Путь доблестного воина Ахалвина. Часть I.

Тимур Кошкаров

Путь доблестного воина Ахалвина. Часть I.

Глава 1

Часть 01 Сцена 01: Гибель Замка Вельсунгов

Мрак глубокой ночи, окутавший древние камни замка Сигмунда, был не просто отсутствием света – то был саван, сотканный из дыма, криков и лязга железа. Тяжелый воздух, словно отравленный дыханием самого Хель, вобрал в себя смрад горелого дерева, сладковатую вонь крови и едкую гарь пылающих факелов, чьи алые языки бессильно бились о стены, лишь подчеркивая всепоглощающую тьму. В узких каменных горловинах коридоров, что вели к потаенным покоям владыки, бились насмерть последние верные стражи. Их ряды, подобно льду под солнцем, таяли с каждым вздохом, с каждым ударом вражеских секир. Сквозь проломы, словно демоны из преисподней, валили галлы – воины в грубых железных доспехах, с рогатыми шлемами, придававшими их обличью вид адских тварей с огромными щитами, окованными железом. Они шли вперед, не ведая пощады, сея хаос и смерть.

– Бьярки! – голос Сигмунда, владыки замка, прорвался сквозь адский грохот, звуча как набат. Он обратился к своему шурину, северянину, чья исполинская фигура в медвежьей шкуре казалась каменной глыбой среди бушующего моря. – Уведи их! Сию же минуту!

Бёдвар Бьярки, прозванный Медвежонком за дикую силу и неукротимый нрав, повернул к хозяину лицо, искаженное яростью и скорбью.

– Сигмунд! Дозволь мне пасть раньше тебя! Дай умереть с мечом в руке, рядом с тобой! – взревел он, и голос его походил на рык загнанного зверя.

– Выполняй приказ, воин! – Сигмунд не повысил голос, но в его словах прозвучала сталь, не оставлявшая места пререканиям.

Взгляд берсерка метнулся к сестре, Хьордис, прижавшей к груди драгоценный сверток – младенца-сына. В ее глазах стоял немой ужас, смешанный с безмерной любовью к дитяти. Бьярки стиснув зубы, молча кивнул – жест суровый, как удар топора. Схватив Хьордис за длань, грубо и крепко, потянул ее за собой в зияющий мраком боковой проход. Сигмунд, уже не оглядываясь, выхватил из ножен длинный меч. Лезвие, казалось, вобрало в себя последние отсветы факелов, сверкнув холодным огнем. Он развернулся, став живой преградой между врагами и беглецами. Один против целой орды.

Он стоял словно скала посреди бушующего моря! Меч Грам, выкованный, по преданию, в кузницах богов, пел в его руке смертоносную песню. Сбивал щиты, словно щепки, пронзал кольчуги галлов, как пергамент. Даже когда вражеская кровь, горячая и липкая, заливала ему очи, Сигмунд не отступал ни на шаг. Но сколь ни был он могуч и искусен, силы были слишком неравны. Один против десятков! И вот, в страшном скрежете металла о металл, лезвие Грама встретило не менее могущественную сталь. Раздался звон, похожий на предсмертный стон, и древний клинок – треснул! Переломился пополам, оставив Сигмунда с жалким обломком в руке. Он сумел отбить этот удар, но следующей удар копья, нашел его грудь, пробив кольчугу и сердце. Владыка замка пошатнулся. Перед ним стоял воин в синем плаще и шляпе, надвинутой на лоб, скрывая лицо, но не кривой, насмешливый глаз, горевший в тени. Край рта под шлемом дрогнул в жестокой усмешке.

– Один… – прошептал Сигмунд, и кровь алым потоком хлынула у него изо рта. Он рухнул на каменные плиты, но в его помутневшем взоре была не боль, а горькое торжество. Жертва не была напрасна – она дала беглецам драгоценные мгновения.

