Посредник

Меланхоличный Петя протянул Мите черную с серебром визитку, на которой значилось: «Похоронное бюро супругов Хауд “Тихий угол”. Безмятежное убежище после долгих скитаний».

Митя мысленно «выключил звук» у Клары Аркадьевны и, ознакомившись с карточкой, немедленно почувствовал себя клиентом ритуального агентства – правда, без обещанной безмятежности. Вероятно, это случилось из-за выражения лица Петра Алексеевича, который всем своим видом выказывал соболезнование. Не иначе как на это ушли годы практики. Посетитель поднял на сыщика страдающие глаза, и Митя тут же мысленно прибавил к его фамилии недостающую букву. Не Хауд он, а бассет-хаунд. Есть такая порода английских собак, на мордах которых написана вековая скорбь.

Отогнав образ Петра Алексеевича, превращающегося в унылого пса, Самарин «включил» обратно его супругу.

– А я вам чем могу помочь? – прервал сыщик посетительницу.

– Так бабушку ж похоронить надобно. Сколько можно ее держать? Не по-божески это, вся родня съехалась, ждут. Вы там свое расследование ведите как положено, а нам последнюю волю выполнить надо. Все уже готово давно, как по документам записано. Гроб буковый, модель «Нимфа», глазет серебряный, кисти шелковые, турмалиновые. Цветов заказали на триста рублей…

– Какую бабушку? – начал закипать Митя.

– Так нашу же, Зубатову Дарью Васильевну.

Теперь сыщик наконец вспомнил, где ему уже встречалась фамилия Хауд и название «Тихий угол». В последнем письме старушки, которое она оставила у поверенного. Эти двое были там отмечены как распорядители похорон. Выходит, они в придачу еще и родственники? Хотя с такой бабушкой какое еще занятие можно было выбрать?

– Вы ее внучка? – Митя, кажется, нашел подходящую тактику в беседе с Кларой Аркадьевной. Ее всего лишь нужно было прервать в любом месте монолога, и она незамедлительно начинала новый – на другую тему.

– Нет, Петя – ее внук. Петя, скажи полицейскому (Петя скорбно кивнул). Мы ей самая близкая родня, ближе никого нет. Кто еще позаботится о старушке, проводит в последний путь? Я ей сразу говорила, мол, не волнуйтесь, Дарья Васильевна, все проведем по высшему разряду. Кому еще, как можно такое дело чужим людям доверить? Так она и не против была, я ей каталоги показывала…

«Судя по всему, у Дарьи Васильевны просто не осталось выбора», – подумал Митя, представив себе не умолкающую ни на секунду родственницу с толстыми каталогами гробов и венков.

– Вы что же, ожидали ее смерти?

– Диос с вами, господин полицейский. Боженька старушке изрядно отмерил, от щедрот, но надо же ко всему готовым быть. Вот вы не думали о собственных похоронах? А зря, зря. Таким серьезным вопросом надо заранее озаботиться. Знаете, на Селятинском кладбище есть прекрасное место, сейчас с уценкой взять можно, двойной участок…

– Когда вы последний раз видели ее живой?

– Когда? В конце марта. Петя, напомни-ка мне. Суббота какое число было? А, точно, двадцать шестое. Заезжали в гости, стало быть. В добром здравии бабушка пребывала, царствие ей небесное, ужас-то какой. Петя, помнишь? Платье еще мое желтое отметила. Ты, говорит, Клара, на яичницу в нем похожа. Ах, шутница была…

– Где вы были в ночь на первое апреля?

– На первое? Это же в ту самую ночь, когда… О-о-ох… Как это у вас называется? Алиби? Так положено, да? Петя, что мы делали? А, точно, это ж когда купца Яшкина готовили, и рефрижератор поломался, а Кузьма запил опять. Кузьма – это наш цирюльник. Руки золотые, из любого покойника красавца сделает. Но заложить любит за воротник. Тут глаз да глаз… Мы ж тогда до поздней ночи и провозились – то Кузьму в чувство приводили, то лед в спешке искали. Ой суматоха была. Но Яшкин все одно хорошо получился. Петя, помнишь? Гроб тиковый большой вместимости, модель «Шевалье», обивка прюнелевая. Могу показа…

«Сейчас она достанет каталог гробов», – похолодел Митя. Судя по объемному саквояжу посетительницы, наверняка там такой имелся. Да туда бы и домовина поместилась при желании. Гроб сосновый, модель «Фараон». Тьфу, придет же в голову.

