Комиссар человеческих душ

Сергей Ростовцев

Комиссар человеческих душ

Комиссар человеческих душ

Григорий Ильин спал. Григорий Ильин, в школе партактива, куда уже два месяца, был определен партийной организацией его цеха шинного завода, постыдно спал на занятиях по идеологическому воспитанию молодежи. Снились ему округлости и ребристости покрышек, выдавливаемых прессом. Казалось, он чувствует их жесткий корд, обволакиваемый слоем искусственного каучука. Он чувствовал его запах и постукивание кордовой ленты идущей на пресс.

Постукивание неожиданно оказалось звуком указки лектора, по столу на котором и лежала спящая голова Ильина.

– Спать на таких занятиях стыдно! – говорил лектор, слушателям школы партактива указывая на Ильина. – Наша школа воспитывает комиссаров человеческих душ. Комиссар человеческих душ, всегда должен оставаться комиссаром. И в бою он комиссар и в труде и на занятиях. Вы вот, товарищ Ильин знаете, где комиссар не должен быть комиссаром?

В голове Ильина пронесся рой мыслей с уставными знаниями советской армии. Почему-то пришло в голову правило отдания чести. Честь, старшему по званию, не нужно было отдавать только в одном случае – за рулем автомобиля.

Еще окончательно не проснувшись но уже не чувствуя запаха искусственного каучука он выпалил:

– За рулем автомобиля, товарищ комиссар.

Лектор, слегка опешив от такого обращения и не зная, как ему его воспринимать, то ли как насмешку, то ли в серьез некоторое время пребывал в растерянности. Потом, видимо сопоставив ответ Ильина с также знакомым ему уставом, решил, что шутки в этом нет, а значит и возмущаться нечему. Смущаться оттого, что его так лестно назвали комиссаром, он тоже не собирался.

– Нет, Ильин – почти ласково сказал лектор – комиссар человеческих душ, он всегда комиссар. И за рулем, и с лопатой и даже в другой стране – сказал лектор, и сам удивился, почему ему вместо туалета, о котором он хотел сказать в начале, пришла в голову чужая страна.

Лектор быстро ушел с этой скользкой темы, не до конца еще уверенный в том, что ни кто не задаст вопрос о другой стране, а на эту тему, хоть и было что сказать, говорить не хотелось. Он не международник и в нюансах сегодняшних постановок вопросов может и запутаться.

Нет, он будет говорить только об идеологическом воспитании советской молодежи.

Но задавать вопросы никому в голову не пришло, поскольку все только и думали, как не последовать примеру Ильина и не заснуть.

Колхоз, куда после школы партактива, послали на стажировку Ильина, был один из самых завалящих в области.

Механизаторов не хватало. Два мужика, Петр и Кузьма, тракторист и комбайнер вообще оставались в колхозе по никому непонятной причине. Без них бы колхоз умер. По крайней мере, так говорил, собиравшийся в отпуск парторг, которого, через две недели на целый месяц Ильину придется подменять. Отпуск у парторга, Василия Степановича должен был проходить в Кириловке, на Азовском море, куда его жену, библиотекаря колхоза, направили на три месяца библиотекарем в пионерлагерь. «По-блату» – признался Васыль Степаныч.

Перспектива остаться комиссаром человеческих душ в данном конкретном колхозе, Григория Ильина, не радовала. Скорее даже огорчала, но делать было нечего и он старательно, изучал человеческий материал, о котором ему парторг и рассказывал. Парторг, Васыль Степаныч, выбрал его после школы партактива, сам. То, что он не передовик партактива и только вступил в КПСС и не может давать партийные рекомендации, почему-то очень обрадовало Васыль Степаныча. Но особенно обрадовало то, что Ильин, пытаясь отбиться от такой своей колхозной судьбы, честно сообщил, что в сельском хозяйстве ни чего не понимает и даже не знает, где растет морковка, на деревьях или на кустах. Тут Ильин конечно врал. Он знал, что морковку выкапывают, но уж очень не хотелось уезжать из города. Все напрасно, Васыль Степаныч по непонятным для Ильина причинам, выбрал именно его, и только через два месяца, встретившись с остальными слушателями курсов, понял, как ему, Ильину повезло.

Кормили в колхозе отменно. Зря, что отстающий, денег ни на что, нужно не было, а зарплата шла. Остальных слушателей курсов распихали по цехам различных заводов, И есть, и спать им приходилось за свой собственный счет.

