Я – социопатка. Путешествие от внутренней тьмы к свету

– Ты странная, – сказала Эйва.

Одно из немногих моих воспоминаний о первом классе: в углу комнаты стоит игрушечный домик. Мы играем в дочки-матери. Эйва – моя одноклассница. Она милая, дружелюбная и всем нравится. Поэтому, когда мы играем, ее всегда выбирают «мамой». Однако я выбираю другую роль.

– Я буду дворецким, – объявила я. Эйва растерянно взглянула на меня.

Судя по сериалам, у дворецких была лучшая работа в мире. Они могли надолго исчезать без всякого объяснения. Имели неограниченный доступ к пальто и сумкам хозяев и гостей. Никто никогда не сомневался в их действиях. Они могли входить в комнату и ни с кем не общаться. Могли подслушивать. По-моему, идеальная профессия. Но когда я объяснила свой выбор девочкам, меня никто не понял.

– Ты почему такая странная? – спросила Эйва.

Она не со зла это сказала. Это было скорее констатацией факта, риторическим вопросом, не требовавшим ответа. Но, взглянув на нее, я увидела на ее лице странное выражение. Раньше я не замечала за ней такого. Очень специфическое выражение: смесь растерянности, уверенности и страха в равных частях. И она была не одна. Другие дети смотрели на меня так же. Я насторожилась. Они будто видели во мне то, чего я сама не могла разглядеть.

Я решила разрядить обстановку, улыбнулась и поклонилась.

– Простите, мадам, – ответила я, подражая голосу дворецкого. – Я веду себя странно потому, что кто-то убил повара!

Это был мой фирменный прием, который я довела до совершенства: неожиданное заявление с примесью юмора. Все рассмеялись и завизжали, игра приняла интересный, хоть и зловещий оборот, и о моей «странности» забыли. Но я знала, что это временно.

Помимо тяги к воровству и исчезновениям по ночам, что-то еще во мне смущало ровесников. Я это знала. И они – тоже. Хотя в классе мы мирно сосуществовали, после занятий меня редко приглашали поиграть. Впрочем, я не возражала; я обожала одиночество. Но через некоторое время мама начала беспокоиться.

– Не нравится мне, что ты так много времени проводишь одна, – сказала она. Дело было в субботу, после обеда. Она зашла ко мне в комнату, чтобы проведать меня после нескольких часов сидения у себя.

– Все в порядке, мам, – ответила я. – Мне так нравится.

Мама нахмурилась и села на кровать, рассеянно положив себе на колени плюшевого енота.

– Я просто подумала, что было бы здорово пригласить друзей. – Она замолчала. – Хочешь позвать кого-нибудь в гости? Может, Эйву?

Я пожала плечами и посмотрела в окно. Попробовала подсчитать, сколько простыней надо связать вместе, чтобы получилась веревка, по которой можно было бы спуститься из окна моей комнаты на землю. На этой неделе я увидела в каталоге «Сирс» портативную веревочную лестницу и загорелась идеей сделать такую же своими руками. Правда, я не совсем понимала, зачем она мне, просто решила, что у меня должна быть такая лестница. Вот только бы мама меня не отвлекала.

– Не знаю, – ответила я. – То есть… да, Эйва – хорошая девочка. Можно пригласить ее в следующем месяце.

Мама отложила енота и встала.

– На ужин придут Гудманы, – взбодрилась она. – Сегодня сможешь поиграть с девочками.

Гудманы жили по соседству; родители иногда их приглашали. Их две дочки терроризировали весь район, и я их ненавидела. Сидни всех травила, а Тина была просто дурой. Они постоянно ввязывались в неприятности, обычно из-за Сид, и дико меня бесили. Впрочем, не мне было их осуждать. Но в то время я находила оправдание своей неприязни: их поведение было намеренным. Я порой тоже вела себя сомнительно, но я нарушала правила не оттого, что мне это нравилось; я вела себя плохо потому, что у меня не было выбора. Я следовала инстинкту самосохранения и выбирала меньшее из зол. А вот поведение сестер Гудман, напротив, было образцом подлости и тупости, и они нарочно пытались привлечь к себе внимание. Их проделки были бессмысленными: жестокость ради жестокости.

Моя сестра Харлоу была младше меня на четыре года; тогда ей исполнилось года три. Мы жили на верхнем этаже дома, с няней, приятной женщиной из Сальвадора по имени Ли. Комната няни Ли располагалась по соседству с нашей. Когда Гудманы приходили в гости, няня обычно укладывала Харлоу в ее комнате. И не было ни раза, чтобы Сидни не попыталась как-нибудь им напакостить.

