Режиссерские уроки К. С. Станиславского

В. А. Степун – мистер Снитчи. Я знаю, что Мэри жива. Но теперь я сообразил, что мое сообщение Уордену в этой картине о смерти моего компаньона мистера Крэгса…

К. С. А он что, действительно умер?

В. А. Степун. Совершенно точно…

К. С. Значит, ваше сообщение о настоящей, не мнимой смерти одного из главных действующих лиц пьесы только усилит версию о смерти Мэри.

В. А. Степун. Я это сейчас понял.

К. С. Итак, сыграйте все эту картину как «дураки», по выражению одного из вас. To есть наивно веря во все события пьесы. Обманите зрителя. Вы увидите, как он будет вам благодарен, когда окажется, что вы его искусно обманули, заставив поверить, что Мэри умерла, а она окажется жива, да еще и безупречна в своем поведении все эти десять лет. Начинайте.

Драматической силой и убежденностью зазвучала «лирическая», построенная у нас целиком на «воспоминаниях» картина таверны, когда в ней прозвучала тема смерти. Серьезно стали обсуждать прошедшие десять лет Британ и Клеменси, веря в то, что Мэри умерла. Сентиментальные интонации исчезли из их разговора, заменились кое‐где небольшими паузами раздумья о случившемся.

Приход мрачного, скрывавшего от них свое лицо Майкла Уордена и разговор с ним еще раз подтвердили им мрачное известие о смерти Мэри. Горе Клеменси стало подлинным, глубоким чувством. Вся картина стала гораздо компактнее, короче, потеряла свой «грустно-лирический» оттенок, стала конкретней, мужественней.

– Очень хорошо, – сказал Станиславский после конца картины. – Вы боялись, вероятно, что тема смерти противоречит жанру диккенсовского, обывательского сентиментализма. Но это тот случай, когда актеры и режиссура имеют право не соглашаться с автором в оценке событий, исходя из своего ощущения зрителя, своей эпохи.

Во времена Диккенса сентиментализм был модным жанром в литературе и в искусстве. Тему смерти старались отодвинуть на задний план в романах и пьесах, прикрыть лирикой, мещанской грустью, сентиментом. В наши дни мы имеем право говорить о смерти как о серьезном, мужественном факте. Для нас важен не сам факт физической смерти, а для чего, во имя чего жертвует жизнью, умирает человек.

Так надо оценивать и мнимую смерть Мэри, которая пошла на высокий акт самопожертвования ради счастья другого человека, подвергла себя чрезмерным испытаниям и умерла. С уважением говорят о ней все в этой картине. И за такое отношение к смерти наш сегодняшний советский зритель будет вам благодарен. А легко возбудимую слезоточивость оставьте для читателя диккенсовских романов в его времена. Сейчас времена другие, суровые. И отношения к событиям, даже в классических пьесах и романах, у нас с вами должны быть другие, гораздо более строгие и мужественные.

В. В. Лужский. Но если все поверили в картине таверны, что героиня умерла, как же надо встречать ее в следующей картине, когда окажется, что она жива?

К. С. Как это случается и в жизни. Вы получаете известие, что близкий вам человек погиб на войне. Ваше горе безмерно, оно проходит через все ступени этого чувства. Сначала вы не можете поверить в случившееся несчастье, вы его отрицаете! Потом вы убеждаетесь, что это действительно так случилось. Вы оцениваете (сами не замечая, конечно, этого процесса оценки) случившееся и по отношению к прошлому (обычные слова и мысли: «Какой он был замечательный! Как мы жили!»). По отношению к будущему («А ведь он хотел еще сделать то‐то! Ведь мы собирались, когда он вернется, поехать туда‐то!»). По отношению к настоящему («Что я буду теперь делать без него! Как я скажу об этом дочери!»). Эти оценки вызывают то, что мы называем в быту «взрывы» отчаяния, слезы. Потом проходит и этот период. Горе отходит в прошлое. Оно становится больным местом в душе, если на него надавить, вспомнить о нем. Постепенно и этот период переходит в другой, последний: уважение к тому, кто погиб, если, конечно, он умер за высокую цель или идею.

И вдруг тот, кого считали погибшим, вернулся, стоит перед вами живой!