– Главное, Гриша, ничего не ломай. – напутствовал отправляющийся в отпуск Васыль Степаныч. – механизм налажен. Людей, главное, не трогай. Твоя задача это своевременные сводки. План великая вещь. В такой большой стране нужен порядок. Отписывай точно. Не привирай. В райкоме, что надо сами припишут. Ну а что срочное, с активом советуйся и с председателем. Не бойся, он только с виду такой строгий. Тебе поможет во всем. Без самодеятельности, в общем.

***

Как раз из-за самодеятельности все и началось. Ее руководитель Дарья Прокофьевна, дородная девица лет 25, окончившая городское культпросвет училище, пришла жаловаться, что комсомолка Евгения Митрофанова, имея хороший голос, путается с мужиками, а участвовать в самодеятельности не хочет.

– И вообще сказала… – тут Дарья немного замешкалась, -… что скорее повесится, чем будет петь в самодеятельности. А у клуба, культурный план.

При этом Дарья так дышала и так смотрела на Ильина, что тому показалось, что вовсе не Евгения Митрофанова ее интересует.

Конечно, Ильин вовсе не собирался ругать или хотя бы воспитывать Митрофанову. Он помнил, что говорил ему о людях Васыль Степаныч, но сигнал есть сигнал. Реагировать надо.

Он поинтересовался у Дарьи, что делает Митрофанова, какие у нее были комсомольские поручения, не знает ли она, как к ней относится комсорг. И где она живет – в какой хате? На все вопросы кроме последнего Дарья отвечала сразу и было видно, что Митрофанову она не любит. Но на последнем вопросе замялась.

– А зачем это Вам?

– Ну, все нужно знать о человеке, что бы понять его проблемы – отвечал Ильин, по заученному, в школе партактива – и что бы лучше и убедительней заинтересовать его общественными делами, общественной жизнью. Может у нее дома непорядок? Может хата требует ремонта?

– Та хата у ней, как хата. Ее саму ремонтируют.

Что означала последняя фраза, Ильину добиться у Дарьи не удалось, но где эта Евгения живет, Дарья все же сказала и дом ее описала.

– Мать у нее два года назад померла. Тетка Ефросинья. Кажуть, съела, чего не то и рак образовался. А отец кажись, двадцать лет живет, у соседнем хуторе. Там у него друга баба. – Сказала, с сожалением уходя, Дарья. Видно она ожидала, какого другого окончания разговора.

Ильин решил сначала обсудить поступивший сигнал, с комсоргом. Но был вечер и комсорг, ушла на танцы. Идти на танцы Ильин не хотел. Многое было ему не понятно в этой сельской жизни. Все непонятное пугает. Он заменяет парторга и можно ли ему танцевать? А если нельзя, а кто пригласит, как отказаться?

В общем, на танцы не пошел. А поскольку вечер был удивительно теплым, и так пахла ночная фиалка, и стрекотали сверчки, и чтобы просто уснуть и речи не было. Тем более что было еще рано. Ильин вышел пройтись по этим, пахнущим скошенной травой и фиалками улицам, аж до самого ставка.

Ставок скорее напоминал болото, зеленоватой водой и плавающей на нем ряской и рядом с ним к стрекотанию сверчков примешивался гомон квакающих лягушек. Но какая, ни какая, а цель прогулки.

Дороги были грунтовые и не асфальтированные. Тепло земли ощущалось и сквозь подошвы его городских туфель.

Он даже не понял как (ставок был совсем в другой стороне), оказался возле дома Евгении Митрофановой. Сначала он даже не был уверен, что это ее дом, но Дарья так описала этот дом, что ошибиться, даже ему городскому жителю, было нельзя.

Он остановился перед калиткой. Калитка была полуоткрыта, и стучаться в нее было смешно.

Ильин подошел к дому и пожалел, что в колхозе нет таких привычных, городскому жителю, звонков.

Он постучал в угол крыльца, примыкавший к двери. И еще раз постучал. Дверь была совсем хлипкой и даже слабо стучать в нее, Ильин не решился.

Ответа не было. Но ставни были закрыты, и из-под них пробивался какой-то свет.

Вообще электричество в колхозе уже было. Но оно было только в центре, а до окраинных хат его не дотянули. И здесь, на этом краю, столбов с проводами не было. А свет горел.