– Давайте проберемся в комнату Ли и выльем ей воду на кровать! – прошептала она тем вечером. Мы втроем сидели у меня.

Естественно, она меня выбесила.

– Это тупо, – ответила я. – Она поймет, что это мы, и дальше что? Какой смысл? Расскажет родителям – и вас просто заберут домой.

Моя косичка была заколота бантиком, который я украла у Клэнси. Я потянула за застежку и подумала: «А может, правда вылить воду на кровать? Не такая уж плохая идея».

Сид приоткрыла дверь и выглянула в коридор.

– Уже поздно, она ушла к себе. Наверно, уложила Харлоу. – Она резко обернулась. – А давайте ее разбудим! – Тина оторвалась от журнала и одобрительно хрюкнула. Я растерянно уставилась на Сид.

– Зачем? – спросила я.

– Затем, что тогда Ли придется снова ее укладывать! А потом мы еще раз ее разбудим и еще… Вот умора!

Мне это не казалось смешным. Во-первых, я ни за что не позволила бы им издеваться над своей сестрой. Я не знала, сколько ступенек между пятым и четвертым этажами, но была готова «случайно» столкнуть их с лестницы, если понадобится. Что до няни Ли, мне не хотелось, чтобы она выходила из комнаты. Я знала, что как только сестра засыпает, няня звонит домой и часами разговаривает со своими родственниками. А я в это время могу спокойно слушать «Блонди».

Тогда я помешалась на Дебби Харри. Меня завораживало все связанное с группой «Блонди», особенно их альбом «Параллельные линии». На обложке Дебби Харри стоит в белом платье, уперев руки в бедра, и сердито смотрит в камеру. Мне очень нравилась эта фотография, и я хотела быть похожей на Дебби. В маминых фотоальбомах того периода видно, что я пытаюсь копировать эту позу и выражение лица.

На обложке Дебби не улыбалась, и я решила, что тоже не буду улыбаться – ни при каком раскладе. К сожалению, за этим последовал катастрофический инцидент со школьным фотографом, в ходе которого я пнула и уронила штатив, и мама решила, что Дебби Харри плохо на меня влияет, и выкинула все мои пластинки «Блонди». Я достала их из помойки и слушала по ночам; пока няня Ли не смекнула, что происходит.

Я решила сменить тактику.

– А давайте прокрадемся на задний двор и будем шпионить за родителями в окно, – предложила я.

Сид, кажется, была недовольна. Я не думала никого пытать, мой план был относительно безобидным. Вместе с тем подслушивать родительские разговоры было интересно, и она не удержалась. Тина тоже загорелась.

Мы всё обсудили, и Сид согласилась. Мы тихонько вышли из моей комнаты и прокрались по коридору мимо спальни няни Ли. Спустились в прачечную. Я открыла боковую дверь во двор. Меня окутал прохладный и ароматный калифорнийский воздух.

– Так, – скомандовала я, – вы идите туда. Встретимся на веранде за домом.

Сестры занервничали. Мало того, что на улице была кромешная темнота, но и двора как такового не было: наш дом стоял на деревянных сваях над обрывом в несколько сотен футов. Один неверный шаг – и покатишься вниз.

– Вы же не боитесь? – я притворилась встревоженной.

Тина ответила первой:

– Принеси мне колу, – и двинулась вдоль дома, а Сид нехотя последовала за ней.

Стоило им скрыться из виду, как я зашла в дом и заперла дверь изнутри. Затем тихо прокралась в свою комнату, погасила свет, забралась в кровать и включила проигрыватель. Я была спокойна и очень довольна собой. Я знала, что мне должно быть стыдно за то, что сделала, но ничего такого я не чувствовала. Теперь я могла сколько угодно слушать «Блонди».

Прошел почти час, прежде чем мамина тень скользнула по стене на лестнице. Я бросила наушники на пол и успела уменьшить громкость до того, как она появилась.

– Патрик, – проговорила она, – ты закрыла Сид и Тину на улице?

– Да, – честно ответила я.

Мама, кажется, не нашлась что сказать.

– Что ж, Гудманы очень расстроены, – проговорила она и села рядом на кровать. – Девочки заблудились в темноте и не знали, как попасть в дом. Они могли упасть, детка. – Она замолчала и добавила: – Думаю, они больше не придут.