Спускаясь по тайному ходу, узкому и сырому, ведущему к реке, Хьордис и Бьярки бежали, как тени. В руках женщины дрожала плетеная корзина, где на мягких шерстяных полотнищах безмятежно спал младенец, не ведая ужасов ночи. Они вырвались из каменной утробы на прохладный воздух, к ветхой пристани, где одинокая лодка, словно призрак, покачивалась на темных водах.

– Хьордис, в лодку! Скорее! – рявкнул Бьярки, услышав за спиной топот и злобные крики погони.

Женщина, в жилах которой текла кровь грозного Хринга, не растерялась. Осторожно, оберегая драгоценный груз, она ступила на шаткие доски лодки. Тут из мрака вынырнул огромный галл, похожий на быка в кольчуге. Его мозолистая рука вцепилась мертвой хваткой в борт лодки, обращенный к причалу. Суденышко опасно накренилось, вода хлынула внутрь. Но Хьордис, собрав всю силу предков, устояла, упершись ногами. Бьярки, не медля ни мгновения, метнул свое короткое, тяжелое копье. Оно пронзило наглеца насквозь, как игла мешковину, и галл рухнул в черные воды. Однако торжество было мимолетным. Из темноты просвистела стрела, пущенная рукой невидимого убийцы. Она вонзилась Хьордис в спину – когда та невольно развернулась, прикрывая собой корзину с ребенком. Женщина вскрикнула – не столько от боли, сколько от ужаса за дитя. Пошатнулась… и упала на колени в лодку. Смертельная бледность покрыла ее лик, но в глазах горела последняя, отчаянная решимость. Превозмогая невыносимую муку, собрав последние капли сил, она бережно, с бесконечной нежностью, опустила колыбель с левого борта на темную гладь реки.

– Живи… – прошептали ее побелевшие губы. И только тогда позволила жизни покинуть свое израненное тело. Течение, как заботливая нянька, немедля подхватило легкую корзину и понесло прочь, в спасительную, непроглядную тьму вниз по реке.

Бьярки, увидев падение сестры, замер на миг. Затем из его груди вырвался рев. Нечеловеческий рев! Рев, в котором смешались ярость, отчаяние и боль, столь страшный, что даже самые отчаянные галлы на берегу невольно попятились, а у некоторых по спине пробежал холодный пот. Глаза берсерка налились кровью, став похожими на раскаленные угли. Дыхание стало прерывистым, хриплым, словно из кузнечных мехов. Каждое движение обрело дикую, звериную мощь. Видя, что страшный северянин лишился копья, галлы, подбадривая друг друга грубыми криками, снова ринулись вперед. Опытные головорезы, видавшие виды, полагали, что одного звериного рыка недостаточно, чтобы сломить их дух. Но сколь жестоко они ошиблись! В кровавом отсвете факелов, плясавших на стенах замка, силуэт Бьярки вдруг словно расплылся, потерял четкие очертания. И вместо руки воина в грудь ближайшего галла уперлась – нет, вцепилась! – огромная, покрытая бурой шерстью лапа с когтями, длинными и острыми, как кинжалы. Она разорвала кольчугу и плоть под ней, словно гнилую ткань, вырвав сердце смельчака. Второго воина настигла другая лапа – страшный удар обрушился на его голову, не защищенную шлемом, раскроив череп, как спелый орех, прежде чем в его глазах мелькнула тень понимания. А могучие челюсти, обнаженными клыками, сомкнулись на шее третьего, перекусив хребет с хрустом ломаемой хворостины. Варвары отхлынули в ужасе, сбившись в кучу за щитами, ощетинившись дрожащими копьями. Но что значили их деревянные и железные щиты против мощи разъяренного зверя? Они крошились под ударами чудовищных лап, как скорлупа под кузнечным молотом, увлекая за собой в небытие и кости, и плоть, и железо доспехов. Берсерк-медведь, казалось, сам был олицетворением Рагнарёка, разметав воинов у самой кромки воды. Но галлов было слишком много. Другие, укрывшись за каменными парапетами разрушенной пристани и на откосе берега, осыпали его градом стрел, метали копья, швыряли камни – все, что попадалось под руку. Одна стрела, другая впились в могучий бок. Зверь заревел от боли и ярости. Он попытался взобраться по крутому откосу, чтобы добраться до врагов, но сверху на него обрушилась лавина камней, сброшенных десятком рук. Громадный медведь, оглушенный, истекающий кровью, потерял сознание и скатился обратно, тяжело рухнув у самой темной полосы реки, рядом с бездыханным телом сестры.