Вы представляете, сколько надо опять пройти обратно ступеней, чтобы поверить, что он жив, привыкнуть к нему как к живому!

Такие случаи не так редки, как это принято думать. А в периоды войн особенно часты.

Давайте, перед тем как сыграть картину возвращения Мэри, разберемся в ее композиции. Установим, кто с каким отношением встречает ее возвращение. Насколько я помню, схема событий картины такова:

Первый кусок. Альфред подготовляет Грейс к тому, что Мэри жива.

Второй кусок. Встреча Мэри с Грейс и полное, исчерпывающее объяснение Мэри своего поведения в прошлом и настоящем.

Третий кусок. Встреча Мэри с отцом и Снитчи, которые знали, что она не умерла.

Четвертый кусок. Встреча Мэри с Клеменси и Брита-ном, которые были благодаря предыдущей картине особенно твердо убеждены в смерти Мэри.

Пятый кусок. Благополучный «семейный» финал с намеком, что и Мэри получит награду за свою жертву – выйдет замуж за исправившегося, конечно, от своих пороков Майкла Уордена!

В этой схеме я вижу отчетливо две встречи Мэри, этого вновь воскресшего к жизни персонажа, с ее партнерами по пьесе.

Первая встреча Мэри с Грейс. Встреча, глубоко драматичная по существу. Особенно драматичная для Грейс, конечно. Мало того, что ее сестра оказывается живой, но ведь из‐за нее – Грейс! – она скрывалась все эти годы. Как принять такую жертву? Как могла она, старшая сестра, проглядеть все мысли и намерения младшей своей сестры десять лет тому назад! Как она, Грейс, значит, ошибалась, считая Мэри ветреницей, легкомысленным существом! А Альфред! Кого он любит теперь? А Мэри? Ведь если она тогда так любила Альфреда, она и сейчас должна его любить… Что делать? Что сказать?..

– Константин Сергеевич, умоляю вас, простите, что я вас перебила, – волнуясь, произнесла исполнительница роли Грейс – С. Н. Гаррель. – Но ведь всех этих замечательных слов, всего этого чудесного монолога, который вы сейчас сочинили, в тексте моей роли нет! У меня только какие‐то обрывки фраз вроде:

«Тебя ли я вижу, Мэри?!»

«Не говори, ничего не говори!..»

«Что ты говоришь, Мэри?!»

«Я не могу, я не хочу этого слышать…»

И две ремарки: «Грейс молчит, не отрываясь смотрит на Мэри» и «Грейс обнимает Мэри», – со слезами в голосе закончила наша исполнительница свою краткую речь.

Константин Сергеевич улыбнулся, понимая ее волнение.

– А мысли, которые я вам сейчас пробовал сочинить, у Грейс эти самые или другие? Или их нет у нее, когда она слушает признание Мэри? – задал он встречный вопрос актрисе.

– Мысли эти самые, – печальным голосом, понимая, куда клонит Станиславский, отвечала С. Н. Гаррель.

– Не огорчайтесь тогда, что монолог, который произносится вслух, принадлежит Мэри, – сказал К. С. – Внутренний монолог такой же силы – у вас, у Грейс. Поверьте, что если вы его будете внутренне проговаривать, жить им, зритель ни на секунду не оторвет глаз от вашего лица, прочтет на нем все ваши мысли. Вспомните нашу первую репетицию сцены на качелях, когда монолог, который все слышали, говорили вы, а у Мэри был только внутренний монолог. Сцена ведь получилась очень сильная, и вы обе были удовлетворены ею как актрисы.

Так же будет и с этой сценой, если ваш внутренний монолог будет такой же силы и убежденности, как тот, каким пробует убедить вас Мэри. Когда один партнер молчит, а другой говорит, в хорошем театре у хороших актеров всегда происходит диалог, а не слушанье одного и говоренье другого.

Уметь слушать партнера – это значит уметь вести с ним внутренний диалог, а не ждать, пока партнер отговорит свой текст! Вы меня поняли?

С. Н. Гаррель. Поняла.

К. С. Я убедил вас?

С. Н. Гаррель. Я попробую сделать, как вы говорите. Я буду вести отчаянный диалог с Мэри. А вы скажете, верно это или неверно.