– Здорово! – восторженно воскликнула я. – Тина моется в моей ванне, выключив свет, – ненормальная какая-то, – а Сид таскает еду наверх и все там проливает. Они обе меня бесят.

Мама покачала головой и вздохнула:

– Что ж, спасибо, что сказала правду. – Она поцеловала меня в макушку. – Но я тебя накажу. Никаких прогулок и телевизора неделю.

Я кивнула, тихо смирившись со своей судьбой. Мне казалось, что я легко отделалась.

Мама встала и направилась к лестнице, а я окликнула ее:

– Мам? – Она обернулась и снова подошла ко мне. Я глубоко вздохнула. – Когда ты выкинула мои пластинки, я достала их из помойки и слушаю каждый вечер, хотя знаю, что нельзя.

Мама замерла на пороге; в свете ламп из коридора вырисовывался ее изящный силуэт.

– Они у тебя здесь, в комнате?

Я кивнула. Мама подошла к проигрывателю, где по-прежнему тихо крутилась пластинка «Параллельные линии». Перевела взгляд на меня и покачала головой. А потом взяла пластинки, сунула их под мышку и еще раз меня поцеловала. Убрала волосы с моего лица и лба.

– Спасибо, что призналась, моя честная девочка, – проговорила она. – Спокойной ночи.

Она вышла из комнаты и спустилась по лестнице, а я перекатилась на бок и устроилась на подушках. Потерла стопы друг о друга под одеялом, как сверчок. Я была довольна и чувствовала себя в безопасности. Пустой диск проигрывателя крутился, повторяющийся звук успокаивал. Я взглянула на диск и на миг засомневалась, не зря ли выдала свой секрет и лишилась пластинок. Но потом улыбнулась и уснула.

Глава 2. Коржи

Больше всего на свете папа любил шоколадный торт из бисквитных коржей с кремовой прослойкой. Он рос в Миссисипи, и каждую неделю домработница моих бабушки с дедушкой Лела Мэй пекла торт сама. Когда мы приезжали к ним на Рождество, меня завораживали аромат этого торта и сама Лела Мэй в белой форме и фартуке; она высилась на пороге кухни, как гора, охраняя вход в свои владения.

Моя мать тоже с юга. Она родилась и выросла в Виргинии, понимала важность ритуалов и придавала большое значение ведению хозяйства в южном стиле. Узнав про торт, она сразу переняла эту традицию.

Помню, я сидела за обеденным столом в Сан-Франциско и смотрела, как она обвязывает корж ниткой и разрезает его на два коржа одинаковой толщины, потянув нитку за концы. «Так получается идеально ровно», – говорила она.

Мне нравилось находиться рядом с ней в столовой. Я ложилась под стол и читала, а она разрезала коржи и прослаивала их кремом. Потом я стала использовать это время для разговоров по душам. Рассказывала, что происходит у меня в школе, и признавалась в поступках, которые мне самой казались сомнительными. Мама объясняла, в каких случаях я действительно вела себя плохо и реагировала неадекватно и как все исправить. Поскольку на мои собственные суждения полагаться было нельзя, мы с мамой пришли к выводу, что лучше все обсуждать с ней.

– Ты поблагодарила Пателей за сахар? – спросила она. Утром она послала меня к соседям с мерным стаканчиком.

– Нет. Их не было дома, – ответила я.

Мама застыла с ниткой в руке:

– А сахар откуда?

– Из сахарницы.

Я поняла, что Пателей нет дома, как только ступила на их подъездную дорожку. Они почему-то не пользовались гаражом, и, если были дома, ярко-зеленый универсал всегда стоял там. Сегодня утром его не было.

Я ничуть не сомневалась, что раздвижная стеклянная дверь будет открыта, приблизилась к дому и потянула. Дверь открылась легко, как я и предполагала. Я зашла в дом, отсыпала сахар из сахарницы, стоявшей на кухонном столе, и немного поиграла с Мозесом, соседской собачкой.

– Я знаю, ты говорила, что нельзя, но, может, заведем собаку? – продолжила я. – Если ей будет скучно, они с Мозесом смогут поиграть.

Мама в ужасе вытаращилась на меня.

– Если Пателей не было дома, когда ты пришла, – медленно проговорила она, – как ты попала в дом?

Я объяснила. Когда закончила, мама закрыла лицо руками.