Керосиновая лампа, не электрическая лампочка, ее не забудешь выключить.

А значит, дома кто-то был.

Но никто не отвечал.

Тут Ильину вспомнилась фраза Дарьи о том, что Митрофанова говорила, что повесится (о самодеятельности он уже не помнил), что мать умерла, что отец ушел из семьи… Кто их сельских этих разберет? Может у них тут принято вешаться?

Ильин распахнул входные двери, прошел через маленький коридор и на секунду остановился, прислушался. Тишина. Он, уже в холодном поту (повешенных он еще не видел) открыл дверь в комнату, и его глазам предстала удивительная картина, освещенная керосиновой лампой, стоявшей на тумбочке, как раз правее двери, в которую он вошел.

Посередине комнаты стоял большой прямоугольный стол. На этом столе, поперек стола, и лежала голая девка, свесив ноги с одного его края. Сзади и спереди нее находилось по большому волосатому кряжистому мужику (в которых Ильин узнал механизаторов Петра и Кузьму), и каждый пользовал девицу со своей стороны.

Член Кузьмы находился во рту девицы, и та вытягивала или сжимала губы в такт раскачивающейся заднице Кузьмы, которую он подталкивал руками с оттопыренными назад жилистыми локтями, упирающимися в дверцу шкафа.

Петр, пользовал девицу сзади. Он держал ее ниже поясницы, и аж приподнимал, крякая от удовольствия. Его большие пальцы рук давили в самые центры огромных ягодиц девицы.

Ильину не было видно наверняка, но казалось он вставляет и вынимает свой член из задницы девицы так, что задница каждый раз чмокала, и этот звук Ильин слышал.

Девица была на загляденье упругая и гладкая. С тонкой талией и рыжей копной волос. Сразу было видно, что она получает от этого процесса не меньше удовольствия, чем ее сотоварищи.

Мужики были так увлечены процессом, что даже не заметили вошедшего Ильина. Девица зыркнула на него правым, повернутым к нему, глазом, и он округлился. Видимо, с перепугу, она сильнее сжала губы, от чего Кузьма засопел и облокотился на шкаф так, что его член выскользнул изо рта комсомолки Митрофановой и стал обрызгивать ее губы, нос и щеки липкой и густой малофьей.

Ильин вышел и закрыл дверь.

Домой, Ильин, сразу не пошел. Он пошел к пруду, как кинофильм, прокручивая в воображении, только что увиденную картину. Мужики насаживали девицу на свои члены так смачно, и как будто он, Ильин, присутствовал на этом действе не несколько секунд, а несколько часов.

Спал Ильин плохо. Его собственный член то набухал, то съеживался, переживая увиденную картину. Картина эта была для Ильина откровением. Он уже не был мальчиком, но все происходившее с ним всего однажды было совсем не похоже на увиденное.

Оно, то, что с ним происходило, происходило в абсолютной темноте и кончилось очень быстро. Потом была армия, потом он стал партийным активистом. Личная жизнь планировалась в далеком будущем, а та, что уже была, стала забываться.

Проснулся Ильин в липкой луже малофьи, которую во сне сделал у себя на кровати. Такого с ним не случалось с пятнадцати лет. Он встал и помылся. За это время простынь образовала посередине твердый «блин». Нечего было и думать, что бы отдать ее такой в стирку. Село. Об этом его позоре уже через час всем будет известно. Ильин застирал простынь и повесил ее сушиться за кроватью, что бы хозяйка квартиры, не увидала. Кровать же, он застелил по-армейски – с кантиками. «Комиссар человеческих душ, и в чужой стране комиссар» звучали в голове слова товарища лектора.

Потом он пошел искать бригаду комсомолки Митрофановой.

Звено, в котором работала Митрофанова, пололо помидоры. Вообще этим обычно занимались на своей практике, ученики школ подшефных колхозу. Но это было поле, какого-то элитного сорта, и его доверяли полоть только колхозницам. Ученики могли шутки ради, выполоть и сами помидоры.

Звеньевая, бабка Егоровна, сидела возле бочки с водой, у теньку (так она сказала).

– Ноги мои, родимый, уже не бегают. Вот на учет и поставили. А девоньки вон, уже по рядкам назад пошли. Минут через пять будуть. Посиди рядом расскажи бабке, чего Вы там, в городе, нового понапридумали.