Нет, в такой обстановке вести нормальную беседу никак нельзя. Надо ехать в этот их «Тихий угол» и беседовать на месте. С Петей, с работниками, да хоть с тем же Кузьмой, если он, конечно, будет в трезвом уме.

– Я нанесу вам визит в ближайшее время для более обстоятельной беседы.

– А бабушка как же? Душегубца-то найти, конечно, надо, но старушку схоронить…

– Препятствий к выдаче тела я не вижу. Вот вам документ, в прозекторской предъявите. Печать только поставьте на третьем этаже, мой сотрудник вас проводит. Миша!

– Ой, ну вот же двухминутное дело, а столько ходить пришлось. Петя, пойдем, надо к вечеру управиться. – Клара Аркадьевна поднялась, и «куриные лапы» снова заколыхались перед глазами.

– А Петр Алексеевич задержится. Буквально на минутку. Мужской разговор.

– А… Ну, как скажете. Петя, ты дорогу потом найдешь? Тут заблудиться можно, столько коридоров. Ты, что ли, сотрудник? Боже мой, этот еще моложе, гимназист, не иначе. Веди, где там печать ставят. Да не надо так бежать, я ж не успеваю…

«Ураган» торжественно удалился, и Митя облегченно выдохнул. Супруга Хауда и так наговорила за двоих, но полезного из ее речи вышло немного. И, может, этот Петя вообще немой? Или из той же породы, что прошлогодний эксперт по живописи Зельдес, из которого слова выжимались, как вода из сухаря?

Оказалось, что внук Зубатовой вовсе не безгласен. С уходом супруги он как-то подобрался, выпрямился и вдруг произнес:

– Ревизорский визит.

– Что, простите?

– Так она это называла. Бабуля. Вторая и четвертая суббота каждого месяца. Говорила, мол, мои дражайшие могильщики заехали проверить, не пора ли закопать старушку.

– Шутка в ее духе.

– Вижу, вы тоже были знакомы. Не подумайте, мне правда жаль, что такое произошло. Мне, пожалуй, будет не хватать бабулиного оптимизма. Но родственные чувства… Нет, полагаю, само понятие «родня» было ей несколько чуждо. Друзья и приятели были ей интереснее, чем родственники.

– Значит, на наследство не рассчитываете?

– Не особо. Я свое уже получил.

– Поясните, будьте добры.

– Бабуля, если вы уже знаете, никогда не одалживала денег. Но всем внукам, правнукам и прочим троюродным племянникам единовременно дарила приличную сумму по достижении восемнадцати лет. На жизненное обустройство, так сказать. Каждый волен был распорядиться ею по собственному усмотрению, зная, что потом просить будет бесполезно.

– И как вы распорядились подарком?

– Женился. И открыл похоронное бюро.

– Не жалеете? – Митя вдруг проникся сочувствием к этому несчастному человеку. Наверняка он совсем не рад, что когда-то сделал не тот выбор.

– О чем? – искренне удивился Петр Алексе-евич.

– Ну… – замялся сыщик, подбирая слова. – Супруга ваша очень… словоохотливая дама.

Хауд прислушался и прищурил глаза.

– Слышите звон? Трамвай проехал.

– Да они тут постоянно ходят, я уже не замечаю даже.

– Ну вот.

Возразить на это было нечего.

– Кольцо с рубином, оно вам знакомо?

– Конечно. Бабуля никогда его не снимала. Семейная реликвия.

– А подробнее? Откуда оно? Какими свойствами обладает?

– О, об этом вам нужно побеседовать с более сведущими членами семьи, с одаренными.

– А таковых много?

– Имеются, – уклончиво ответил Хауд. – Часть из них уже в Москве, приехали на похороны.

– Жажду с ними пообщаться. А пока более не смею вас задерживать.

На этом Петр Алексеевич, приняв свой обычный скорбный вид, удалился.

А Митя остался, размышляя и невольно улавливая звонок каждого проехавшего мимо трамвая.

Вот зараза! Ну почему так происходит? Пока не обращаешь внимания на какую-то мелочь, ее вроде бы и нет. А как только углядишь или расслышишь – ничего другого и не замечаешь.

Карась под лампой снова сладко спал, и ему не было никакого дела ни до трамваев, ни до гробов модели «Нимфа», ни до «куриных лап». По крайней мере, до тех, которые не имеют никакого отношения к настоящим курам.

