Посредник

Картинка опять же получилась колоритная и убедительная. И в обеих ситуациях проклятый перстень оборачивался трофеем. Что ж, за это можно было зацепиться.

А еще… Митя не мог не вспомнить громкое прошлогоднее дело о серийном душегубе. Кто знает, не примешан ли тут похожий типаж. Если преступление кажется странным и нелогичным, вполне возможно, за ним стоит человек с неведомой пока мотивацией.

Митя разрезал яйцо ножом. Ну надо же – двухжелтковое. В деревне, где вырос Самарин, получить такое считалось к удаче.

Удача никогда не помешает. Так что Дмитрий не без удовольствия съел хорошую примету, посыпав крупной солью, и отправился на оглашение завещания в контору поверенного Утешева.

* * *

Те же лица, вид сбоку.

Категорию особо приближенных родственников Митя определил еще на похоронах и потом обсудил с коллегами и Соней.

Само собой, Хауды. Энергичная Клара Аркадьевна, безвольный Петр Алексеевич и шестеро их разновозрастных отпрысков. Те, что пошли характером в мать, сейчас носились по кабинету поверенного, сшибая стулья. Те, что в отца, – чинно сидели на пока еще не пострадавших предметах мебели.

«Альцгеймер, Паркинсон и сенильная деменция». Прислуга. Все трое здесь, сидят в отдалении, держатся друг за друга.

«Африканский акробат», как метко нарекла его Соня, расположился слева, через кресло. Тропическая экипировка никуда не делась, разве что цвета уже не такие траурные. Расслаблен, как сжатая пружина, чистит ногти маленьким ножиком.

Отец Иларион с семейством – супругой и дочкой. А он что тут делает? Тоже родня? Или духовник? Менее всего Митя мог представить покойную Зубатову в храме. Но кто ж ее знает? Отец Иларион выглядел бесстрастным, а вот женщины его опять были закутаны с ног до головы и казались слегка отрешенными.

Остальные – массовка, как в кинематографе. Какие-то разные люди малопримечательной внешности. Надо будет потом взять полный текст завещания у стряпчего Утешева и проверить всех.

Утешев тоже здесь. Он сегодня глашатай, основное действующее лицо. Собран, спокоен, но поглядывает на часы.

На последних секундах до объявленного времени в комнате возникла дама, прозванная Соней «прекрасной злодейкой». Митю после похорон это признание очень повеселило. Как будто Соня могла подумать, что он проникнется восточной красавицей. Да и красавица ли там, под покрывалом-то?

Дама, как и на погребении, появилась как бы из ниоткуда, сопровождаемая ореолом загадочности и слугой-азиатом и занавешенная от посторонних глаз густой вуалеткой.

Формы у «злодейки», надо признаться, были недурные. И походка – грациозная, плавная. Надо быть совсем евнухом, чтобы не обратить внимания, когда рядом с тобой медленно проплывает такое… видение. Высокая грудь, обтянутая темно-бордовым шелком, тонкая талия, острый подбородок, просматривающийся под черным кружевом… И запах…

Как-то раз Митя по службе попал на Сухаревский рынок, в восточные ряды, торговцы которых были все как на один манер – маленькие, круглолицые и улыбающиеся. Но даже не эта их одинаковость поразила сыщика, а запахи диковинных растений, плодов и трав – пряные, густые, заморские. Такие, которые и не знаешь, с чем сравнить, потому что никогда ничего подобного не чуял. Вот какой-нибудь ладан или там пион пахнут привычно, по-свойски. Коричный порошок, который Дмитрий приноровился подсыпа́ть в кофий, и тот кажется почти родным, а это… иное. Пальмы и баобабы, звероящеры и гигантские кальмары, хищные цветы и обжигающие нутро перцы и… черт знает что еще там водится. Весь непознанный зверино-экзотический букет был в этом странном, чарующем и притягательном запахе.

Или на то и было рассчитано?

В том, что «прекрасная злодейка» прибыла именно с Востока, Митя даже не сомневался.

Между тем дама опустилась в кресло где-то справа от Самарина, а поверенный Утешев, одернув полы черного сюртука, изрек:

– Ну что ж, господа, раз все в сборе, давайте приступим к оглашению последней воли усопшей Зубатовой Дарьи Васильевны.

Кирилл Акимович вскрыл пухлый конверт, на котором уже погас огненный знак каленой печати, и вытащил стопку листов.