Девчата пришли через десять минут.

Митрофанову Ильин, узнал сразу, и вновь перед его взором предстала виденная вчера, завораживающая воображение картина голой гладкой девицы, с округляющимся глазом. С её сжимающимися губами. С членом стреляющим малофьёй ей в рот и на щеки. Облизывающий это язык. И задница, чмокающая, словно целующая входящий в нее член. И судорога удовольствия, пробегающая по тугому телу девицы.

Митрофанова тоже видимо узнала Ильина, и подходить не спешила.

– Женька, а тебя тут парубок ждет! – крикнула ей бабка Егоровна. – хочет что б ты у самодеятельности пела – пересказала Егоровна причину которую и предъявил Ильин, спрашивая Митрофанову.

– Так ты ему сейчас спой, а? И мы послухаем. Ох, Женька и поет добре.

– А чего же не спеть? – сказала Митрофанова, усмехаясь, услышав успокоившую ее причину. – Спеть, это мы можем.

Ильин слушал с удовольствием. Голос Митрофановой ничуть не уступал ее телу. И чувствовалось, какое удовольствие испытывает она от этого глубокого и звонкого пения.

«Все-то она делает с удовольствием» – подумал Ильин.

– Евгения – мне с Вами поговорить надо, – сказал Ильин Митрофановой, когда пошел с ней с поля.

– Так говорите, а я вас послушаю.

– Тут не годится, разговор серьезный.

– О вчерашнем что ли? – спросила Митрофанова притихшим голосом.

– Вообще, за жизнь. И о вчерашнем. – тоже понижая голос, сказал Ильин.

Девчата разошлись и рядом уже никого не было.

– К вам домой или у партком? Вы меня по партийной линии, или как мужик, ебать будете?

Ильин опешил. Вопрос был поставлен таким тоном, что было ясно, что Митрофанова предпочла бы его как мужика и вовсе не шутила, Хотя кто их, сельских разберет?

– Выходи за меня замуж – сказал Ильин совершенно неожиданно для самого себя.

Тут опешила Митрофанова.

– Так Вы же бачилы, як мене учора хлопци ебли…. И писля цьго у жинки возьмытэ? – неожиданно для Ильина перейдя на ломаный украинский, спросила Митрофанова покраснев. – Вы що?

– Так то же вчера, а не завтра – продолжал Ильин, будто кто-то другой открывал и закрывал его рот, вырывая оттуда непонятные звуки.

Митрофанова выглядела очень испугано.

– Так я ж – еврейка – привела Митрофанова неожиданный для себя довод. Насколько она помнила в ее роду, кроме крестьян, то ли русских толи украинских, не было одного инородца.

– Пойдешь? – уже настаивал Ильин.

– Подумаю. – сказала Митрофанова, покраснев еще сильней.

До своего отъезда из колхоза, Ильин, Митрофанову больше не видел. В конце концов, может как раз благодаря Митрофановой, из колхоза не уезжали механизаторы, которых тогда Ильин и видел. Колхоз и выживал.

В конце концов, он выполнил все, что ему поручил Васыль Степаныч. Он не трогал людей и не разрушал механизма. И таки был за это вознагражден. Характеристика, полученная им после стажировки, и те устные рекомендации, которые сделал Васыль Степаныч, по телефону, возвели Ильина внештатным инструктором райкома партии. А это ого-го!

Придя на свою новую работу, Ильин получил свое первое задание. Нужно было разобраться с коммунистом, которому почему-то из Москвы, пришла посылка с мацой.

– Маца – пояснил давно работающий в райкоме инструктор, – еврейская религиозная ритуальная еда. Как несладкое печенье, примерно. Пересохшие галеты из сухого пайка напоминает. Побеседуй с человеком, домой к нему сходи. Выясни, кто бы мог ему ее прислать.

– А он еврей? – поинтересовался Ильин

– Еврей – тяжело вздохнул инструктор.

Просто так идти к человеку, как-то неудобно. Ильин купил в магазине бутылку московской, за два восемьдесят семь, взял кусок прекрасного сала из очерэдка, и банку закатанных нежинских огурцов.

С этим всем он и явился к еврею, получившему посылку с мацой.

Еврей – коммунист, узнав, что перед ним инструктор райкома партии (пусть и не штатный), не обрадовался. Но удивился, когда Ильин вынул на стол, то с чем пришел.

