Заблуждения

– Восемьдесят седьмая, дама! – гудит голос снова через небольшую паузу, во время которой пятьдесят вторая дама успевает пройти по коридору, образованному бочками, и скрыться в черном дыму.

Что происходит здесь? Дают что-то по спискам, по номерам?

– Извините! – обращается ко мне старушка, – сказали восемьдесят седьмая? Я не ослышалась?

– Да… кажется, – я чуть разворачиваюсь, пропуская ее вперед.

Она обходит меня, у нее в руках белое полотенце, на нем стоят новые туфли на низком каблуке. Она идет на вызвавший ее голос, бережно неся эти туфли перед собой, и тут я замечаю, что она ступает по асфальту в одних хлопчатобумажных колготках или чулочках.

Из ближайших ко мне бочки вырывается столб огня и дыма. В меня летит пепел. Мужчина, помешивающий в бочке огненное варево, виновато улыбается.

– Извините, тридцать восьмая дама, не рассчитал чуток.

– Это Вы мне? Нет, я не из списка… вашего.

– Разве? – Он улыбается, как улыбался мой дедушка, когда я давала неправильный ответ на арифметическое действие.

Он только не сказал: «Подумай хорошенько».

О чем подумать?

С какой стати я – «Тридцать восьмая дама»!

Дама.

Тридцать восьмая.

Тридцать восемь… волосы дыбом – это мой возраст.

– Восемьдесят третий, кавалер! – прерывает мои размышления голос невидимого мужчины.

Я вижу восемьдесят третьего кавалера. Он отделяется от нескольких мужчин, с которым стоял и направляется ко мне! Нет, показалось, он направляется туда, куда ушла восемьдесят седьмая дама, но он смотрит на меня, скалится, обнажив голые десны рта и элегантным жестом фокусника достает из кармана своего черного костюма пару вставных челюстей: «Ам!»

Я становлюсь изваянием, потому что не чувствую ни рук, ни ног. Мне бы сейчас очень помог твой звонок, мне он даже необходим, но учитывая всю историю наших взаимоотношений, я на него не рассчитываю. Ты можешь позвонить завтра, или через неделю, не поинтересоваться, почему я не пришла в кинотеатр.

Дрожь пробирает меня: во дворе холодно – холодно, даже для осени.

Надо проявить волю. В конце концов, ноги и руки управляются мозгом, значит, я должна им приказать двигаться. Но… подумать о воли и заставить ее действовать – совсем разные вещи.

– Тридцать восьмая, дама! – раздается как выстрел над ухом. Меня трясет как в лихорадке и, кажется, я даже потею. «Это не меня, я здесь случайно, и вообще, все это – дьявольская фантасмагория», – усиленно муссирую спасительную мысль, пытаюсь верить в нее безгранично и топаю ногой от злости. Мне удается! Это победа!

Нога еще кажется ватной, но очень быстро наполняется изнутри впивающимися в нее невидимыми иголками: «Ой!»

Я топаю и топаю об асфальт одной, ужасно болящей ногой, пока другая стоит себе как вкопанная.

Все смотрят на меня: и странные люди в галстуках, платочках с туфлями в руках и челюстями в карманах, и мужчины в фартуках, помешивающие свое огненное варево в бочках.

– Я никуда не пойду! – этот крик души я произношу громовым шепотом.

Повисает абсолютная тишина, все перестают двигаться.

Из черного дыма, двигаясь между бочками с таким пафосом, будто он ступает по «красной дорожке», появляется низенький полноватый лысый мужчина. На нем довольно мятый и видавший виды костюм, с несвежей сорочкой. «Хм!», произносит он. Это и есть обладатель зловещего basso profondo? Он равнодушно смотрит на меня, на группу людей, вынимает из замасленного кармана пиджака нечто, напоминающее песочные часы, перевертывает их, засовывает обратно в карман и вперяет в меня страшный взгляд. Его глаза буравчиками впиваются мне в мозг, продрав его, кажется, навылет – голова кружится и начинает болеть. Я уверена, что если я отведу взгляд, то упаду. Упасть перед ним? Не дождется, и я выдерживаю этот взгляд полный холодного змеиного яда.

– Ты же давала заявку?

– Что? Какую заявку?

– На смерть.