Никто не осмелился спуститься вниз, чтобы добить чудовище или ограбить тела. Пережитый кошмар, все еще давящая ночная тьма и страшные предания о северных оборотнях-берсерках остудили пыл даже самых отчаянных головорезов. С чувством суеверного страха, поспешно захватив награбленное в замке, галлы покинули место побоища.

…

Первые, бледные лучи рассвета заиграли на темной глади реки, когда Бьярки очнулся. Боль пронзала каждую мышцу, каждую кость. Он поднял тяжелую голову. На холме, где еще вчера гордо высились башни замка Вельсунгов, теперь чернели лишь дымящиеся руины, зловещие очертания которых вырисовывались на светлеющем небе. Враги ушли, унеся с собой добычу, оставив лишь смерть и пепел.

Собрав последние силы, берсерк поднялся. Медвежья шкура, пробитая стрелами, была тяжела от запекшейся крови – своей и вражеской. Он медленно, шаг за шагом, словно призрак, бродил по опустевшим залам и внутренним дворам проклятого места. Повсюду лежали мертвые – верные воины Сигмунда, слуги, галлы. И среди них, у самого входа в главную башню, он нашел своего владыку и шурина. Сигмунд лежал на спине, устремив в небо застывшие, помутневшие глаза. Рядом с его окоченевшей рукой лежал обломок Грам – клинок, сломанный, но не отступивший.

«Ах, варвары слепые!» – хрипло пробормотал Бьярки, глядя на сломанный меч. – «Самое ценное сокровище замка – вот оно. И вы его презрели…»

Он огляделся с лихорадочной надеждой. Корзины нигде не было. Ни на берегу, ни в прибрежных кустах. Сердце его, закованное в броню скорби, дрогнуло. Значит, дитя… дитя могло уцелеть! Река унесла его, даруя шанс.

Северянин наклонился и поднял обломки меча. Даже сломанный, он был прекрасен и страшен. На темном металле блистали тонкие серебряные прожилки, а у самой гарды, некогда богато украшенной, виднелись древние руны, начертанные рукой неведомого мастера. Бьярки знал легенды. Знал он и силу этого клинка. Какой же рок или какая неведомая мощь смогла сокрушить оружие, выкованное, как гласили предания, самим Одноглазым Владыкой Воинов? Тайна, покрытая мраком, тяжелее ночи.

Он бережно спрятал обломки за пазуху, под кольчугу и окровавленную рубаху. Накинул на могучие плечи тяжелую медвежью шкуру, служившую ему и доспехом, и постелью. Не оглянулся на дымящиеся руины и тело Хьордис, которое река уже начала нежно омывать своими водами. Его путь лежал вниз по течению. Туда, где среди чужих земель и чужих людей, его племянник, сын Сигмунда и Хьордис, Сигурд, ждал спасения, не ведая ни своего имени, ни крови, что дала ему жизнь, ни клятвы, что зрела в сердце уцелевшего дяди. И Бьярки зашагал, тяжело ступая по берегу, унося с собой память прошлого и сталь будущей мести.