– Скажите мне, – серьезно спросил Ильин – что значит быть евреем?

Рав Герш, проснулся утром, как обычно, на утреннюю молитву, в маленькой синагоге, маленького израильского городка, где он уже пять лет был раввином.

Что-то сегодня беспокоило рава. Что-то снилось под утро, но он уже никак не мог вспомнить что. Сон убегал. Его жена Циля, уже надела парик, и была готова выйти и посмотрела на рава с укором. Сегодня праздник и опаздывать было нельзя.

– … – хотел сказать рав, чуть не назвав жену именем, Евгения, которое та, носила до гиюра.

Вдруг он вспомнил сон. Ему снилась их молодость.

Сейчас это было смешно. Это было не с ними и не в их жизни. Но ведь было?

Пора было в синагогу.

Комиссар человеческих душ, всегда должен оставаться комиссаром.

«И чего она тогда сказала, что она еврейка?» – спросил сам себя рав, зная, что никогда на этот вопрос ответа он найти, не сможет.

Аннигиляторы

«А если у меня будет только один мужчина, и когда он меня трахает, я буду мечтать о других или даже представлять, что это не он, а они меня трахают? Вы что, мальчики, шлюху из меня хотите сделать?»

Пролог

Марк Лукьянов, плотный мужчина сорока – сорока пяти лет, проснувшись, ударил ладонью по стене. В том месте, где он ударил, была мозаика с нарисованным циферблатом. Свет в комнате перестал мигать, и резкий запах лаванды тоже исчез.

Конечно, можно было не лупить стену, а просто до нее дотронуться. А можно было просто встать с ложа, и будильник, заставлявший мигать свет в комнате и распространяющий запахи, заткнулся бы. Но Марку снился хороший сон, и он был недоволен пробуждением.

– Сука! Не могла дождаться, пока быстрый сон закончится? – прорычал он настенной мозаике.

Он сам отключил опцию «не будить во время быстрого сна». И всё из-за того, что чаще всего ему снились кошмары, которыми когда-то кончился его брак. А сегодня был какой-то очень хороший сон. Хотя его содержания он уже не помнил.

Он нажал на пульте, лежащем рядом с ним, кнопку «памяти» и загнал все свои сегодняшние быстрые сны, вернее, их электро-импульсы, в 3072 стек. «Потом гляну», – подумал он.

Время поджимало. Нужно было собираться на работу.

Сегодня он работал с Мартой. Работать с Мартой ему было очень приятно. Ему нравилась эта девочка. Марта приехала в Екатеринослав из Якутии и теперь училась в университете. Когда она поворачивала к Марку свои огромные зелёные чуть-чуть раскосые глаза, у него перехватывало дыхание, и если бы она смущённо не опускала своих длиннющих ресниц под взглядом Марка, он мог бы умереть, упав бездыханным. Это было, конечно, преувеличение, но часть правды в этом явно была.

Марте, окончившей второй курс Екатеринославского биофака, было всего девятнадцать. У неё была летняя практика.

Сказать, что она была привлекательна – ничего не сказать. Её хотелось обнимать, целовать, мять или хотя бы дотронуться. Но делать этого было нельзя, и от противоречивых чувств у Марка при встречах с ней случалось полуобморочное состояние.

Марк всеми силами старался не рассматривать её как объект влюблённости. Он старался не заглядывать в её и так очень скромное декольте расстёгнутых пуговиц рабочего комбинезона. Надевала ли под него Марта хоть что-нибудь?

Но слишком велика была разница в возрасте. Он понимал, что шансов у него совершенно никаких, хотя дыханию приказать было трудно.

Сегодня им нужно было пробить участок а1264в4087. Пробить означало собрать полную биокартину о растительном, животном и грибном макромире этого участка.

Марк работал зав. отдела экологии при муниципалитете Екатеринослава. Отдел состоял из шести самых больших (как считал Марк) разгильдяев.

Сегодня, нужно было просканировать шестнадцать квадратных «кэмэ». А учитывая, что на этом участке было небольшое, но достаточно глубокое озеро, куча оврагов и ключей, работа должна была занять весь день.