Глава 7,

В которой Зубатова шутит последний раз по версии Сони

Лилии пахли скверно.

Запах – сладковатый, приторный и при этом холодный – вызывал неприятные ассоциации с подтаявшим на леднике несвежим мясом.

Выглядели цветы не лучше: фиолетово-черные, с багряным нутром, напоминающим запекшуюся кровь, с оранжево-красными тычинками, похожими на дождевых червей. От дуновения ветра «черви» слегка шевелились, усиливая противное сходство.

Самая модная новинка сезона. Мама была в восторге. По крайней мере, до тех пор, пока не взяла букет в руки. А как только представился веский повод от него избавиться – быстренько передала Соне. И теперь, перехватив локоть подруги – княгини Ангелины Фальц-Фейн – шепотом обсуждала фасоны нарядов собравшихся на похороны гостей.

Ну до чего же противный запах! Соня поморщилась и отодвинула лилии подальше.

По крайней мере, одним неоспоримым достоинством пышный букет обладал – сквозь него можно было невозбранно рассматривать собравшихся без опасности быть уличенной в слишком пристальном интересе. Правда, для этого приходилось поднимать цветы повыше, и запах при этом обострялся до крайности, но ради увлекательного дела Соня была готова и потерпеть.

Мама с подругой, стоя чуть впереди, сплетничали о знакомых. И Соня вдруг подумала, что, в общем-то, делает то же самое, просто не обсуждает это вслух, а ведет беседы сама с собой, внутри головы. Но она же для пользы! А они просто так, чтобы занять время.

Соне же обсудить теоретически подозрительных личностей было не с кем. Накануне она позвонила лучшей подруге Полине Нечаевой с предложением пойти на похороны Зубатовой вместе и ожидаемо получила вежливый, но категоричный отказ: «Прости, милая, но я совершенно зашиваюсь! Вчера наконец доставили мотор, а механики совсем криворукие, все самой приходится делать. Это слишком ответственный этап, я никак не могу отлучиться. Ты же понимаешь?»

Соня понимала. Полина строила аэроплан. Алюминиевый. Для предстоящего перелета через Атлантику. И помешать выполнению фантастического Полининого проекта не смогли бы ничьи похороны, даже ее собственные.

Оставался Митя. И он тоже здесь был, и даже ненадолго подходил поздороваться. Но потом снова исчез в толпе, сославшись на служебные дела. Он на работе всегда такой – немного отстраненный.

Соня не обижалась. В конце концов, сейчас они занимались одним делом, путь и порознь. А обсудить увиденное можно будет и позже.

Так что Соня с интересом рассматривала окружающих через омерзительный букет и строила догадки, делясь впечатлениями с вымышленным попугаем в голове.

Скорбящих собралось меньше, чем она предполагала. Вероятно, потому что сегодня в Большом давали новую оперу Прокофьева «Огненный ангел», и основная часть московского светского общества предпочла арию реквиему.

Здесь же, у Храма святого Орхуса, где обычно и проходили похороны, собрались около пятидесяти человек – преимущественно старшего и пожилого возраста. Чуть поодаль от остальных держалась троица из двух старушек и одного старичка – дряхлых и ветхих. Они цеплялись друг за друга, и казалось, что от падения их удерживает лишь та же волшебная сила, которая не дает рассыпаться карточному домику. Видимо, это и была зубатовская прислуга. Если так, то их точно можно вычеркивать из списка подозреваемых ввиду полной физической немощности.

Попугай с Соней согласился.

Пришедшие попрощаться терпеливо ждали, разбившись на группки у церкви, на небольшой площади. Катафалк с усопшей запаздывал. Удивительный факт: Дарья Васильевна, при жизни всегда приходившая загодя на все светские приемы и суаре (особенно те, куда ее не приглашали), впервые задерживалась. И не менее удивительный факт: впервые важнейшее мероприятие не могло начаться без нее.

Люди стояли со скорбными по случаю лицами и разговаривали вполголоса. Кроме одной дамы – полной и шумной, которая носилась взад и вперед с неожиданным для ее внушительной фигуры проворством.

«Вш-шух!» – черное креповое платье, обтягивающее пышные бока, в очередной раз прошуршало мимо. «Где Петя? – яростным шепотом вопрошала его обладательница на бегу. – Почему задерживается катафалк? Они что – через Лосиный Остров едут? Или деревню Рублево?» Семенящий за дамой мужичок лишь молча открывал рот и разводил руками.