К. С. (очень довольный). Вот и отлично! Значит, о первой встрече с Мэри как с «воскресшей покойницей» договорились.

Теперь вторая встреча. Встреча Клеменси и Британа с «покойницей». Это явно комедийная сцена, но играть ее надо сверхсерьезно.

Я попрошу исполнительницу роли Клеменси исполнить следующие действия-задачи, увидев Мэри: а) Не верю, что передо мною стоит Мэри. Смотрю на окружающих: «Вот ведь что иногда почудится».

б) Смотрю на Мэри опять. Она! Стоит на прежнем месте, не исчезает. Решаю: «Это привидение!» в) Смотрю в третий раз на Мэри! А вдруг она живая? Отчего, почему живая, это я ничего еще не знаю… Но вдруг она живая. Надо проверить! г) Проверяю! (Как захочет исполнительница – любым способом.) Она! Моя Мэри! Целую, обнимаю, душу в объятиях! д) Нет, это мне все приснилось! Не знаю, как скрыть от всех свое дурацкое до сих пор поведение.

Можете все это сделать в течение любой по времени паузы? – спрашивает К. С. исполнительницу роли Клеменси.

А. А. Коломийцева. Попробую, Константин Сергеевич. Только не сердитесь, если не выйдет.

К. С. Не буду сердиться, так как знаю, что это не очень легко. Всех окружающих Клеменси на сцене прошу смело реагировать на все действия, которые будет совершать Клеменси, выполняя свои задачи.

М. М. Яншин. А какое отношение у Британа к воскресшей «покойнице»? У него ведь другой характер, чем у Клеменси.

К. С. Внутренне в оценке события он проходит все те же ступени, что и Клеменси. Но, как человек флегматического темперамента, он внешне на них не реагирует. Стоит всю сцену Клеменси и Мэри как «соляной столб», а когда все думают, что уже все кончено, реагирует крайне необычно и неожиданно. А как – решите сами. Каждый спектакль можете реагировать по‐новому. От сильной ругани до глупейших, никем никогда у Британа невиданных слез или любого осмысленного трюка. Согласны на такой рисунок?

М. М. Яншин (вздохнув, очевидно, в знак того, что это будет нелегко выполнить). Согласен…

К. С. Ну, вот и прекрасно. Все промежуточные куски между этими двумя кульминационными сценами – акцентами действия – играйте, как играли. Пожалуйте на сцену!

И снова мы были свидетелями того, как заражал своим режиссерским рассказом и «подсказом» Константин Сергеевич актеров. Как верно угадывал он внутренний и внешний рисунок сценического действия, предлагая его актерам. Как тонко и глубоко он знал природу человеческих отношений и умел перевести их на яркий, выразительный сценический язык.

Сестры сыграли свою встречу очень горячо. Глаза Грейс горели таким же огнем внутренних мучений и колебаний, как и глаза Мэри, убеждавшей Грейс поверить, что она решилась на свою жертву не только из любви к ней, но, поняв и то, что она, Мэри, меньше любит Альфреда, чем Грейс.

Монолог, который «задал» С. Н. Гаррель Станиславский, очевидно, звучал в душе актрисы очень сильно, так как лицо ее ничем не напоминало нам лица «слушающего» актера. (А, признаться, так оно у нас и бывало частенько до этой репетиции.) Лицо, глаза, какие‐то небольшие движения, повороты головы, невольный жест руки – все существо актрисы вело настоящий диалог с партнером. А «обрывки» фраз, которые так огорчали С. Н. Гаррель, прозвучали как «взрывы» чувств, которых уже не в силах была сдержать в себе Грейс.

Сцена получилась опять яркая, драматическая.

Промежуточные куски от соседства с этой сценой тоже как‐то зазвучали по‐новому, более глубоко и волнующе и для актеров, и для нас, сидевших в зале.

А. А. Коломийцева очень своеобразно выполнила задание Станиславского. В результате первой задачи – «не верю, что передо мной стоит Мэри» – Коломийцева, посмотрев два-три раза на Мэри и на окружающих, неожиданно разразилась громким смехом, который вдруг оборвала, увидев, что никто не смеется вместе с ней на почудившееся ей явление Мэри.

