Соло для веника с оркестром

Часы на стене над телевизором показали 14:07.

Я даже полдня не выдержала «Сережкиного рая».

Вечером, вспомнив свои утренние мучения, я подошла к кроватке брата. Он смотрел в потолок, покряхтывал, шевелил губами, словно соску или грудь искал, и на маленьком его личике было выражение нечеловеческого, ненормального терпения и смирения. Как у Христа на бабушкиной иконе, подумала я. И пошла с кубиками играть.

У каждого свое счастье. И своя за него цена.

КРАСОТА

Красота требует жертв, это все знают. Но еще она требует смекалки, чтобы жертвой красоты не стала твоя собственная попа.

В первом классе на уроке труда учительница дала нам задание сшить нарукавники. То есть надо было измерить длину руки от чуть-выше-локтя до запястья, потом посчитать ширину этих будущих нарукавников, да плюс прибавить пару сантиметров на края, да раскроить, да вставить резиночки, да сшить вручную, да боже мой сколько времени и труда вложить в это дело.

Я пришла домой из школы, увидела в прихожей мамины модные сапоги с красивыми, блестящими, очень тонкими и мягкими матерчатыми голенищами, засунула в один сапог руку и поняла: вот оно, как раз. И отстригла ножницами голенища. Сверху резиночка в них уже была, с отстриженной стороны (так уж и быть) сделала я к ним еще по резиночке, и нарукавники получились просто восторг.

Конечно, я не знала тогда, что эти мамины сапоги стоили, как папина зарплата за месяц. И не насторожилась, когда на следующем уроке учительница, щеголявшая в точно таких же, как у мамы, сапогах, вытаращила глаза на мои нарукавники, и спросила: а мама знает? Моя тощая задница, после того как мама узнала и схватилась за ремень, болела три дня. И самое главное – я поняла из всей этой истории, что нельзя приносить в жертву красоте то, что дорого другому человеку.

А вот занавески – они общие, и значит, как бы вроде ничьи.

К чему это я? К другой истории про рукоделие.

Папа мой работал дирижером. То есть самым главным человеком на сцене, когда выступает оркестр. Он доверял мне и маме гладить рубашки, но у него был собственный рецепт для глажки брюк и пиджака, и не дай бог было кому-то прикоснуться к его костюму перед концертом!

Я знала папино трепетное отношение к костюму. Но тут, как назло, вышел фильм про мушкетеров, который мы смотрели всей семьей, даже моему младшему брату Сережке разрешили его смотреть.

Мушкетеры, это такие… Красивые. Усы, шпаги, шляпы, но самое главное – кружева! У них везде были кружева. И на воротниках, и на манжетах, и на платочках, а у одного даже под коленками были кружева! Папин концертный костюм в сравнении с костюмами мушкетеров выглядел сироткой. Надо было срочно с этим что-то делать.

На следующий день папе надо было встать в пять утра, он с оркестром должен был ехать выступать в Киров, поэтому вечером, пока родители собирали чемодан, я думала. Кружева! Где их взять? В магазине «Тысяча мелочей» они продавались, но у меня не было денег, чтобы их купить.

Были у нас кругленькие кружевные салфеточки ручной вязки, но они не годились, потому что кружева должны висеть бахромой из-под рукавов и штанин, как у мушкетеров, то есть должны быть длинные, из широкой ленты выкроенные. Где такие взять? Где-где…

Вон в детской висят занавески, а за ними тюль. А если отрезать немного снизу от тюля? Кто заметит, расстроится? Никто, решила я. И, дождавшись, когда Сережка уснул, я вытащила из шкафа наглаженный папин концертный костюм и разложила его на своей кровати. Потом взяла ножницы и аккуратно отрезала от нижней кромки тюля ровно двадцать сантиметров. В моих руках оказались две длинные кружевные лены. То, что надо.