Глава 2

Часть 001 Сцена 02: Кузница Регина и Знак Судьбы

Двор кузнеца Регина предстал перед взором всадников не просто ремесленной слободкой, но оплотом силы, скрытой в раскаленном металле и дыме. Суровый Данкрат, конунг из славного рода Гибихунгов, въехал первым, его взгляд, привыкший к битвам и правлению, окидывал владения мастера с присущей владыке властностью. Рядом с ним восседала Ута, его супруга, чье достоинство не умалялось простотой одежд походного покроя. За ними следовали старшие сыновья – Гунтер и Гернот, молодые воины, чьи лица светились нетерпеливым ожиданием вида нового оружия, которое рождалось в этих стенах. С ними же были младшие отпрыски дома: юная Кримхильда, уже расцветающая девичьей красой, малолетний Гизельхер, с любопытством взиравший на мир, и их сверстник, Ахалвин, воспитанник конунга, подкидыш, чье происхождение окутывала тайна, но преданность дому Данкрата была несомненна.

Целью визита был новый клинок, заказанный Данкратом у искусного Регина – кузнеца, чья слава гремела по всем землям Гибихунгов, и чьи творения не раз решали исход битв в пользу конунга. Сам Регин, мужчина могучий, с руками, покрытыми шрамами от искр и закалки, с лицом, словно высеченным из старого дуба, вышел навстречу. Он поднес конунгу меч. Тот был не просто орудием смерти, но произведением искусства – баланс его был совершенен, лезвие отточено до бритвенной остроты, а рукоять ложилась в ладонь, как продолжение руки. Данкрат, опытный воин, проделал несколько стремительных выпадов и плавных разворотов, испытывая клинок в воздухе. Удовлетворение осветило его суровое лицо.

– Истинно, Регин, – провозгласил конунг, останавливаясь, – твоя длань верна! Сколько славных побед добыли Гибихунги оружием, вышедшим из твоей кузни! В победах моих и отца моего – твоя заслуга не малая. Ныне же пришла пора выковать мечи для Гунтера и Гернота. Пусть их клинки будут столь же грозны и надежны!

Регин, тронутый похвалой, но сдержанный, как и подобает мастеру его ранга, предложил:

– Почту за честь, владыка. А дабы скрепить заказ и почтить твой визит, раздели со свитою мою скромную трапезу под кровом моим.

Все проследовали в жилище кузнеца – просторную, пропахшую дымом очага и металлом горницу. Пока гости занимали места за грубо сколоченным, но крепким столом, Регин окинул взглядом двор сквозь открытую дверь. Взгляд его был осторожен, словно он выискивал что-то незримое для других.

– Все ли люди твои, господин, вошли в дом? – спросил он Данкрата.

Конунг бегло оглядел немногочисленную свиту.

– Все на месте, мастер.

Лишь тогда Регин кивнул своему молчаливому слуге:

– Выпусти пса. Двор стеречь надобно. Ночь близка.

Слуга скрылся в полумраке сеней.

Данкрат меж тем обратился к Уте:

– А где же младшие дети, Ута? Кримхильда, Гизельхер?

– Они остались у ворот, владыка, – ответила Ута с материнской мягкостью. – Играют в мяч. Пока им рано любоваться на острие мечей и слушать звон железа о наковальню.

Регин, услышав это, нахмурил свои густые, седые брови. Тень тревоги легла на его лицо.

– Опасно, госпожа, – проговорил он глухо, но весомо. – Оставлять отроков без охраны за воротами в сей час… неосмотрительно. По округе рыщет медведь. Не простой зверь. Хитер, словно бес. Скот режет, а в капкан ни за что не идет. Ловушки обходит стороной…

Тем временем, за воротами кузнечного подворья, Ахалвин, Кримхильда и Гизельхер предавались беззаботной игре. Мяч, сшитый из кожи, весело прыгал меж ними в последних лучах заходящего солнца. Но вот слуга захлопнул тяжелые ворота, и щелкнул засов. Сумерки сгущались стремительно. Ребята, почувствовав внезапную тревогу, бросились к воротам. Заперто!