Приняв Мэри за «приведение», Коломийцева мгновенно исчезла за широкой спиной Британа и осторожно оттуда выглядывала, проверяя, не исчезло ли наважденье.

На последовавшие после этого слова Мэри: «Клеменси, это я! Я, твоя Мэри!» – она стала очень медленно приближаться к своей любимице. Дотронувшись до руки Мэри, чуть было опять не скрылась за Британа, а потрогав после этого Мэри два-три раза за платье, покрутив пуговицу на нем, с диким криком: «Мэри, Мэри!» – кинулась ей на шею, а затем неожиданно для всех нас кинулась целовать всех присутствующих, не разбирая, кого она целует, и возвращаясь по нескольку раз с поцелуями к Британу, к Мэри, к доктору Джедлеру и к шокированному ее поведением мистеру Снитчи!

Это было очень неожиданное и яркое «приспособление» актрисы, чтобы выразить радость наивного существа Клеменси по поводу поистине чудесного для нее возвращения Мэри.

Исполнители на сцене (мы это ясно видели из зала) были искренно взволнованы талантливым выполнением поставленной Станиславским задачи, и когда Коломийцева, вдруг оборвав свой «поцелуйный обряд», тихо заплакала, усевшись в уголок на скамейку, не смея еще раз взглянуть на Мэри («Это мне все только приснилось»), все на сцене тоже чуть не со слезами на глазах стали ее утешать.

Тут‐то Британ – Яншин, честно стоявший по предложению К. С. «соляным столбом» всю сцену, решил, что ему пора тоже исполнить заданную ему задачу.

Он самым спокойным движением сунул себе в рот трубку (которую вынул изо рта, увидев Мэри) обратным, горящим концом ее. Последовавшая за этим очень мягко и тонко исполненным трюком сцена удушья и отплевывания рассмешила всех в зале и на сцене, послужив отличной концовкой встречи Мэри с обитателями дома доктора Джедлера.

Константин Сергеевич остался доволен репетицией.

– На завтра назначаем прогон всей пьесы. За три дня до срока! – и он победоносно посмотрел на В. В. Лужского.

– Как представитель дирекции я приношу всем участвующим свои искренние поздравления с такими быстрыми успехами, – немедленно принял его вызов Василий Васильевич. – А как старая театральная крыса я поверю во все самые благие результаты только тогда, когда Константин Сергеевич подпишет афишу спектакля!

– Приносите завтра афишу, я подпишу! – немедленно последовал решительный ответ Станиславского.

Актерское самочувствие

На следующий день мы волновались, пожалуй, не меньше, чем на первом просмотре нашего спектакля Станиславским. Все, чем он с нами занимался на протяжении трех недель, да еще и наши самостоятельные репетиции, которые мы проводили в промежутках между его занятиями, чтобы «закрепить», как он велел, найденный с ним рисунок сцен и отношения действующих лиц, – все предстояло нам сегодня проверить на себе, а ему просмотреть.

А тут еще Василий Васильевич со своей афишей! Вдруг Константин Сергеевич после просмотра не только не подпишет афиши, а вообще надолго «замаринует» весь спектакль! Вот о чем мы думали, ожидая за занавесом и в зрительном зале прихода Станиславского.

Константин Сергеевич пришел, как обычно, за пять-десять минут до положенного срока.

– Все на своих местах? – спросил он меня.

– Все, Константин Сергеевич!

– Вы все проверили? Реквизит, свет, костюмы[18]?

– Как будто все, Константин Сергеевич.

– Какое настроение у актеров?

– Волнуются. Первый прогон в новом виде и с новыми задачами.

– Василий Васильевич здесь?

– Я на своем посту, – последовал ответ из глубины зала. – Хочу издалека послушать, как звучит текст.

– Очень хорошо! Ну что ж, начинайте!

Занавес открылся.

В антрактах Константин Сергеевич замечаний не делал и мало что записывал на бумагу. Лицо у него оставалось все время строгое, серьезное, на этот раз даже меньше, чем всегда, «переживавшее» вместе с исполнителями все перипетии пьесы. Видно было, что и он беспокоится, к какому результату пришла его работа с нами.