Начала я с пиджака. Одну длинную кружевную ленту я разрезала пополам, потом присборила обе половинки и приложила к рукавам папиного пиджака. Красота. Надо только пришить. И я взялась шить. Ткань пиджака оказалась толстой, иголка с трудом пропихивалась через неё, я исколола себе все пальцы, пока пришивала кружево к пиджаку. К десяти часам вечера один рукав был готов. Получилось обалденно красиво, но для надежности я решила прошить еще раз. И тут мама, проходя мимо детской по коридору и увидев свет, строго приказала: спать немедленно! Катастрофа. Я успела накрыть папин пиджак одеялом, мама ничего не заметила, но – как же второй рукав пиджака? А брюки-то? И, достав из шкафа карманный фонарик, я залезла с головой под одеяло вместе с папиным пиджаком и стала шить.

К одиннадцати часам вечера и второй рукав был готов. Нежное тюлевое кружево было намертво, крест-накрест суровыми нитками-десятками пришито к папиному концертному пиджаку. Я даже надела его на себя, вытянув руки, и полюбовалась. Ну правда, красиво получилось. Теперь я должна отрезать штанины папиных брюк пониже колен и пришить кружева еще и к ним.

И тут я задумалась. Вообще-то, мушкетеры ходили в сапогах со шпорами. А у папы нет таких сапог, а есть начищенные ботинки. И носки. Я представила папу в штанах до колен, а под коленями белые кружева, как у мушкетеров, а под ними – белые ноги в черных волосках, и на щиколотках черные носки, и пониже – ботинки. Картинка получилась не очень. Надо папе сказать, чтобы сапоги со шпорами купил себе, подумала я. И почувствовала, что если сейчас же не лягу спать, то умру от усталости.

Время. Его почти всегда не хватает, чтобы сделать для любимого человека то, что сделать необходимо. И, повесив папин пиджак в шкаф, я легла спать. И, засыпая, очень жалела, что узнала про папину поездку только сегодня, а не пару дней назад.

Проснувшись утром, я отвела Сережку в садик, и пошла в школу, и вернулась из школы, и вечером забрала Сережку из садика, и при этом постоянно думала: а как там папа? Отбиваясь от дурака Курганова в школе, таща за руку Сережку через дорогу, жаря яичницу, я все время представляла себе, как мой прекрасный папа, самый главный человек на концерте, взмахивая руками в пиджаке, отделанном роскошными кружевами, тоже наверно думал сегодня обо мне…

Папа вернулся через два дня. Уставший, с легкой щетиной, пропахший автобусами, он чмокнул меня в щеку и дал шоколадку «Аленка». И я спросила: пап, а как тебе костюм?

Папа ласково погладил меня по макушке, улыбнулся и сказал: «Ээ… Ты молодец. Очень крепко всё пришила, не оторвать».

СДАЧА

Сухумский аэропорт поразил меня фонтаном, в котором плавали живые рыбки. Я такого нигде не видела. А еще я нигде не видела столько дядей с густыми черными усами. Пока родители получали багаж, я от скуки пыталась пересчитать всех усатых дядей, проходивших мимо меня, и громко разговаривающих на непонятном языке, но сбилась и бросила это дело. Впрочем, один усатый дядя из Сухуми запомнился мне на всю жизнь.

Родители каждое лето устраивались работать в какой-нибудь из пионерских лагерей-санаториев на море, чтобы мне и моему брату Сережке, как детям работников лагеря, путевки туда достались бесплатно. Сейчас я понимаю, что мама и папа почти восемь лет совсем не отдыхали из-за нас. Но тогда мне казалось совершенно нормальным, что в конце каждого мая мы уезжали на Черное, Каспийское или Азовское море всей семьей и возвращались в Коми АССР только к началу августа, и отправлялись в Дутово за грибами-ягодами и картошкой.

Пионерский лагерь был устроен в здании школы, мне такие не нравились. Но про все неудобства я готова была забыть, потому что такой невероятной природы, как в Грузии, я не видела ни в Краснодарском крае, ни в Дагестане, ни даже в Крыму. Казалось, что в землю можно воткнуть грабли, и они тут же заколосятся и лианами обрастут. А какая шикарная лужа была на заднем дворе этой школы-пионерлагеря, это же микро-Байкал! Только мутный. Зато лягушки в нем кишмя кишели, и каждый вечер под огромными звездами и луной выдавали такие концерты, что заслушаешься. А цикады и светлячки! А ежи, которые ловили возле этой лужи лягушек! Что там говорить, сами бы посмотрели. После долгой, ледяной Ухтинской зимы я почувствовала себя в Грузии как в раю. Жизнь просто выпирала и выпрыгивала отовсюду, только ловить успевай.