Дама создавала неуместную суету, то перекладывая венки, то переставляя скамейки, приготовленные для гроба. В конце концов, ее вертлявость, видимо, окончательно утомила священника, который с величавым видом ожидал похоронный экипаж у входа в храм.

Священник неспешно разомкнул руки, сцепленные под широкими, черными с позолотой, рукавами, и поманил шумную даму указательным пальцем, на котором сверкнуло кольцо с символом песочных часов. Дама приблизилась, выслушала сказанное что-то в самое ухо, налилась краской и перестала носиться туда-сюда, сосредоточив внимание на выстроившихся в ряд детях.

Ровный строй на самом деле был нарушен уже давно, просто шумной даме было недосуг обратить на это внимание. Детей было шестеро – в возрасте от пяти лет до шестнадцати. Мальчики все как на подбор – упитанные и шумные, девочки, напротив – тощие и понурые. Раздав пару подзатыльников самым неугомонным отпрыскам, дама успокоилась, но глазами продолжала тревожно постреливать по сторонам.

«Видимо, девочки пошли в отца», – отметила Соня, и попугай с ней опять согласился.

Священник снова сцепил руки под рукавами пышной рясы. Смотрелся он и впрямь величественно, и при этом сурово-сострадательно. Лицо жесткое, хмурое, с крупными чертами, длинные черные волосы спадают вниз, глаза темные, цепкие, внимательные.

«Сам настоятель Храма отец Иларион проведет панихиду, – шепнула Ангелина Фальц-Фейн матери. – Говорят, он очень проникновенный и понимающий».

Супруга отца Илариона, в отличие от шумной многодетной дамы, за время ожидания ни разу не пошевелилась. Она стояла чуть позади священника – бледная, неказистая, укутанная в черное, как строгая монашка. Ни волос, ни лица толком не разглядишь – за все это время женщина ни разу не подняла глаз. Рядом с ней точной копией, разве что чуть ниже и стройнее, стояла, видимо, дочь – девушка примерно Сониного возраста. Такой же черный платок, широкое одеяние и взгляд в пол. Точнее, в булыжник, усыпанный ветками можжевельника.

«Сдается мне, этот батюшка еще и немного самовластен», – подумала Соня. «Глупости, – ответил попугай. – Не суди по внешности, она обманчива, разве ты не помнишь?»

Неподалеку от священника скучал в ожидании духовой оркестр. Дирижер постукивал палочкой по ноге, трубач незаметно, как ему казалось, отхлебывал из фляжки, тромбон откровенно спал с прикрытыми глазами.

Соня тихонько переступила с ноги на ногу и оглянулась – не едет ли катафалк? Его за оградой не оказалось, зато там обнаружился удивительный господин. Поначалу Соня даже приняла его за арапа или индуса – настолько темной была у него кожа. Потом, прикрывшись букетом, все же поняла свою ошибку. Черты лица у господина были вполне европейские, и волосы светло-русые, просто лицо и руки покрывал густой бронзовый загар. Не легкий золотистый оттенок, который дозволяется приобретать мужчинам на курортных водах, а крестьянско-мужицкий – как у человека простого происхождения, который проводит на солнце долгие часы.

Впрочем, на крестьянина господин никак не походил, поскольку одет был хоть и странновато, но весьма элегантно. На нем красовалась куртка с застежками-бранденбургами[7] – не блестящими, как на гусарских мундирах, а темной кожи. Под ней – твидовый жилет со множеством карманов. Голову покрывала пробковая «колониальная» шляпа, как у африканских естествоиспытателей. Правда, не песочно-желтая, а черная. Казалось, что господин только что прибыл из какой-нибудь тропической экспедиции, но по случаю печального события постарался придать своему туристическому костюму траурный вид.

Мужчина бросил оценивающий взгляд на решетку ограды чуть выше человеческого роста, затем – на открытые ворота, до которых была пара десятков метров… И вдруг с невероятной ловкостью подпрыгнул, ухватился за прутья и легко перекинул себя через ограду внутрь, на территорию храма. Приземлился очень мягко, по-кошачьи, спружинив на крепких ботинках с толстой зубчатой подошвой.