Видимо, чтение будет долгим. Митя раскрыл блокнот и пару раз черкнул карандашом, проверяя остроту.

– Дорогие мои наследники! Пришло время передать вам свои последние слова мудрости, поелику предыдущие мои наставления не всегда достигали цели. Жизнь была щедрой ко мне, и теперь, когда я ухожу в вечность, хочу, чтобы мои скромные дары стали источником благополучия и радости для моих потомков…

Читал Утешев, надо отметить, проникновенно, с чувством, так что некоторые дамы немедленно достали платки и приложили к глазам.

– …последней волей завещаю своему дражайшему родственнику Хауду Петру Алексеевичу виноградник в крымском Магараче и винную лавку на Пятницкой улице, в кою поставляется его продукция…

Будущий владелец виноградника приподнял углы губ на миллиметр. А «африканский акробат» неожиданно громко хмыкнул, отчего удостоился яростного взгляда от обернувшейся супруги Хауда Клары Аркадьевны. «Акробат» опустил голову и сделал вид, что он ни при чем.

– …дражайшему родственнику Ягодину Поликарпу Игнатьевичу завещаю Карачаровские ко-нюшни…

Кто-то из впереди сидящих нервно икнул, предположительно – будущий конезаводчик. И, видимо, от внезапно свалившегося счастья. А Митин загорелый сосед снова то ли хмыкнул, то ли хрюкнул, а потом нервно закашлялся в кулак.

«Да он же смеется! – вдруг понял сыщик. – Интересно, что его так развеселило?»

– …дражайшему родственнику, настоятелю храма Святого Орхуса отцу Илариону Воронину дарую мою владетельную долю в увеселительном клубе «Четыре коня» в Брюсовском переулке…

«Акробат» снова усердно закашлялся, и с первых рядов донесся елейный голос Клары Аркадьевны. Кислым сарказмом, который едко пропитал ее слова, можно было разъесть кресло под Митиным соседом через кресло. А взглядом, которым одарил нарушителя спокойствия отец Иларион, – заодно и сжечь.

– Может, вам водички испить, любезный Лазарь Платонович? Нездоровится?

– Спасибо, Клара Аркадьевна, – просипел господин. – Извините за неуместные звуки, воздух тут… зело спертый.

Утешев, которого прервали посреди речи, тоже деликатно кашлянул в кулак и продолжил:

– Смею заметить, что к некоторым… дарам прилагаются дополнительные условия, оглашать которые публично, я полагаю, сейчас будет несообразно моменту в виду (Утешев покосился на «акробата»), в виду…

– …ограниченности вакантного времени присутствующих, – подсказал кто-то из первых рядов. – Частные вопросы решим позже, кулуарно. Все согласны?

Собравшиеся одобрительно закивали. Сразу видно – большая, дружная, любящая семья.

– Продолжу, с вашего позволения. – Утешев перевернул лист. – Моей дражайшей родственнице Аделаиде Юрьевне Симе передаю управление фондом вспомоществования Раменскому приюту для девочек-сирот, с надлежащим вознаграждением…

По дернувшемуся чуть вверх подбородку «прекрасной злодейки» Митя понял, что речь идет о ней.

А как же сосед? Тот сполз вниз, закрыв рот руками. Плечи его безмолвно тряслись. Что здесь-то смешного? Благое же дело.

Выражение лица Аделаиды Симы под вуалью было неразличимым, но Дмитрий буквально ощутил, что несчастное кресло под соседом сейчас рассыплется в труху.

– …моему дражайшему родственнику Зубатову Лазарю Платоновичу дарую яхту «Персефона»… в качестве подарка на его свадьбу, которой до́лжно состояться не позже, чем через год после сего оглашения…

«Акробат» замер, перестал трястись и выпрямился. Процедил сквозь зубы: «Ну, бабуля…» То ли с восхищением, то ли с яростью.

«Ну что, теперь не смеешься?» – подумал Митя с неожиданным для себя самого злорадством. Соседа новость явно не обрадовала. А вот не надо рыть другим яму.