– Нет, детка, – сказала она, наконец посмотрев на меня. – Нет. Нельзя просто заходить в чей-то дом, когда там никого нет.

Я растерялась:

– Но почему? Какая им разница? Мы же часто к ним приходим. Я же ничего не взяла, что такого?

– Взяла, – мама явно была расстроена, – ты взяла сахар.

Я растерялась вконец:

– Но ты же сама меня за сахаром послала!

Мама резко выдохнула:

– Я послала тебя просто попросить сахар, а не зайти в дом и взять что-то без разрешения хозяев! Больше так, пожалуйста, не делай. Это очень плохо. Поняла?

– Да, – солгала я. Но я не поняла. Я-то думала, просить сахар у соседей – чистая формальность. Им же все равно! Я сэкономила им время. Не пришлось открывать мне дверь, вести светскую беседу. Это же никому не нравится. Мне – так точно не нравится. Но я знала, что не смогу объяснить это маме. Она требовала от людей честности. «Если сомневаешься, говори правду, – любила повторять она. – Правда поможет людям тебя понять». Вот только я не всегда с ней соглашалась.

В детстве я постоянно сомневалась. Что я должна чувствовать, а чего не должна? Поступаю ли правильно или нет? Можно ли иметь такие желания, как у меня? Правдиво признаваться в этих сомнениях теоретически казалось правильным, но на практике я пришла к выводу, что правда часто только все портит. Меня постоянно кидало из крайности в крайность, от честности к нечестности, и я никогда не знала, какой полюс окажется сильнее в следующий раз. Особенно во всем, что касалось мамы. Мне не хотелось ее огорчать. Она была моим эмоциональным компасом, я ей доверяла, так как она указывала мне, как поступать. С мамой мне не приходилось волноваться о чувствах или их отсутствии, о том, как отличить хороший поступок от плохого. Но, когда она злилась, я будто оставалась одна. А в моем случае одиночество таило в себе угрозу.

Мама снова вздохнула и обвязала ниткой следующий корж.

– В общем, запомни: нельзя заходить в дом к Пателям, когда их там нет. Даже если не собираешься ничего брать.

Я кивнула и решила не признаваться, сколько раз уже залезала к ним в дом, когда мама оставляла нас с няней Ли. Поскольку правило было новое, я рассудила, что на прошлые преступления оно не распространяется.

Мама, кажется, хотела что-то добавить, но раздались папины шаги на лестнице – и она отвлеклась. Мы услышали звуки открывающихся и закрывающихся шкафов на кухне; потом дверь в столовую распахнулась, и появился он.

– Вы не видели мой портфель? – спросил он, прошел мимо нас и стал искать в гостиной.

Он шмыгал носом. «Неужели простудился?» – подумала я. Я надеялась, что с ним все в порядке: вечером мы договорились пойти на каток.

После того как мне запретили «Блонди», у меня появилась новая одержимость: фильм «Ледяные замки» про слепую фигуристку. Я тренировалась с завязанными глазами в носках на паркете, но мне хотелось попробовать выполнить трюки на настоящем катке, а если папа заболеет, мой план не сработает.

– Он наверху, в кабинете, – бросила мама. – Но зачем он тебе? Ужин почти готов, сегодня суббота. Мы идем на каток. – Она, кажется, нервничала.

Отец взглянул на нее и закрыл лицо руками.

– Ох, дорогая, я совсем забыл! – воскликнул он и подошел к ней. – Брюс звонил. Мне надо бежать в студию.

Мой отец был восходящей звездой музыкальной индустрии, часы работы у него были ненормированные и не как у всех.

Он взглянул на меня:

– Прости, детка. Мы можем сходить в другой раз? – И он повернулся к маме.

Та молча выглянула в окно. Я решила, что она отреагировала странно, но папа, кажется, ничего не заметил. Он направился к двери, бросив через плечо:

– На следующей неделе сходим, обещаю!

Некоторое время мама сидела неподвижно, потом встала и пошла на кухню. Наполовину готовый торт остался на столе. Я направилась за ней, не зная, что делать. На кухне она встала у раковины и уставилась в одну точку. Вечернее солнце проникало в комнату сквозь раздвижные стеклянные двери. Много лет спустя мать призналась, что ненавидит это время дня и эта ненависть началась в Сан-Франциско. Но я никогда не разделяла ее неприязнь. Наступление сумерек всегда казалось мне волшебным временем, прелюдией темноты. Я прекрасно помню, какой красивой в тот день была мама, как свет отражался от кухонных поверхностей и отбрасывал блики на ее лицо. Я подошла к ней и обняла. Я не знала, что сказать.