Господи, я что, среди сатанистов? Это секта, которая вот так запросто творит свои делишки во дворе дома-почти – в центре – города? Какой бред несет этот придурок: я давала заявку на смерть. Я… сама… заявку…

Это было перед Новым годом. В этот день ты сказал, что не любишь меня, сказал, что не то чтобы никогда не любил, а сейчас не любишь, а что было раньше уже неважно и предложил остаться друзьями. Я приехала домой одна и долго сидела на диване, глядя в стену, а потом была ночь, и я чувствовала, что это конец, я искала и не находила смысл продолжать жизнь, в которой не будет тебя. И я попросила…

Было.

Не отвертеться.

Все последующие дни, недели, месяцы я жила по инерции, до тех пор, пока ты не позвонил однажды и все началось снова. Все внешне было как раньше, кроме одного исключения – мы были рядом, но никогда уже не были вместе, ты словно черту провел между нами, которую невозможно переступить.

Каждый раз, когда ты звал меня, я не находила в себе сил отказаться, и каждый раз я задавала вопрос себе: зачем теперь я тебе нужна – и никогда не получала ответа. Я думаю, ты и сам его не знал. Сколько раз я собиралась закончить эти мучительные для меня (вполне допускаю, что и для тебя) и никчемные псевдодружеские отношения, столько же раз я не решалась это сделать.

Воля, которая с трудом заставила сейчас двигаться одну мою ногу, вероятно, изменила мне в ту ночь, когда я… подала заявку на смерть. А может быть, после этой ночи я тогда уже… и больше не жила, а только двигалась постепенно и поступенно каждый день по направлению к этому двору?

– Ну вот и ладненько, – сказал мужчина, – Теперь же все выяснилось?

– Нет!

– И «да и «нет» – две стороны одного и того же. Приступим. Назови свое имя!

Эти слова! Это же твои слова, ты мне так написал в СМС – «Назови свое имя»!

Ты не заехал за мной, ты даже не встретил меня у входа, ты оставил для меня билет у контролера, ты… И вообще…

– И вообще-то, я тебе нужна? – вопрос, который я никогда не задала тебе, я почти прокричала здесь, в этом странном дворе.

– Мне? – мужчина зашелся от хохота. Сначала он покудахтал как курица, затем заржал как конь и затрясся всем телом, сгибаясь пополам и делая какие-то нелепые ужимки. То, что было похоже на песочные часы, выпало у него из кармана и, стукнувшись об асфальт, разбилось, а он все хохотал и хохотал…

– Фигня какая-то! Я вообще ничего не понял – склонившись к моему уху в полутемном зале кинотеатра сказал ты, разумеется, имея в виду фильм. – Может, уйдем? Ты как?

– Уйдем. Я как раз все поняла. Я не назвала своего имени, – последние слова я вряд ли произнесла вслух.

– Ты что-то сейчас сказала?

Ты

Они сели за свободный столик друг напротив друга. Подошла официантка, положила около каждого меню, и может они "сразу сделают заказ"? Оба промолчали, и стали внимательно разглядывать картинки на глянцевых страницах меню, призванные вызвать аппетит.

Он осмотрелся: поводил глазами туда— сюда.

– Мы здесь…ругались по-моему?

– Мы давно выяснили, что в этом торговом Центре нет ни одного кафе, где бы мы не ругались. Блин, как хочется курить…

– Не говори этого при мне. Бесит.

– Да? А есть что-нибудь, что тебя во мне не бесит?

– Плевать. Хочешь – кури!

– Я бросила.

– Мне все равно. Ты не ради меня это сделала, ради кого-то.

– Богатое воображение!

– Я ничего не хочу! – он бросил меню на стол.

– Тогда я выпью пива! – Она услышала, как он вдохнул и через короткую паузу выдохнул " Я тоже…"

Он долго и нудно выяснял с официанткой какое пиво разливное, какое лучше, и можно не из холодильника, но не теплое, и закончил ровно в тот самый момент, когда она засопела и схватив сумку, решительно прижала ее к себе, не оставляя ему сомнений в последствиях этого жеста.

Он улыбнулся и посмотрел прямо в нее, глубоко, в самое серединное и слабое место ее неустойчивой женской психики.

– Тебе как всегда?

Пока она подбирала варианты ответить/уйти, он сделал это за нее.

– Пожалуйста, “капучино” без корицы и…

Он выиграл и упивался своим географическим положением между двумя взглядами: ее мрачным, и профессионально – приветливым официантки.