После этого хихикать он уже перестал – то ли обдумывал свой «подарок», то ли веселые поводы на этом закончились. Сыщик старательно фиксировал в блокнот все услышанное. Состояние у старушки Зубатовой и вправду оказалось изрядным. Досталось всем – и дары родне, и памятные сувениры друзьям, и пожизненное содержание прислуге (Митя на этом моменте облегченно выдохнул). И всем детям со всех многочисленных родовых ветвей, даже тем, кто пока находился в утробе, старушка положила приличную сумму на жизненное обустройство по достижении восемнадцати лет.

Список вышел длинным, так что к концу его Митя слегка заскучал. И когда внезапно услышал свою фамилию, вначале подумал, что ошибся.

– …Самарину Дмитрию Александровичу, начальнику Убойного отдела Московской Сыскной полиции, завещаю родовой перстень с рубином, именуемый «Оком Орхуса»…

Твою ж кавалерию! От неожиданности сыщик чуть не выругался вслух. Это что – шутка?

– Что? Да как же это? – раздался звучный голос Клары Аркадьевны.

– Ерунда какая-то, – поддержал другой голос, басовитый. – Да кто он такой вообще?

Шум нарастал.

– Господа, прошу вас. – Утешев промокнул салфеткой запотевшие залысины. – Я почти закончил. Остальное же свое имущество, движимое и недвижимое, я волей своей дарую Басманному приюту для братьев наших меньших. Ибо для вас, дорогие мои наследники, нет большей ценности, нежели взаимопонимание, поддержка, труд и единство. А у тварей божьих – лапки, им деньги нужней. С любовью и благословением, Дарья Васильевна Зуба-това.

Утешев громко выдохнул. А родственники загудели как стая ос.

– Ну, бабуля, уж благословила так благословила!

– Приют для животных… Это ведь можно оспорить, да?

– Да все можно оспорить! Кстати, кто этот Самарин, черт возьми?

– Это полицейский, что ее дело об убийстве ведет.

– Вот это поворот! Так, может, он сам ее… того? И колечко прихватил!

– Я его видела! Сзади сидел! Чернявый такой. Сейчас мы его допросим. А то ишь выдумал…

Ощущая всей кожей нарастающее недовольство, в котором солировала горластая Клара Аркадьевна, Митя сделал самое разумное, что совершил бы на его месте любой рассудительный человек. Пусть даже и представитель власти. Пусть даже при табельном оружии.

Удрал.

Выскочил на крыльцо, пытаясь как-то прийти в себя и осмыслить произошедшее за последние минуты. Это что же теперь выходит, он тоже подозревае-мый?

– Похоже, вам надо выпить.

«Африканский акробат» стоял на тротуаре, засунув руки в карманы и запрокинув лицо к солнцу.

– Я на службе, – механически ответил Митя.

Зубатов прислушался к звукам, доносящимся из-за закрытой двери. Дребезжащий тембр Клары Аркадьевны отчетливо заглушал остальные голоса: «Кажется, он выскочил на улицу! Надо там посмотреть!»

Лазарь Платонович покосился в сторону ближайшей подворотни и мотнул головой:

– Бежим!

И они побежали.

Глава 9,

В которой все делают ставки

– Ну что, как прошла седьмая партия?

Сотрудники редакции «Московского листка» бросились к Матвею Волку, который заведовал спортивным отделом и сейчас заходил в кабинет со свежей телеграммой.

– Ничья, – ответил Волк.

Часть репортеров и машинисток радостно заорала, другая же разочарованно загудела. Матвей Иванович вот уже несколько недель, с тех пор как в Гаване начался чемпионат мира по шахматам, был самым востребованным сотрудником газеты. Именно он приносил после обеда телеграмму с результатами последнего матча. И именно он заведовал банком средств, собранных на тотализаторе.

В «шахматном казино» участвовали все. Даже главред Валерий Сергеевич поставил целый рубль на Ласкера. Соня посчитала, что больше шансов в этой борьбе у Капабланки, сделав ставку в десять копеек.

К исходу седьмого матча лидировал молодой кубинец, выигравший одну партию. Остальные схватки были сведены вничью. Коллектив принялся дружно обсуждать последние новости.

– Ласкеру просто нужно время! Погодите, он себя еще покажет.

– Ему, говорят, местный климат совсем не по душе. А Капабланке, видимо, и родные пальмы помогают.

– Двадцать три хода! Кажется, они оба уже устали.

– Ну, по крайней мере у Хосе Рауля одна победа уже в кармане.