Неожиданный акробатический маневр успела заметить только Соня, остальные глядели в другую сторону. А господин, выпрямившись и отряхнувшись, увидел, что за ним наблюдают. Нисколько не смутившись, он задорно подмигнул Соне и направился к храму, искусно лавируя между собравшимися. Облик его по мере приближения к ступеням менялся, утрачивая задор и живость, и к финалу променада господин дошел уже с приличествующим выражением печали на лице.

Там он коротко кивнул священнику и обнял шумную женщину, которая незамедлительно принялась хватать его за лацканы и что-то горячо шептать в ухо.

«Тоже родственник? – задалась вопросом Соня. – Если так, то он отличный претендент. Такому сноровистому спортсмэну ничего не стоит влезть в окно и убить старушку. Будет номером один».

Попугаю было нечего на это возразить.

– О-о… Анечка, ты только посмотри, какой изысканный фасон. Что это, я не узнаю? Неужели весенняя коллекция от Шаброля? – с пылом зашептала Ангелина матери.

– Дорогая, Шаброль нынче делает фигурные манжеты, а здесь рукав расклешенный. И вышивка. Это восточный стиль.

– Я хочу знать, кто модельер. И хочу такое платье. Только белое.

Соня осторожно выглянула из-за маминого плеча. Мимо них проплывала (иначе не скажешь) дама в черном платье, расшитом по подолу красными и золотыми цветами. В ее наряде действительно было что-то восточное, напоминающее роскошные кимоно с японских гравюр. Изнанка платья была ярко-алой, и рубиновые отсветы полыхали при каждом шаге, оттеняя угольный шелк. Лицо дамы было полностью скрыто под густой вуалью. И как будто этого было недостаточно, шаг в шаг за ней семенил маленький азиат, державший над головой женщины черный кружевной зонт. Для этого ему приходилось почти полностью вытянуть руку.

Соня с удивлением подняла голову. Ни солнца, ни дождя сегодня не ожидалось.

Вслед за дамой и ее слугой Соню настиг шлейф духов, вызвавший у княгини Фальц-Фейн завистливый вздох. Насыщенный, густой, сложный запах, с нотками сандала, бергамота, мускуса и других, уже неведомых, заморских пряностей.

Дама изящно продефилировала ко входу в храм, где сдержанно поприветствовала священника, шумную даму с детьми, африканского акробата и других скорбящих родственников. Число их за это время значительно выросло, но столь интересных персонажей больше не попадалось.

«Это будет номер два, – решила Соня. – Загадочная злодейка». Попугай издевательски хмыкнул. Для обычной птицы он обладал слишком большим набором эмоций и звуков. Но какой спрос с вымышленного существа?

А спустя несколько минут подъехал долгожданный катафалк.

Дальнейшее в Сониной памяти отложилось как-то смутно, отрывками. Отец Иларион действительно прочитал крайне проникновенную речь, от которой защипало в глазах. А его супруга и дочь очень трогательно исполнили a cappella[8] «Песнь прощального дня», после которой слезы навернулись снова.

Потом Соня наконец избавилась от лилий, почти не задержавшись у гроба. Не хотелось смотреть на желтое чужое незнакомое лицо. Нет, там лежала какая-то другая старушка, не имевшая ничего общего с живой Зубатовой.

Когда гроб начали опускать в землю, шумная дама подала знак музыкантам. И Соня приготовилась плакать снова, потому что обычно усопшие последней волей выбирали для этого момента что-нибудь душераздирающее и трагичное. Из Моцарта или Брамса.

Дирижер взмахнул палочкой, и…

Тишину кладбища разорвали до боли знакомые звуки. «Диппермут блюз», шлягер прямиком из Нового Орлеана, от которого сошла с ума московская молодежь еще в начале этого года и который до сих пор был неимоверно популярен. Полина буквально заездила пластинку с этой мелодией до дыр.

И теперь забористый, веселый, разудалый джаз играл не в клубе, не на модной вечеринке, а тут, среди аккуратных могилок со строгими черными пирамидками, среди людей, провожающих в последний путь благообразную с виду старушку.

Шумная дама пошла пятнами и открыла было рот, но тут же захлопнула обратно. Воля усопшей – святое дело, даже если бы она вздумала опускаться в землю под краковяк или «Полет шмеля». Остальные скорбящие, видимо, испытывали столь же смешанные эмоции, но старались держать лицо.

Музыканты между тем добрались до соло, которое корнетист исполнил весьма недурно, хоть и с хрипловатым подмосковным прононсом.