– Перелезем! – решил Ахалвин, всегда быстрый на действие. Он ловко взобрался на высокий забор из толстых бревен, помог подтянуться Кримхильде, потом спустил на другую сторону маленького Гизельхера. И лишь тогда, обернувшись, он увидел УЖАС.

Из-за угла кузницы, огромными, бесшумными прыжками, стремительно приближался ПЕС. То был не пес, а исчадие преисподней! Чудовищных размеров, с пастью, способной перекусить лошадиную ногу, и глазами, горящими свирепым зеленым огнем. Расстояние до беззащитных Кримхильды и Гизельхера сокращалось с каждым его прыжком – два прыжка, один… Времени на крик, на раздумье не было ни мгновения.

Инстинкт и яростная решимость защитить взыграли в Ахалвине сильнее страха. Не раздумывая, он прыгнул прямо со стойки забора вниз, точно сокол на добычу. Он обрушился всей тяжестью своего тела на спину чудовища, обхватив его могучею шею железной хваткой обеих рук. Мощным, отчаянным рывком, вложив в движение всю силу своих юных, но крепких мышц, он вывернул зверю голову назад и вбок. Раздался страшный, сухой хруст – ломались шейные позвонки. Пес, завершая свой последний, уже мертвый прыжок, перевернулся в воздухе и рухнул наземь. В предсмертных конвульсиях, его могучие лапы судорожно загребали воздух, словно продолжая бег в небытие. Кримхильда и Гизельхер застыли в оцепенении, не в силах сдвинуться с места, их лица побелели от ужаса.

С крыльца кузницы уже бежали люди, поднятые на ноги тревожным шумом и предчувствием беды: Данкрат с только что испытанным, обнаженным мечом в руке, Ута с лицом, искаженным материнским страхом, Гунтер и Гернот, готовые к бою, и сам Регин, чье лицо выражало невероятную смесь ужаса и изумления.

Ахалвину мир казался плывущим, замедленным. Вот Ута, с криком вырвавшаяся вперед, в каком-то странном, заторможенном порыве бросается к детям, хватает их в охапку, осматривает дрожащими руками, осыпает поцелуями, потом, в приступе гнева за их беспечность, замахивается для шлепка, но силы внезапно оставляют ее, и она безвольно опускается на колени, заливаясь рыданиями облегчения и потрясения. Вот Данкрат, подбежав к поверженному чудовищу, втыкает меч острием в землю рядом с трупом и смотрит на Ахалвина с новым, пристальным интересом. Старшие сыновья, Гунтер и Гернот, стоят рядом, ошеломленно разглядывая юношу, словно видя его впервые – не подкидыша, а воина.

– Он не тронул бы детей! – голос Регина, хриплый и полный горечи, словно колокол, вернул время в его обычное течение. Он стоял над телом своего пса, и в глазах его читалась подлинная скорбь. – Вины моей не смыть… Не успел предупредить. Без сторожа ныне во дворе – смерти подобно. Медведь… Медведь-оборотень рыщет по окрестностям. Ни копье, ни капкан его не берут. Мы и за стол не садимся, пока пес не выпущен. Где ж мне теперь такого стража сыскать? Второго не отыщешь и за горы злата…

– Старик! – гневно прервал его Данкрат, помогая Уте подняться. – О чем ты скорбишь? Я чуть не лишился кровиночек своих! Даже сей подкидыш, – он кивнул на Ахалвина, – оказался сильнее твоего лютого зверя!

Конунг выпрямился, его взгляд стал расчетливым.

– Попроси его, Регин. Может, он и останется стеречь твою кузницу. Заодно ремеслу научится. Благородным ему не бывать – подкидыш он, но кузнечное дело… Оно и сироту прокормит, и крышу над головой даст. Ахалвин! – Конунг окликнул юношу, все еще стоявшего как вкопанный, с окровавленной скулой от удара о землю. – Ахалвин, очнись! Пойдешь в ученики к мастеру Регину?