Через несколько минут возле Матвея Волка остались лишь самые азартные сотрудники. Там уже велось доскональное обсуждение партии с анализом каждого хода. До Сони то и дело из клубов папиросного дыма долетали фразы: «ортодоксальная защита», «отказанный ферзевый гамбит», «атака Рубинштейна»… Наконец в ход пошла шахматная доска, поскольку словесные аргументы в споре уже не работали.

Под мягкий стук шахматных фигур и печатных машинок Соня вытащила из коробки очередную пачку писем. Сверху, как обычно, лежал свежий опус Непейкова.

На этот раз поэт тоже решил почтить своим творчеством мировой матч:

«На поле битвы клеток черно-белыхКружатся в танце смерти фигуры́…»

Непейков виртуозно умел пренебрегать не только рифмой, но и расстановкой ударений.

Соня пополнила непейковское собрание сочинений и открыла очередной конверт. Буквы на бумаге были кругленькие и ровные, как будто их писала старательная ученица. Это Соня знала по себе – сама писала так же лет до двенадцати, пока не стала торопиться, и почерк, к разочарованию матери, не испортился.

«Приветствую вас, уважаемая редакция газеты “Московский листок”!

Мне больше не с кем поговорить, и желание высказать переполняющие меня чувства, надеюсь, может быть удовлетворено в эпистолярном жанре, пусть даже в виде монолога. Видит Диос, я всю жизнь обращаюсь к себе, не получая должного отклика. Ибо сущность моя не что иное как набор заданных правил и установок, и требовать от нее нетривиальных ответов на риторические вопросы довольно нелепо, не так ли?

Поэтому обращаюсь к вам, как к незримому собеседнику, которого мысленно представляю перед собой в надежде, что он хотя бы выслушает, не перебивая и не возражая моим, быть может, глупым измышлениям…»

Соня машинально потянулась в карман за конфетой, как делала всегда, когда находила что-то любопытное. Эти строки чем-то ее зацепили, и она продолжила чтение:

«…Мне очень одиноко. Наверняка это звучит абсурдно. Как можно быть одиноким в городе, где живет миллион человек? И тем не менее я чувствую свою оторванность и непохожесть на них, и чувство это растет тем больше, чем дольше я здесь нахожусь.

Этот город, ставший для меня домом недавно, чужд мне, хотя манит своими улицами и бульварами, лавочками и витринами, огнями фонарей и запахами цветущих деревьев. Я страшусь его и в то же время хочу познать. Может быть, тогда мне доведется стать его частью и обрести безмятежность?

Мне совсем немного лет. Молодые люди и барышни в моем возрасте создают семьи или посвящают себя учению. Я же не представляю, какая меня ждет судьба. Точнее, смутно представляю, и это страшит меня.

Мои родители – заботливые и опекающие люди. Всю жизнь они твердили мне, что меня ждет необыкновенное будущее, что мои таланты – это высшая милость, за которую надо ежечасно благодарить Диоса. Они возложили на меня большие надежды, а я… Кажется, не оправдываю их чаяний и делаю напрасными их усилия.

Вероятно, в мире немало людей, которые хотят быть особенными. Я же просто мечтаю быть обычным человеком, но не могу себе этого позволить. Мне не по душе тот путь и то служение, которое избрали для меня родители. Но я не смею им перечить, иначе выйдет, что они воспитали неблагодарное дитя, и эта вина будет мучить меня до конца дней. К тому же отец говорит, что гнев – один из самых страшных грехов. А я, пребывая в ажитации, плохо держу себя в руках и могу сотворить недобрые поступки.

Наверное, мне нужно смириться и принять свою участь с положенной кротостью и почтением. Но что-то внутри меня восстает против такого положения дел. Имею ли я право прекословить самым близким людям, ведомым лишь заботой и участием о моем будущем?

Ваша газета попалась мне случайно, и это было как открытие дивного нового мира. Суматоха большого города волнует и обескураживает меня. Но когда узнаешь о ней через страницы газеты – это похоже на то, как наблюдать грозу через окно. Зрелище завораживает и страшит, но ты находишься в тепле и безопасности.

С тех пор у меня как будто появился хороший приятель. Иногда он весел, порой печален, изредка говорит о не совсем понятных вещах, но мне нравится его общество. Иного у меня и нет.

Не знаю, прочтете ли вы мое письмо. Во всяком случае я, излив на бумагу свои немудреные мысли, теперь борюсь с желанием скомкать лист и порвать его на мелкие кусочки. Все написанное кажется мне сейчас несусветной глупостью и никчемной чушью.