Марта

Не каждый день ему выпадало удовольствие работать с этой девочкой, но чаще, чем другим. В том, что компьютер-распределитель чаще давал её в напарницы именно ему, было маленькое мошенничество. Марк поставил предпочтение для одной из двух других пар, что ему, как начальнику, разрешалось, и компьютер чаще давал Марту в напарницы или ему, или Вере Семёновне, которая предпочитала оставаться в муниципалитете, на обработке сканирования. Вера Семёновна не любила летать, даже в автоматическом режиме и была благодарна Марку, когда он оставлял её у компьютера в микроклимате помещения муниципалитета.

Желая ещё минутку полежать, Марк переключил потолок в режим зеркала и осмотрел себя.

– Ничего. Сойдёт для сельской местности, – сказал он, слегка скривившись на появившийся животик и недостаточно накачанные плечи. Он напряг мышцы. Черные вьющиеся волосы и кожа с бронзовым загаром отвлекли его от недостатков. Да и животик, если лежать на спине, был виден не так сильно.

И, понравившись себе, как всегда, одним движением вскочив с ложа, которое тут же скрылось в стене, он подошёл к хранителю.

Внимательно и презрительно осмотрев имеющиеся там полуфабрикаты, достал кусок конопляного пирога с «говядиной» и засунул его в нагреватель. Это было имитацией, но рисковать было незачем.

Когда пирог нагрелся, Марк вытащил его из нагревателя и подошёл к полуметровой мраморной фигуре слона с большой лампой в хоботе, стоявшей в углу.

Открыв седло слона, он бросил в открывшееся отверстие пирог и набрал на пульте внутренней стороны слоновьего седла свою любимую комбинацию, комбинацию стейка черепашьего мяса.

Слон на самом деле был вовсе не светильником, хотя и светильником он тоже был. Слон скрывал в себе настольный аннигилятор, компьютер и чунити, с загруженной в компьютер чунити-базой.

Настольные аннигиляторы, эти микро-электростанции и чунити, преобразователи, превращающие всё во всё, федеральной властью были строго запрещены.

Золотой век человечества, только начавшись, был прерван властной рукой федералов.

Эх! Как было жаль Марку этого века.

Триста лет назад, когда предок Марка разделался с вегетарианами, человечество заразилось коммунизмом. Это был военный коммунизм. Но каждому члену общества в рамках имевшихся ресурсов предоставлялось всё необходимое.

Ресурсов было мало. И людей было мало.

Развёрнутая программа клонирования провалилась. Потомки клонированных людей в третьем поколении оказались практически бездетны. Были исключения. Было достаточно исключений. Но в своей массе каждая тысяча потомков клонированных людей давала максимум двести детей. И хотя эти двести потомков по плодовитости уже ничем не отличались от нормы, этого было мало, и это угрожало всему генетическому фонду человечества.

Клонирование свернули. И вот за триста лет человечество едва перевалило за четыреста миллионов человек. И такая ситуация требовала от граждан мира работать. А для работы были нужны серьёзные стимулы. Эти стимулы создали, покончив с военным коммунизмом.

Положение людей и их социальный статус всего за пару поколений привели к появлению слуг и господ.

И вдруг двадцать пять лет назад братья Смирновы создали настольный аннигилятор.

Энергия, которая раньше двигала только космические корабли, стала бесплатной для каждого дома. Это прошло безболезненно, так как кроме энергии человеку нужно было ещё многое, что заставляло его работать.

Но восемь лет назад Тао Рубинштейн создал преобразователь «Чунити».

С помощью чунити, пользуясь дармовой энергией аннигилятора, можно было получить любое вещество из любого.

В инфонте разные программисты на ЕТПЧ писали для чунити программы, обменивались ими. Программы были для различных нужд и писались тысячами. Возникла БАЗА.

Любая прихоть обладателя настольного аннигилятора и чунити могла быть выполнена почти мгновенно.

Все, кто сумел приобрести Чунити у умельцев, которые их делали, были просто счастливы.

Все, кроме федеральной власти и власти новых господ.

Вакханалия счастья продолжалась пять лет. И счастливчики были готовы многим поделиться с остальными.

Но федералы под предлогом того, что маньяки используют настольный аннигилятор для уничтожения человечества, его запретили, ввели жёсткие наказания за владение аннигиляторами и чунити. Нарушителей лишали социального статуса и отправляли на пожизненную каторгу. Аннигиляторы, чунити и компьютеры с базами конфисковывались.