Юноша вздрогнул, словно пробудившись от тяжкого сна. Глубокий вдох расправил его грудь, сбрасывая оцепенение. Он вытер рукавом кровь с лица, и в этом движении была внезапная твердость. Его голос прозвучал ясно, без тени прежней робости:

– Если господин мастер примет меня под свой кров… Я почту за великую честь учиться у него. И в плату за науку – клянусь охранять его дом и кузницу от любого зверя, будь то медведь или волк из преисподней!

Он поднял голову, и в этом движении что-то изменилось. Разорванная в схватке рубаха обнажила его грудь, и на кожаном шнурке блеснул тяжелый, старинный медальон. Солнце, почти скрывшееся, глянуло на него последним лучом. На металле ясно читались знаки: Древо, корни которого уходили в бездну, Меч, пронзающий ствол, два Ворона по сторонам и оскаленная морда Волка внизу.

Взор Регина, опытного кузнеца и знатока древних рун, замер на медальоне. Миг. Другой. Дольше, чем требовало простое любопытство. Эти знаки… Они были не просто узором для простого люда. Они были Вестью. Предзнаменованием. Тайным языком судеб, понятным лишь посвященным.

"Подкидыш, говорите… – глухо застучало в его мыслях, словно молот по наковальне. – Дайте срок, владыка Данкрат, и сей подкидыш будет вами править…"

Регин резко опустил веки, сокрыв вспыхнувшую в догадку. Когда он вновь поднял глаза, в них читалась лишь привычная суровость и горечь утраты верного, пусть и страшного, стража. Он вздохнул, шумно и тяжело, словно мехи кузнечные.

– Ну что ж… Держи слово, старый дурак, – пробормотал он, обращаясь к самому себе или к тени пса. – Справился он. Ладно… Оставлю мальца. Может, не сразу сожрет нас тот медведь проклятый… Тогда мое искусство, может, и не пропадет. Перейдет к тебе, парень.

Кримхильда, до сих пор молча наблюдавшая, вдруг не выдержала. Ее голос, звонкий и чуть дрожащий, нарушил тяжелое молчание:

– А как же я? С кем я теперь буду играть? Гизельхер еще мал, с ним неинтересно! Мама… Можно и я буду защищать кузнеца? Я тоже сильная!

Ута, уже пришедшая в себя, с нежностью притянула дочь к себе, погладив по золотистым волосам.

– Дитя мое, сердце мое, – тихо сказала она, глядя поверх головы дочери на Ахалвина, в чьих глазах еще горел отблеск недавней ярости и решимости. – Ты всегда сможешь навещать своего друга. Когда его служба и учение позволят. И когда кузнечный горн не пышет жаром, а наковальня молчит.

И никто, кроме Регина, чей взгляд снова скользнул по загадочному медальону на груди юноши, не понял, что в этот вечер в скромную кузницу пришел не просто сирота-ученик. Пришла Судьба. И ключ к грядущим бурям королевства Гибихунгов лег в руки кузнеца-колдуна.

Глава 3

Часть 001. Сцена 03: Лесное Испытание и Знак Крови

Густой лес, владения древних духов и скрытых троп, обступил Ахалвина и Гизельхера. Воздух, напоенный запахом хвои, прелой листвы и дикого меда, казался густым, как сусло. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь плотный полог крон, рисовали на земле золотистые узоры. Юноша, Ахалвин, шел впереди, его взгляд, привыкший за годы учебы у Регина замечать детали, скользил по следам и приметам. За ним поспешал Гизельхер, младший отпрыск конунга, с луком наперевес и лицом, озаренным не столько охотничьим азартом, сколько жаждой разговора.

– Ахалвин, – начал мальчик, запыхавшись, но с упорством, достойным лучшего применения, – а тебе нравится моя сестра?