А кроме лужи меня радовало еще и то обстоятельство, что мне, как дочке работников лагеря, иногда удавалось попасть за его пределы не в школьном автобусе, на котором нас возили на пляж, а так, пешком. С родителями, разумеется. Но и на том спасибо.

Родители, выбираясь в город, занимались в основном беготней по магазинам. Это было самым увлекательным занятием взрослых в советские времена, и называлось оно «достать». Я не понимала, почему про купленную вещь взрослые говорили «достал». Что значит «достал», когда купил? Но я относилась к этой суете снисходительно, потому что в магазинах было душно и жарко, и меня на время «доставания» оставляли на улице, перед магазином. А на улице было много всякого интересного.

Один из ближайших магазинов мне особо полюбился тем, что возле него всегда стояла тележка с мороженым, за которой весело покрикивал улыбчивый усатый дядя в белых нарукавниках и белой кепочке. Очередь перед ним всегда была небольшая, он работал как фокусник, мгновенно принимая монетки, раздавая эскимо или пломбир, и при этом каждому улыбался, и шутил со всеми. Я в него прямо влюбилась, как в Мимино из кинофильма, но мама запретила мне даже подходить к тележке с мороженым. Зимой у меня часто бывали ангины, и мороженое было окончательно и бесповоротно зачислено в список злейших моих врагов на всю жизнь, хоть плачь.

Но один раз я решилась на обман, и, попросив у папы пятнадцать копеек якобы «на жвачку», подбежала к усачу в нарукавниках и попросила мороженое за двенадцать копеек. Он ласково улыбнулся мне, выдал мороженое и сказал мальчику, стоявшему за моей спиной: «Што тибе, дарагой?» Я топталась сбоку от тележки и ждала сдачу, но дядя про меня уже забыл. Тогда я решила напомнить о себе и тихо попросила три копейки. Он ответил, прижав руку к сердцу: «Ластачка, нету сдачи, завтра приходи!» и погремел перед моим носом картонной коробочкой с мелочью, среди которой действительно были только десятки, пятнадцати- и двадцатикопеечные монеты.

Вот досада, на эти три копейки я еще и газировки с сиропом из автомата напилась бы. Но что поделаешь, если сдачи и вправду нет. Ничего, завтра приду, думала я, кусками, жадно заглатывая мороженое. Я торопилась съесть его до того, как родители выйдут из магазина и застукают меня за этим грешным делом. Все у меня получилось как надо, и мир был прекрасен, и впереди было целое лето, и еще не одно (я надеялась!) мороженое.

Однако в следующий раз мама взяла меня с собой в город только через мучительно-долгих четыре дня, и ни на минуту не отпускала от себя, таская по магазинам за руку. Я всей душой рвалась к заветной тележке под белым зонтом, я тосковала, я капризничала, я получала подзатыльники, но все мои мучения были напрасными: до вожделенного мороженого я так и не добралась.

Еще через день папе понадобилось купить сандалии, и он прихватил в город и меня с собой, за компанию. И во второй раз я, облизывая верхушку мороженого, попросила сдачу. Но трех копеек в коробочке не было. Теперь мой убыток составлял уже шесть копеек. Если так дальше пойдет, уныло думала я, то дядя наверно разбогатеет, велосипед себе купит. Можно было бы попросить у папы ровно двенадцать копеек, но тогда пришлось бы признаваться, что тайком покупаю мороженое, а не жвачку, и объяснять про сдачу.

Еще через три дня история повторилась. Пятнадцать копеек и «сдачи нет!».

Да что же это творится! Я была в отчаянии. А как другие покупатели, позвольте узнать, они что, тоже без сдачи уходят? Мое возмущение было беспредельным. Я негодовала и придумывала продавцу мороженого наказания одно страшнее и нелепее другого, но нет у него сдачи, нет, и все тут!