Так продолжалось некоторое время. Отец почти никогда не приходил домой раньше полуночи, и наше с ним общение сводилось к короткому поцелую перед школой и редким вылазкам в выходные. Впрочем, мне было все равно. Я даже радовалась: мне нравилось быть с мамой и сестрой.

Сестру я любила. Я знала, что некоторые родители волнуются, что сестры будут ревновать и соперничать, но это было не про нас с Харлоу. Мне никогда не нравилось быть в центре внимания. А после рождения сестры та стала перетягивать часть внимания на себя. Харлоу тоже любила похулиганить и стала моей сообщницей. Любое наше взаимодействие, как правило, начиналось (и до сих пор начинается) с одностороннего нарушения правил. Харлоу протягивала мне чашку; я швыряла ее в лестничный колодец. Харлоу забиралась в ванну и велела подать ей флакончик с пеной; я выливала все содержимое флакончика в воду и включала джакузи. И всякий раз мы хохотали до упаду. Мама была от нас в восторге. Но папе не всегда нравился сумасбродный смех Харлоу.

– Что делаете? – спросил он однажды, зайдя в мою комнату без предупреждения. Обычно он любил с нами играть, но в последнее время его, кажется, интересовало лишь одно – сон; все время, когда он был дома (а это бывало нечасто), он хотел только спать.

Папа проводил все больше времени на работе, и через некоторое время мама впала в депрессию. Бывало, она плакала из-за сущих мелочей. Или злилась и огрызалась на нас, а почему, я не понимала. Я испытывала тревогу и растерянность и впервые в жизни не могла полагаться на маму, заменитель моего внутреннего компаса. Она уже несколько недель не пекла торт, и подходящего момента для разговора о моих делах не находилось. Под «делами» я имела в виду, например, воровство.

Я воровала в школе рюкзаки. Они мне были не нужны, обычно я их возвращала. Это было не воровство даже, а компульсивная потребность, помогавшая избавиться от напряжения. Я видела рюкзак, валявшийся без присмотра, и брала его. Мне было все равно, чей он, почему его оставили, главное было взять. Так я избавлялась от напряжения и получала выброс адреналина, противодействующий апатии. Впрочем, через некоторое время метод перестал помогать. Сколько бы рюкзаков я ни украла, приятного чувства избавления больше не возникало. Я ничего не чувствовала и заметила, что эта пустота усиливала потребность совершать что-то плохое.

В точности как в тот день, когда мы с Сид виделись в последний раз. Мы стояли на тротуаре и ждали, когда нас отвезут в школу. Сид начала меня донимать. Она хотела прийти к нам на ночевку, а ее не пускали.

– Это все из-за тебя, – пожаловалась она. – Если бы ты тогда над нами не пошутила, мы могли бы приходить к вам играть! Вечно ты всё портишь.

– Прости, – сказала я, хотя совсем не чувствовала себя виноватой. Я была рада, что ей запретили к нам приходить. У меня разболелась голова. Напряжение разрасталось, но, что бы я ни делала, у меня не получалось от него избавиться. Я не понимала своих чувств, испытывала стресс и смятение. Казалось, будто я схожу с ума, и хотелось лишь одного: чтобы меня оставили в покое.

Вдруг Сид пнула мой рюкзак, стоявший у меня под ногами, – и все мои учебники высыпались.

– Знаешь что, – выпалила она, – мне все равно. Ненавижу твой дом и тебя.

Это была бессмысленная истерика: она уже много раз устраивала нечто подобное, чтобы привлечь мое внимание. Но она выбрала неподходящий день для конфликта. Глядя на нее, я вдруг поняла, что больше вообще не хочу ее видеть. Я думала, до нее дошло в первый раз, когда я заперла ее снаружи дома в кромешной темноте. Но ей, видимо, требовалось более доходчивое объяснение.

Не говоря ни слова, я наклонилась и начала собирать рассыпавшиеся вещи. Тогда мы носили в школу цветные карандаши в коробках. У меня была розовая коробочка с «Хеллоу Китти», в которой лежали яркие цветные карандаши. Я взяла один, встала и крепко сжала его в руке.