Ахалвин, не замедляя шага, лишь слегка повернул голову. Улыбка тронула его губы.

– Как мне может не нравиться Кримхильда? Мы дружим с той самой поры, когда память о себе еще не отчеканилась в душе. С тех самых дней, как милосердная Ута, твоя мать, да пребудут над нею благословения богов, приняла меня в чертогах своих, словно родного. Меня, кого собственные родители бросили в речную пучину вместе с колыбелью, на милость волн и неведомых судеб.

– Я не о том! – нетерпеливо перебил Гизельхер, ловко переступая через корень. – Нравится ли она тебе как женщина? Хочешь ли ты видеть ее своей супругой и матерью твоих детей?

Ахалвин остановился. Лесной шум – шелест листвы, щебет птиц – вдруг стих в его ушах. Он повернулся к мальчику, и в его глазах, обычно спокойных и твердых, мелькнула тень глубокой, старой боли, смешанной с нелепой надеждой.

– Ты шутишь, мальчик? Кримхильда – дочь конунга, крови древнего и славного рода Гибихунгов. А я… – он развел руками, указывая на свою простую одежду ученика кузнеца. – Я безродный подкидыш, у которого даже имени не было, пока Ута не нарекла меня “Спасенным из реки” – Ахалвином. Твой отец, твои братья – Гунтер, будущий конунг, Гернот – они никогда не отдадут Кримхильду за меня. Об этом и думать не след. Я готов жизнь отдать за твой дом, за твою семью, но против воли Данкрата или Гунтера не пойду никогда. Кримхильда… – голос его дрогнул, – она столь прекрасна, что все знатные юноши окрестных земель мечтают назвать ее своей женой.

– Они мечтают, – настаивал Гизельхер, – да только мысли Кримхильды заняты тобою. Она и слышать не хочет, чтоб кто-то иной, кроме тебя, дерзнул к ней прикоснуться!

– Гизельхер! – резко оборвал его Ахалвин, и в голосе его прозвучала сталь, отточенная в кузнице Регина. – Кончай пустую болтовню, а то лесные звери помрут со скуки, не дождавшись твоей стрелы. Мы здесь на охоте. Слышишь?

Он наклонил голову, прислушиваясь.

– Кто-то движется вон за теми кустами… Тихо!

Оба юноши, затаив дыхание, осторожно раздвинули колючие ветви. На небольшой поляне, залитой лучами солнца, мирно щипал траву величественный лось. Зверь был огромен, рога его ветвились подобно древнему древу, а шкура отливала благородным бурым цветом. Добыча, достойная конунга!

– Гизельхер, – прошептал Ахалвин, медленно обнажая меч работы Регина – клинок надежный, хоть и без изысков, – прострели ему заднюю ногу. Чтобы не мог убежать. Тогда я нагоню и добью. Только метко!

Мальчик, стараясь не дрогнуть, наложил стрелу, натянул тетиву к щеке, тщательно прицелился и выстрелил. Стрела с глухим стуком вонзилась в мощную заднюю ногу лося. Зверь взвыл от боли, дикой и горькой. Ринулся прочь, ломая кусты, оставляя за собой кровавый след. Ахалвин, как тень, метнулся за ним, клинок наготове. Гизельхер поспешил следом.

Погоня была долгой и изматывающей. Зверь, истекая кровью, слабел, но упорство его было отчаянным. Юноши уже почти настигали его, видя, как он спотыкается, как вот-вот рухнет под тяжестью собственного тела и ран. И вдруг – словно из-под земли выросла перед Ахалвином глыба бурой ярости. Огромный медведь, шерсть на загривке ощетинилась, пасть распахнулась, обнажая желтые клыки, из горла вырвался низкий, гулкий рык, от которого кровь стыла в жилах. Он преградил путь, его маленькие свирепые глаза были прикованы к юноше.