За два дня до отъезда из Сухуми я опять стояла перед магазином и глядела, как счастливцы радуются жизни, отходя от заветной тележки кто с эскимо, кто с вафельным брикетиком, облизывая и кусая белое счастье. Нет справедливости в жизни, думала я, зажав в потном кулачке одну копейку, которую папа дал мне на газировку без сиропа. Зачем мне эта дурацкая копейка, скорбела я…

И как-то вдруг оказалось, что перед тележкой с мороженым стало пусто. Совсем никого, ни одного человека. И усач в кепке посмотрел на меня. И я на него. Если он вспомнил про свой долг в девять копеек, считала я в уме, да еще прибавить к этому мою копеечку, то все равно не получится мне мороженое, нужны три копейки, а не одна. И я стала смотреть в сторону и ждать родителей. Газировки без сиропа не хотелось. И вообще ничего не хотелось, а только в море искупаться. Или хотя бы лицо холодной водой умыть.

От асфальта шел жар, даже в густой тени деревьев все парило и плавилось, и солнце выжигало глаза, отражаясь в витринах. И совсем скоро мы будем трястись в поезде, где сначала будет гулять по купе влажная жара, и будут нам в вагоне-ресторане давать солянку в железных мисочках, а потом начнется средняя полоса, и будут пирожки и вареная картошка, посыпанная укропом, купленная у бабушек на случайных полустанках, и малосольные огурцы, и яблоки-груши, но мороженого там не будет.

Печаль.

– Э, снигурачка! – услышала я. Дядя мороженщик манил меня пальцем к себе и улыбался.

– Что? – спросила я, не двигаясь с места.

– Иди суда, что стаишь там?

– У меня денег нет! – горько призналась я и вытянула вперед разжатую ладонь с несчастной своей копейкой.

– А, не нада деньги, на!

И он дал мне целое эскимо. Если б он вытащил из глубин тележки-холодильника живого щенка и подарил мне его, я бы наверно так же обалдела. Это что же получается, теперь я ему должна? Но я ведь не смогу вернуть долг, мы уезжаем скоро! Крепко зажав палочку эскимо, я вытаращилась на мороженщика, и рот мой открылся, чтобы повторить «у меня денег нет», но сухой язык прилип к небу, и я молча стояла перед тележкой, как статуя. А усатый волшебник достал из ящика еще одно эскимо и сунул мне его во вторую руку со словами «кушай на здоровье!».

Все еще не веря в то, что это случилось со мной, я подошла к родителям и сказала: «меня угостили». И стала ждать, что мне за это будет. Но мама с папой торопились, тащили какие-то тяжелые сумки к автобусной остановке, время от времени останавливались, чтобы дать отдых рукам, и на мое чудо в шоколаде не обращали внимания.

Удивительно, думала я, приканчивая второе эскимо уже сыто, не торопясь, растягивая капающее на пальцы и асфальт удовольствие.

Вот тебе и сдача.

ДУТОВСКОЕ МАУГЛИ

Утром мама сказала: «В садик теперь ходить будешь. Каждый день, кроме выходных». В какой такой садик, спросила я. В какой все нормальные дети ходят, ответила мама. Я не поняла.

В селе Дутово, где я несколько лет подолгу жила у бабушки, единственным местом под названием «садик» был палисадник возле дома. Росли там рябина, черемуха возле забора, смородина, три тощенькие березки, и стояла у дома одинокая скамеечка. Выйдя в палисадник, бабушка любила постоять у забора – вдруг соседка мимо пройдет, поговорить можно, а со скамеечки через забор не докричишься. А мне или дедушке там сидеть не хотелось, потому что дел было по горло: у него по дому, а у меня всяких разных. То в лес надо за голубикой, то к соседям, то в сельпо – деревенский магазин, на игрушки поглазеть или пряников купить, то на реку сбегать, да мало ли дел у ребенка в деревне. В общем, ничего интересного в городском «садике» мне не предвиделось, и зачем туда надо каждый день ходить, непонятно было.