Карандаш треснул, и острый кусочек отлетел в сторону Сид. Она вскрикнула и отпрянула. Остальные дети сначала замерли, а потом закричали. Я же застыла, будто в тумане. Спустя несколько секунд я как будто вынырнула из-под воды. Напряжение исчезло.

Ко мне пришло необъяснимое чувство. Почти лёгкость. Я бросилась прочь с остановки, ощущая, будто что-то тяжелое отпустило меня.

Несколько недель я совершала всякие нехорошие поступки, чтобы избавиться от напряжения, но ничего не помогало. Но теперь выяснилось, что достаточно одного удара, чтобы напряжение бесследно испарилось! И не просто испарилось, а сменилось глубокой безмятежностью. Я будто нашла кратчайший путь к спокойствию, эффективный, хоть и безумный. В этом не было никакой логики, но мне было все равно. Я пошла домой и спокойно рассказала обо всем маме.

– О чем ты вообще думала? – допытывался отец.

Дело было вечером того же дня, я сидела в ногах своей кровати. Родители стояли напротив и требовали объяснений. Но у меня их не было.

– Ни о чем, – ответила я. – Не знаю. Я просто сделала это, и все.

– И ты не жалеешь? – Папа злился и был на взводе. Он только что вернулся из очередной командировки, они с мамой ссорились.

– Да! Я же извинилась! – воскликнула я. Я даже написала Сид письмо с извинениями. – Так чего вы злитесь до сих пор?

– Потому что на самом деле тебе не стыдно, – тихо проговорила мама. – Ты не жалеешь о том, что совершила. По-настоящему, в душе. – Потом она взглянула на меня как на чужую. Я замерла под этим взглядом. Точно такое выражение было на лице Эйвы, когда мы играли в дочки-матери. Смутная догадка, будто она хотела сказать: «С тобой что-то не так. Точно не знаю, что именно, но у меня нехорошее предчувствие».

У меня в животе ухнуло, будто мне дали под дых. Мне было очень неприятно чувствовать на себе мамин взгляд. Раньше она никогда так на меня не смотрела, и я хотела, чтобы она перестала. Это был взгляд человека, который совсем меня не знает. Я вдруг страшно разозлилась на себя за то, что сказала правду; правда никому не помогла ничего понять. Наоборот, она запутала всех, включая меня. Желая все исправить, я встала и попыталась обнять маму, но та вытянула руку и остановила меня.

– Нет, – сказала она, – нет. – Снова смерила меня долгим ледяным взглядом и вышла из комнаты.

Отец направился за ней; они стали спускаться по лестнице, их удаляющиеся фигурки уменьшались. Я залезла в кровать и пожалела, что мне некому причинить боль и снова пережить чувство, которое я испытала после того, как ударила Сид карандашом. Наконец за неимением лучшей альтернативы я прижала к груди подушку и вонзилась ногтями в руку.

– Давай же, жалей о том, что сделала! – прошипела я, продолжая впиваться в кожу, стиснув зубы и всеми силами пытаясь пробудить свою спящую совесть. Не представляю, долго ли я старалась, помню лишь свое отчаяние и злость, когда попытки пришлось прекратить. Я в изнеможении рухнула на кровать, взглянула на руку: она оказалась расцарапанной до крови.

После случая с Сид мама ушла в себя. Несколько недель почти не выходила из комнаты, а когда появлялась, постоянно казалась грустной. В доме тогда распоряжалась няня Ли. Я любила ее. Она была доброй, ласковой и читала нам книги после отбоя. Но мне нужна была не няня, а мама.

Чувство эйфории, возникшее у меня после инцидента с Сид, тревожило и искушало. Меня тянуло испытать его снова. Опять причинить боль. И в то же время я не хотела это делать. Меня обуревали смятение и страх, я нуждалась в маминой помощи. Я не знала, почему все пошло не так, но понимала, что виновата в этом я и сама должна все исправить.

Как-то раз я сидела у себя наверху, когда почуяла знакомый запах.

Шоколадный торт.

Наверно, мама достала коржи из духовки. Значит, сейчас отправит их в морозилку остужаться, а потом перенесет в столовую и там будет разрезать и прослаивать кремом… Тут я поняла, что должна сделать.

Коробка у меня в шкафу снова наполнилась доверху. Чужие книги, ворованные леденцы из супермаркета, пластинки из папиного кабинета, кофейные кружки из учительской, чьи-то ботинки – все, что я украла, чтобы избавиться от напряжения. Я достала коробку из тайника и поставила на комод. Вот так. Так я искуплю свою вину.