Что ж, если вы, ознакомившись с этим посланием, посчитаете так же, значит мое побуждение было верным, и вам останется лишь довести дело до конца, уничтожив это эпистолярное недоразумение.

Но если вдруг вам захочется отозваться, эта весточка будет для меня долгожданной и благословенной. Я не могу в силу ряда причин раскрыть свое имя и адрес, поэтому с благодарностью приму ответ через канцелярскую лавку в Проточном переулке. Просто напишите на конверте: «Для Н., до востребования».

Всем вам доброго, храни вас Диос. И спасибо, что дочитали до конца.

Н.»

Любопытно. Соня сложила письмо и только сейчас обратила внимание на горку конфетных фантиков на столе. И когда успела образоваться? Обрат-ного адреса на конверте, само собой, не обнаружилось.

Занимательное послание. Наивное, трогательное и какое-то отчаянное, что ли. Кто его автор, интересно? Юноша или барышня? Из текста неясно – ни одного личного местоимения. А описанные душевные метания могут случиться с каждым.

Автор пишет, что молод. Видимо, ровесник. Или ровесница. И стиль написания занятный. Местами книжный, как в произведениях писателей прошлого века. Такое ощущение, что адресат провел много лет в закрытой школе, уединенной усадьбе или вообще в монастыре.

Тем не менее изложенные в письме сомнения Соне показались очень близкими. Она и сама не так давно отстаивала свою точку зрения перед родителями. Право учиться, где хочется, право стажироваться в газете, право любить того, кого она сама выбрала, в конце концов. Порой это было непросто, но пожалела ли она о своих решениях? Соня тряхнула головой. Нет, ни разу.

При этом как-то образовалась куча дел – учеба и работа отнимали много времени. Гораздо больше, чем она себе представляла. Соня иногда ловила себя на том, что уже несколько недель не виделась с лучшей подругой Полиной, или на мысли, что за день успела лишь несколько минут поговорить с Митей по телефону.

Вот и сегодня, закончив с делами в редакции, Соня торопилась в кафе, где новый преподаватель риторики Озеров организовал заседание дискуссионного кружка. Честно говоря, Соне совсем не хотелось встречаться с Могиславом Юрьевичем еще и вне стен университета. Но сокурсница Лиза так слезно умоляла записаться вместе с ней в этот кружок… Буквально вымогала Сонино согласие, заламывая руки, поскольку одна, без дружеской поддержки, с обольщением красавчика-преподавателя не справится.

И Соня, конечно, согласилась, потому что подруг надо поддерживать.

– До завтра! – помахала она рукой сотрудникам редакции и бодро застучала каблучками по лестнице, на которой почти столкнулась с репортером Сергеем Чижовым.

– Добрый день! – поздоровалась Соня.

Чижов промолчал и демонстративно отодвинулся к стене, пропуская барышню вниз.

Так и не простил ей прошлогодней выходки, когда она представилась другим именем, выпытывая нужную информацию. А потом отчитала, как мальчишку, после его репортажа о якобы божественном происхождении Визионера. Видимо, в отместку Чижов ни разу даже не упомянул Митю в итоговой статье о поимке душегуба и суде над ним.

Соня тогда очень сильно возмущалась и даже собиралась писать гневное письмо в редакцию. А Митя, кажется, совсем этому не удивился и не рассердился. Как будто так и было нужно. Ну почему жизнь так несправедлива?

Увы, противный Чижов оставался главным криминальным репортером «Московского листка», и ничто не могло этому помешать. Когда Соня устроилась в газету стажером, он ясно дал понять, что не потерпит конкуренции на своем поле. Что Соне даже мечтать не следует о том, чтобы лезть в хроники преступлений.

Какие-то источники в полиции у Чижова, видимо, имелись, хотя к Мите за сведениями он никогда не обращался. Криминальная колонка выходила регулярно, и была, к сожалению, довольно достоверной.

Ну и ладно. Зато про убийство старушки Зубатовой в «Листке» вышло лишь краткое упоминание. Без подробностей. Соню так и подмывало иногда уколоть Чижова, намекнув, что она знает об этом деле гораздо больше. Но Митя попросил молчать, и Соня держала обещание. Правда, иногда вела воображаемые ироничные беседы с вымышленным попугаем, представляя репортера на его месте.