Соня достала платок и приложила к лицу. Не для того, чтобы промокать глаза, а чтобы спрятать невольную улыбку. Вот теперь старушка Зубатова снова стала собой. Будь она здесь, то непременно отплясывала бы, как делала это еще зимой в клубе «Четыре коня».

«Comma ti yi yi yeah, comma ti yippity yi yeah», – Соня совсем чуть-чуть шевелила губами, чтобы не заметили окружающие. Бессмыслица же полная, даже перевести на русский это невозможно, но почему же так нравится?

«Вот где воистину столкнулись Эрос и Танатос», – подумала она, вспомнив лекцию странного преподавателя.

«Африканский акробат», кстати, был одним из немногих, кто воспринял последнюю зубатовскую шутку с восторгом и не скрывал этого.

«Не хочу показаться ханжой, Анечка, но музыкальный вкус покойной – это полный mauvais ton[9]», – шепнула Ангелина матери, и та сжала ее руку, выражая поддержку.

Соня опустила глаза. Княгиня Фальц-Фейн стояла выпрямившись, с истинно аристократическим стоицизмом превозмогая противоречивую ситуацию.

А каблучок ее лакового ботинка едва заметно отстукивал трехтактный свинг, идеально попадая в ритм.

Цок-цок-цок.

Цок-цок-цок.

Глава 8,

В которой Зубатова шутит последний раз по версии Мити

Что же было раньше – яйцо или курица?

Дилемма, над решением которой столетиями бились лучшие умы, невольно пришла сыщику на ум в расследовании зубатовского дела.

Кража, приведшая к ненамеренному убийству?

Убийство, отягощенное воровством?

Или и то и другое сразу?

Митя предавался утренним размышлениям, сидя на кухне и вертя в руках сваренное вкрутую яйцо. Оно, в общем-то, нечаянно и спровоцировало внутреннюю полемику.

Однако ж с какой стороны ни разбивай яйцо – результат будет один. Митя стукнул его о край тарелки и начал снимать скорлупу. Так и в деле: приходится снять кучу шелухи, прежде чем доберешься до сути.

Категория первичного преступления сейчас не так важна. Мотив. Вот ключевой момент.

Если мотив был исключительно корыстным (кольцо), то убийство, вероятно, случилось неумышленно. Зубатова не захотела отдать артефакт, за что и поплатилась жизнью.

А если кража кольца была лишь для отвлечения внимания, а мотив был совершенно иным?

Зависть? Есть люди богаче, моложе, облеченные властью. Не похоже.

Месть? Уже теплее. Старушка, упокой Диос ее душу, отличалась острым языком, и шутки ее не всегда были добрыми. Взять, к примеру, прошлогоднюю историю с офицером… как его там?.. Кобылиным. Где он, кстати, что с ним? Вся Москва смеялась, когда он в темноте Зубатову принял за предмет обожания и пытался поцеловать. Конфуз был забавный, да сейчас почти забылся. А Кобылин? Репутация, считай, погублена. Никто о боевых заслугах не думает уже, зато анекдот про лобызание с мумией наверняка до сих пор припоминают. Офицера надо бы проверить. Так, на всякий случай.

Ревность? Даже и говорить смешно. Хотя ревность, она ж не только по влюбленности случается? Дети, бывает, тоже ревнуют – или мать к отцу, или деда к братьям-сестрам, что им больше внимания достается. Кого-то Дарья Васильевна участием обделила? Так она, судя по разговорам, всех обделяла.

Крайняя аффектация, вызванная личными мотивами? А ведь подходит. Преступник в глубоком душевном волнении пробирается к жертве среди ночи, вступает в горячий спор по безотлагательному делу жизни и смерти, в пылу дискуссии применяет кочергу, в помрачении срывает перстень с пальца как трофей и в экзальтации убегает в ночь. Наутро смутно помнит произошедшее.

Картина в голове получилась настолько яркая, что Митя на пару секунд замер, а затем снова вернулся к яйцу. Противная шкурка прилипла к белку и никак не хотела отслаиваться.

Так, а если развернуть ситуацию навыворот? Бездушный расчет, возможно, подкрепленный хорошей мздой? То есть хладнокровное убийство своими или же наемными руками? Преступник в здравом уме и твердой памяти пробирается к жертве среди ночи, бесстрастно оглашает приговор по «правосудному» делу жизни и смерти, спокойно применяет кочергу, снимает перстень с пальца как трофей и не торопясь уходит в ночь. Наутро помнит все в подробностях или излагает их заказчику.