыми, настолько и надоедливо-несносными.

Наконец машина миновала последние дома посёлка и пошла по безлюдному снежному полю, за которым едва угадывалась взлохмаченная снежными комьями лента дороги. Это несколько удивило Тима.

– Значит, жить будем не в этом посёлке, а где-то дальше, – понял он. От чего-то на душе стало веселей. Появилась надежда, что в другом посёлке будет явно лучше.

Справа от дороги появился неожиданно и теперь тянулся уходящий за горизонт – насколько хватало глаз, усыпанный снегом, льдинами и бесконечными лоснящимися лентами морской капусты, берег океана. Вспухающие валы тяжёлой воды без устали кидались на пологий песчаный пляж, чернеющий узкой кромкой между белым снежным пространством поля и волнами, на которых гребешками и фонтанчиками вскипали гроздья пены. Волны строптиво выгибались, а затем покорно прогибались, словно под тяжестью своих тяжёлых и, казалось, вязких вод и несли уже знакомый Тиму резкий аптечный запах и редкие льдины. Узкая кромка берега, убегающая вдаль до призрачного мыса, океан и снежное пространство были одинаково безнадёжно пустынны. Глядя на океан, взбухающие валы, возникало ощущение некоего назревающего грандиозного события.

– Океан, – выдохнул, кивнув в сторону берега, отец, – от него много беспокойства. Вот нынче летом была тревога о возможном цунами. Прогноз был по землетрясению на шельфе близ побережья, и весь прибрежный посёлок, где располагается порт, эвакуировали к нам в село, подальше от берега. Суета была невообразимая! Все автомашины у нас изъяли по приказу для перевозки жителей Усть-Камчатска, а народ селили временно по всем свободным помещениям в нашем посёлке.

– Значит, у нас в посёлке безопасно? – задала насторожённо вопрос мама.

– Не пугайся, – всё обошлось, тревога не подтвердилась. А до посёлка если волна и дойдёт, то уже слабенькая, – уклончиво ответил отец с улыбкой.

Слева от дороги проступили дальние очертания кромки леса и кустов, которые тут и там редко росли по всему снежному полю. Между тем машина действительно оказалась в лесу, чахлом и низкорослом. Дорога резко повернула влево, и океан исчез из вида, отвалившись в сторону величавым Континентом. Огромные снежные и океанские пространства вокруг, безлюдье, рождали ощущение полёта через космические просторы. Но вот просторы закончились, и машина въехала в лес. Деревья в лесу стояли заброшенными, словно от горя согнувшиеся, придавленные толстыми пластами снега. Самые тонкие из них, невообразимо сгорбившись, уткнулись вершинами в сугробы.

Лес словно почтительно кланялся, приветствуя вновь прибывших в этот дальний край новых жителей далёких мест.

Изрядно покуролесив по лесной дороге, машина вкатилась в посёлок. Посёлок – в основном длинная улица вдоль дороги, встретил путников тусклыми огнями окон одноэтажных домов. Вечерело, и накрытый облаками край и посёлок в нём, придавленный плотным полотном облачности, погрузился в сумерки ещё до захода солнца, которого, впрочем, видно не было вовсе.

Дома были завалены снегом до самых окон. Снег обильно лежал на крышах, свисал со скатов толстыми округлыми языками, а местами уже сползал с некоторых уклонов крыш и, упираясь в сугробы, застывшей волной стоявшие у стен с подветренной стороны дома, образовывал новую оболочку-укрытие для ветхих, потрёпанных ветрами домов. Из труб валил дым, низко стелившийся над крышами, а, устремившись вдоль улицы, увязал и плутал меж телеграфных столбов и низко висящих гирлянд – проводов, плотно облепленных смёрзшимся снегом.

Казалось, посёлок был безлюден и погружён в снежный мир. Безмолвие окружающего людское поселение пространства, – синеющие вокруг в глубине сопки и горы в лесной поросли, заштрихованные сумраком непогоды и приближающейся ночи, ничем и никем не нарушалось.

Машина, наконец, сделала поворот и подъехала к длинному деревянному дому с обратной его стороны и остановилась напротив второго входа.

– Вот здесь я живу, – сказал отец и, словно извиняясь, добавил, – пока временно, потом жильё получше дадут, – обещали к весне.

