Сырник судьбы, или Ведьма моей мечты

Так и жили. Он – всегда рядом. Она ругалась на него за то, что воду холодную подлил. Он называл ее "бочкобабушкой" еще до внуков. Она учила его ругаться по-русалочьи (очень крепко!). Он научил ее есть пироги с капустой. Любили они друг друга сильно, хоть Верка и прикусывала Порфирия за ухо, когда он сильно надоедал, а он мог шлепнуть ее мокрым полотенцем по хвосту. А потом появились внуки, правнуки… и легендарная Бочкобабушка стала рассказывать им смешные истории, сидя в бочке, куря свою трубку и поглядывая на старого Порфирия, который ворчал: "Верка, опять детей своими байками кормишь? Иди, пирожков помоги напечь!" А она ему: "Молчи, уж, старый водолаз!" И смеялась так, что вода в бочке пузырилась. Любовь-то была дикая, но на века. Вот так, племянница, никогда не знаешь, где найдёшь, где потеряешь". И тётя Аглая устало отвернулась к окну, в котором отражался розовый закат.

Глава 5. Сломанный кристалл.

До того, как стать грозой всех ведьм и амнезиаков Сонливой с блокнотом и кристаллом, Аглая Дремофонт была просто… Аглаей. Молодой, умной, острой на язык и глубоко убежденной, что любовь – это биологическая ошибка, прикрытая ненужными гормонами. Она изучала магическую анатомию и мечтала о карьере, которая перевернет мир. А потом появился Велор.

Велор был ее противоположностью. Теплый, как печка в избе, с глазами цвета летнего неба и смехом, от которого в животе щекотно. Он любил жизнь просто: солнце, реку, горячий хлеб и… Аглаю. Он видел не ее ледяную броню из терминов и диагнозов, а ум, страсть и ту самую уязвимость, которую она тщательно прятала.

Велор ухаживал. Настойчиво, но без глупостей. Приносил книги, которые она хотела, слушал ее сложные теории, кивая с искренним интересом, защищал от сплетен. Аглая отбивалась. Колкостями. Сомнениями. Теориями о «недолговечности аффективных связей». Внутри что-то таяло, но страх был сильнее. Страх потерять контроль. Страх стать уязвимой. Страх этой жгучей, нелогичной штуки под названием «любовь».

Однажды вечером, у реки, Велор спроил прямо: «Аглая, я устал бороться с твоими теориями. Я люблю тебя. Хочешь быть моей женой?»

Аглая замерла. Сердце колотилось, как бешеное. Но рот выдал автоматически, по старой защитной привычке: «Велор, ты прекрасный друг. Давай так и останемся… друзьями?» Она ждала, что он будет спорить. Убеждать. Доказывать. Что он, как и все в ее теориях, «не устоит перед вызовом». Она ждала его борьбы.

Он посмотрел на нее долгим, печальным взглядом. Потом тихо сказал: «Хорошо, Аглая. Друзья так друзья.» И ушел. Не обернулся.

Шок. Настоящий, леденящий. Он… согласился? Он не стал ее добиваться? Ее расчет, контроль – дали сбой. Она ждала неделю. Месяц. Он не пришел. А потом она узнала: он женился. На простой девушке из соседней деревни, с "большими перспективами" и которая не боялась любить и быть любимой. Увидела их вместе на рынке. Велор смеялся своим теплым смехом, держал жену и маленькую дочку за руку. Аглая сломала карандаш в сумочке и впервые в жизни заплакала. Не от злости. От осознания своей чудовищной ошибки. От боли настоящей, не книжной любви, которую она сама отвергла.

Она с головой ушла в работу. Карьера. Целительство. Магический психоанализ. Кристаллы, свитки, диагнозы. Стала лучшей. Безжалостной. Безупречной. Ледяной. Любовь была объявлена «высшей формой невроза». Но дыра внутри не затягивалась.

Потом был Алесандро. Во время практики в Приюте «Последний луч» для магических сирот и подкидышей. Маленький мальчик, лет трех. Слишком тихий. С глазами старого эльфа – огромными, полными немой боли. Он не играл. Не смеялся. Просто сидел в углу, обняв колени или подходя к взрослым, поднимая на них свои огромные голубые глаза и ждал, делая робкие попытки взять за руку. Диагнозы воспитателей гласили: «Травма неизвестного происхождения. Отстраненность».

бАглая, железная тетушка Аглая, подошла к нему не как специалист. Как… человек. Не с тестами.она, оказалась той единственной для которой его протянутая ручка, оказалась спасением для обоих. Она подошла к нему с теплой булочкой. Потом с книжкой картинок. Потом просто сидела рядом, молча. Недели ушли на то– чтобы сел к ней на колени. Она пела ему старые колыбельные, которых не пела никому. Говорила глупости. Носила ему яблоки и маленькие, блестящие камушки. Называла его «Сашенька». Он начал улыбаться. Тихо, как мышь. Начал говорить. Односложно. Называл ее… «Ага».

Она полюбила его. Безумно, нежно, по-матерински. Решила усыновить. Написала кипу бумаг. Готовила комнату в своей маленькой квартирке. Мечтала подарить ему семью, тепло, будущее.

Потом был удар.Начальство приюта вызвало ее. Сухо, официально. «Доктор Дремофонт. Ваше усердие похвально, но… Вы слишком привязали к себе ребенка Алесандро. Это мешает его адаптации к системе. Он не должен привыкать к одному человеку. Это… травмирует его, если вы уйдете. Нам придется ограничить ваши визиты. А об усыновлении… речи быть не может. Вы – незамужняя женщина с ненормированным рабочим днем. Это не в интересах ребенка.»

Аглая спорила. Кричала. Плакала. Приводила доводы, исследования. Бесполезно. Ей запретили приходить. «Чтобы не травмировать ребенка». Последний раз она видела Алесандро через окно. Он стоял в том же углу, обняв колени, и смотрел ей вслед своими огромными глазами, полными немого вопроса и предательства. Она заболела. Сильно. Воспаление легких, высокая температура, бред. Месяц выпал из жизни.

Когда она, еще слабая, пришла в приют… его не было. «Приют «Последний луч» расформирован. Дети распределены по другим учреждениям. Сведений о конкретных местах назначения нет. Конфиденциально.»

Пропал. Ее Алесандрик. Ее «Ага». Без следа. Она искала. Годами. Рассылала запросы. Посещала приюты. Использовала кристаллы для поиска (они показывали только туман и боль). Ничего. Эта потеря стала второй черной дырой в ее душе, рядом с дырой от Велора. Она еще больше замкнулась в работе. Ее диагнозы стали острее, кристалл – холоднее, а взгляд – колючее. Любовь и материнство были объявлены высшими формами риска, ведущими к неизбежной травме

Глава 6. Ночь Алых василисков и вишневого варенья.

После "того" поцелуя под лунным серебром Сонливой воздух в хижине стал густым, как недоваренное зелье сна. Марго, обычно такая уверенная и колючая, ловила себя на том, что роняет склянки, путает ингредиенты в котле (дядя Бенедикт чуть не отравился "успокоительным", превратившимся в "эликсир неудержимой пляски") и не могла смотреть Лоренцо в глаза без прилива тепла к щекам. А он… Лоренцо расцвел. Его каштановые глаза горели теперь не только растерянностью, но и упорным, нежным, совершенно нескромным обожанием. Он смотрел на нее, как на чудо, как на единственный маяк в море его беспамятства.

"Марго, позвольте мне… нет," дайте" мне помочь вам развесить эти мандрагоровые корни?" – его голос звучал как теплый мед, капающий на камень.