Пожалуй, Чижов был единственным темным пятном, слегка омрачавшим стажировку в редакции. С остальными сотрудниками Соня быстро наладила если не приятельские, то неплохие рабочие отношения.

Люди ведь, как правило, не злые. Вот Трофим Трофимович почему ворчал? Просто у него зрение плохое, с трудом разбирает текст. А признаваться в этом не хочет и очки не носит, стесняется. Соня подарила ему лупу, сообщив, что с ней сотрудник будет выглядеть очень солидно – как ученый. Теперь Соня иногда приносит ему письма, чтобы помочь разобрать плохой почерк. Уже неделя прошла, как Трофим Трофимович перестал ворчать.

Или машинистка Машенька. Тоже часто была не в настроении. Соня пыталась было угощать ее сладостями, пока не поняла, что делает еще хуже. Машенькина проблема оказалась иного свойства, деликатная. Так что Соня однажды, подкараулив Машу в дамской комнате, сунула ей в руки флакончик со словами: «Французское. Мне очень помогло». И машинистка через несколько дней так же кулуарно с Соней поделилась: «Спасибо. И правда помогает». Ну, не всем барышням природой дана идеальная кожа, что поделаешь.

Соня, конечно, слегка приврала – никогда у нее прыщей не было. А матушка это средство очень хвалила. Так почему бы не помочь хорошему человеку?

В общем, репортер Чижов до сих пор был единственным персонажем, омрачающим Сонину жизнь. Но теперь в эту компанию рисковал попасть и преподаватель Озеров.

Озеров Соне по-прежнему не нравился. Точнее, в его присутствии она чувствовала себя как-то неуютно. И хотя после памятного урока про утопающих он больше не устраивал психологических игр, а вел занятия вполне корректно, Соня словно ждала от него очередной каверзы.

Кафе, точнее – чайную, для заседания дискуссионного кружка преподаватель выбрал вполне демократичную – на Петровке. И Соня, разумеется, прибыла последней, когда семь мест за столом уже были заняты, а последнее осталось вакантным.

Соня вбежала, опаздывая и извиняясь. Лиза посмотрела на нее укоризненно, мужчины встали. Могислав Юрьевич широко улыбнулся, а граф Кобахидзе и князь Щепин-Ростовский дружно схватились за спинку пустого стула, соревнуясь за право его отодвинуть.

Еще за столом обнаружился всезнайка Наум Сорин, что было неудивительно. Этот не пропускал ни одного дополнительного занятия. А вот последние участники нового кружка Соню удивили. Гребец Ильинский и тихоня Фролкин. Судя по всему, после инцидента с мнимым крушением корабля спортсмен взял своего защитника Фролкина под крыло. Точнее, под мощный бицепс.

– Ну что же, все в сборе, можем начинать, – оглядел присутствующих Озеров. – Я рад, что вы нашли время и возможность получить новые знания.

– Могислав Юрьевич, а участие в этом кружке как-то отразится на итоговой оценке? – немедленно спросил Сорин. – Я иду на золотой диплом, мне пригодятся любые сертификаты и дополнительные баллы.

– Разумеется, – кивнул Озеров. – Все, что необходимо, я зафиксирую и предоставлю. Что ж, ваша мотивация, господин Сорин, мне понятна. Хотелось бы услышать и остальных.

– Риторика – мой любимый предмет! – заулыбалась Лиза, поправляя безупречную прическу. – Хочу получить особенные знания от талантливого преподавателя.

– Да ты всегда гороскопы читала на этих занятиях, – скривился Сорин. – До прошлой недели.

– Прошу вас. – Озеров примирительно выставил ладони. – Давайте позволим всем высказаться, без комментариев.

– Я бы хотел управлять людьми. – Кобахидзе вальяжно откинулся на спинку стула. – Чтобы меня слушались.

– И уважали, – добавил Щепин-Ростовский. – Это что за питье?

Подошедший официант водрузил посередине стола большой чайник и тарелку с пирожными, ловко расставил чашки.

– Я взял на себя смелость заказать всем чаю, – пояснил преподаватель. – Но если вы предпочитаете другие напитки…

– Человек! Мне кофию принеси! – распорядился Щепин-Ростовский.

– И мне! Двойную порцию! – добавил Кобахидзе.

– Кто-то еще желает высказаться о своих мотивах?