Поднялись по неказистому деревянному крыльцу и оказались в тёмном подъезде, из которого попали в квартирку. В доме была печь, нескладная и казённая мебель. Квартира казалась совершенно неуютной и малообжитой. Чувствовалось, что хозяин в ней бывает крайне мало. Оглядев жилище, Тим подошёл к окну: за стеклом ещё более потемнело и вновь шёл густой снег. Снежинки огромные, как ватные на новогодней ёлке, мягко парили за окном и, соединившись с сугробом, переставали жить своей самостоятельной жизнью.

– Странно, – подумал мальчик, – из машины вышли, снегопада не было, и вот опять идёт снег. Ну и занесло же нас, – повторил уже слышанные от мамы слова Тим.

Затопили печь. Квартира наполнилась сначала дымком, а затем таким знакомым для деревенского дома теплом. Тим сразу вспомнил огромную печь в доме дедушки и бабушки, в котором провёл все годы своей жизни. Вспомнил уют печи по утрам и её спасительное тепло, когда, нагулявшись на морозе, на горке с санками, прибегал замёрзший до ломоты в руках и грелся-оттаивал, постанывая от боли в отогреваемых печкой руках. Вспомнил бабушку, которая неизменно спасала внука, отогревала руки сначала в холодной воде, чтобы было не так больно, а затем тёрла их своими ладонями.

Понемногу разделись, поужинали и легли спать. Свернувшись калачиком на раскладушке, Тим укрылся с головой одеялом и вспомнил дедушкин с бабушкой большой дом, корову с телёнком, собаку – грозного Абрека, бабушкины руки и глаза. Он вспомнил, как любил просыпаться утром и слушать, чем занята бабуля, а по запахам определял, не печёт ли чего вкусненького. От этих воспоминаний стало горько, зажгло глаза: Тимка плакал. Как не похоже всё на прежнюю жизнь и неуютно здесь в этом длинном доме со странным названием барак. Как грустно терять дорогое и привычное. Завтра в школу, сказал отец. Опять новое, неизведанное. Тим плакал, и это были первые слёзы настоящего человеческого переживания, первой в жизни осмысленной утраты и тревога в ожидании новых впечатлений и испытаний.

3. ВОТ КАКАЯ ОНА, КАМЧАТКА!

Утро праздновало прибавление жителей в посёлке. Едва выбравшись из-за подёрнутого дымкой горизонта, приподнявшись над ней и немного оглядев окрестности, которые, впрочем, оно, Светило, не созерцало из-за плотной облачности ни много, ни мало, а пару недель, брызнуло мириадами своих горячих брызг-лучей. Лучи вскользь ударили в белоснежные поверхности окрестных сопок, гор и полей, укрытого снегом леса. Немного отстали от них лучи, пробирающиеся через завесы дерев и кустарника, лапы кедрового стланика, веток рябины с алыми пожухлыми кистями, ещё не освоенные птицами. Многие из солнечных лучей терялись в лесной тени, а другие отскакивали от вершин деревьев, перед тем успевая-таки радостно обнять шапки, воротники, рукава и подолы снежных одежд.

Столько стало света! Весь запас нерастраченной двухнедельной энергии Солнце, едва дотащив до места, сбросило охапкой на Землю, извиняясь за вынужденные прогулы. Каждый умело пущенный луч тысячекратно отразился от кристаллов снега и льда, и мир преобразился.

Мир изумился снова, – в который уже раз! Окрестности пылали, небо просветлело до прозрачности. Чистая ледяная вода, голубизна до озноба, ощущение одиночества и восторга при взгляде в это пространство. Перед тобой и Вселенной – никого, и, кажется, ты на ладони Земли, ты невесом, устремлён ввысь и сейчас унесёшься навстречу неведомому миру, который искал, но оказалось, что он скрывался до поры в снежной пелене, а теперь готов принять тебя.

Так, едва помещаясь на узкой, глубокой тропинке среди огромных сугробов, Тимка стоял, задрав свою захмелевшую от впечатлений голову. И казалось, что трудно ещё что-то добавить к грандиозному миру, который вдруг открылся, но…

Подобного потрясения мальчик ещё не испытывал в своей жизни: Тим увидел на чистом голубом фоне невероятно яркого, казалось, прозрачного неба величественный фасад необычайного сооружения.