После прогона всей пьесы он позвал всех исполнителей в зрительный зал.

– Поздравляю, – сказал он, – играли вы верно, серьезно, энергично и точно выполняя рисунок, который мы с вами установили! Василий Васильевич, давайте афишу, я подпишу ее.

И Константин Сергеевич поставил свой росчерк на сводной афише московских театров на ближайшую декаду. Среди спектаклей МХАТ была названа и «Битва жизни».

– Предупреждаю только, – сказал нам К. С., – не возгордитесь. Это только начало, первый прогон. Окончательно новый рисунок или умрет, или оживет и расцветет новыми красками в течение ближайших десяти – пятнадцати спектаклей. До тех пор нельзя ничего еще сказать – хорош он или дурен. Будьте собраны и внимательны к внутреннему действию, к задачам, к четкому внутреннему и внешнему ритму. Действуйте, а не «переживайте». Режим выпуска спектакля объявляю следующий:

Завтра все отдыхают.

Послезавтра полная генеральная в гримах, но без публики. Я приду на нее обязательно.

Потом опять день перерыва и полная репетиция с публикой.

Седьмого, как указано в афише, вечерний спектакль. Отдохните хорошо за завтрашний день, но не распускайтесь. Думайте о внутреннем мире своих героев, но не о том, как вам лучше сыграть послезавтра тот или иной кусок роли. До послезавтра.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Спектакли в это время происходили в так называемом «Малом» зале. Большой зал и большая сцена не были еще готовы; открытие их состоялось через полгода.

2

Мои догадки подтвердил потом Евгений Богратионович, сообщивший нам после отъезда К. С. Станиславского его замечания по спектаклю.

3

Константин Сергеевич всегда боялся за свою память, и впоследствии, когда я был уже в МХАТ и помогал ему возобновлять «Горе от ума», он вспомнил неожиданно этот вечер-концерт, меня в качестве суфлера и попросил, «когда у меня будет время», приходить на спектакль и следить за его текстом из‐за кулис, хотя настоящий суфлер сидел на своем месте. Разумеется, я всегда присутствовал на его спектаклях.

4

Весной в Москве Вл. И. Немирович-Данченко советовал нам не торопиться с поездкой, подождать еще хотя бы год.

5

Ю. А. Завадский, В. Д. Бендина, А. Д. Козловский, А. В. Жильцов, Н. В. Тихомирова, Н. О. Сластенина.

6

Максимов – один из старых служащих МХАТ на артистическом подъезде.

7

Федор Николаевич Михальский – в то время главный администратор театра.

8

В спектакле участвовали и молодые актеры театра – А. О. Горюнов и В. В. Куза – первые исполнители ролей мистера Крэгса и Майкла Уордена.

9

Содержание пьесы «Битва жизни», как и других малоизвестных теперь пьес, приводится в конце соответствующей части книги.

10

Было уже около двух часов ночи!

11

С. Н. Гаррель.

12

Расхождение во мнении о необходимости доработки «Битвы жизни» между К. С. Станиславским и дирекцией в лице Вл. И. Немировича-Данченко и В. В. Лужского существовало. Владимир Иванович считал, что более важно, чтобы К. С. Станиславский отдавал все свое время созданию репертуара, репетициям на основной сцене МХАТ. В. В. Лужский в этом поддерживал Владимира Ивановича, но хотел все‐таки дать возможность Константину Сергеевичу заняться и с молодежью. Поэтому его позиция в этом вопросе доставляла ему часто не заслуженные им упреки от Станиславского.

13

Речь идет о фразе лакея Григория: «А жаль усов» – и его первом монологе, с которого после разбора текста за столом начались репетиции «Плодов просвещения» в выгородке.

14

Так, оказывается, назвали этот момент в своих ролях адвокаты, как они нам это сообщили в конце репетиции. Название верное по существу, но, конечно, не «диккенсовское» по языку!

15

«Под карандаш», то есть под замечания, записанные режиссером и после прогона переданные участникам репетиции.

16

Этой фразы у нас до этого момента в тексте не было.

17

Подтекст был: «Уж я ему покажу! Пусть только посмеет дотронуться до вас!»

18

Репетиция шла без грима.