В кафе прибавилось посетителей. Стеклянные бокалы, деревянные тарелки, пар от горячих блюд, смех двух- вероятно – подружек (и звонкое: "Да ты что?" – исполняющее роль наживки для шумной компании сидящих недалеко мужчин), навязчивая, и очень пустая по содержанию фоновая музыка, которая, к счастью, стала почти не слышна— все смешалось и легло вокруг их пары как теплый шарф в клетку /полоску/ однотонный вокруг шеи.

– Почему ты не женишься? – спросила она, чтобы заставить его очнуться от легкой летаргии в блуждающем взоре.

– Да кому я… Ты бы пошла за меня замуж?

– Это предложение?

– Нет! Нет! Ну… в смысле. что я не хочу вот так делать тебе предложение, – Ты заслуживаешь… всего! А я…

Ей принесли кофе, ему— бокал пива. Он провел пальцами по запотевшему стеклу бокала, медленно сверху вниз, как будто его удовольствие от напитка сначала должно было достаться пальцам. Как только он сжал бокал, намереваясь поднять его, она протянула руку через столик и коснулась его губ. Он замер. Она, сосредоточив свое внимание исключительно на его нижней губе, осторожно провела большим пальцем слева направо и чуть оттянула ее в сторону: показался нижний ряд остреньких зубов…В момент, когда она решилась убрать руку, он перехватил ее и прижал ладонью к своей щеке.

– Ты…

– Ты…

MC Счастье

Характерный легкий скрип, блеск стекла открывающейся дверцы книжного шкафа, блаженная свежесть летнего утра, устремляющегося в недра книжного шкафа с плотными рядами книг. Окна распахнуты, и вся комната наполнена/напоена особым ароматом, какой ощущается лишь в начале лета, торжественно сопровождая чудо вхождения в это время года, полное предвкушения томительного счастья и перемен, которые, кстати, бывают и не нужны, но стремление к обновлению в человеке неистребимо.

Нижняя нота аромата – запах дубового паркета, проявляющего свой оливковый оттенок дерева в жарком луче солнца, падающего прямо на него;

«повышенном» тоне – остаток недопитого с ночи янтарного виски в стакане на маленьком столике рядом с диваном;

в «вызывающем» – особый тягучий запах кожи брошенного на этот же столик портмоне;

в «умиротворяющем» – запах сока зеленой травы, молодого, еще не полностью проявленного, имеющего привкус млечности нарождающегося стебля:

в «верхнем, райском» – едва уловимый, тонкий и призрачный, словно мысленное мечтание поленовских пейзажей – запах распускающейся сирени.

А ты вдруг крутишь головой. Вокруг себя оборачиваешься, к ушам руки прикладываешь, смотришь потрясенно, недоверчиво. Звуков нет? Не было совсем, или ты их не слышал всего какое-то мгновение, в чем твое беспокойство? Вот ведь… счастлив был только что, а испугался чего-то.

УСНМ

Одной девушке, это было в баре, где музыка долбила мозг и свет никогда не включался даже не четверть мощности ламп, он закинув в себя несколько / много рюмок спиртного, говорил про другую, не называя ее имени, черт знает почему ему казалось, что он ни в коем случае не должен его произносить.

– Я жестоко, жестоко обманывал ее… во всем! Понимаешь ты? Да что ты можешь понять, тупая! Чего ты со мной, для чего? Я – конченный человек. Меня надо спасать, – тут он переходил на шепот, потом смеялся размыкая рот ровными дугами белоснежных зубов, взмахивал рукой и широким молодецким жестом, нарочито дружеским, обнимал ее, сильно прижимая к себе. Она морщилась то ли от неожиданности, то ли от его фамильярности, но не отстранялась, завороженная магнетизмом изысканной порочности, исходящим от него.

– Но, вы не понимаете! – он поднимал указательный палец вверх, делал паузу, вспоминая, как смеялась та, чье имя он не произносил, когда он начинал ей "выкать»: «Твое «Вы» – точное мерило излишней степени опьянения!» – вслушивался он в свой «флэшбэк», потом поворачивал к девушке свое бледное точеное лицо с глазами – сияющими опалами, – Она… Она – всё!

– Она все знала? – спрашивала девушка, домысливая его нетрезвый оборот речи.

– Не-ет! Какие вы все-таки тупые, – отвечал он снисходительно, но все так же с улыбкой, – Она – всё! А вы, ты… Эй, уважаемый, повторите нам, пожалуйста! – и эти слова уже предназначались официанту.

Он устал, устал…

Даже когда она, чьего имени он не хотел произносить, не упрекала его, она смотрела на него глазами, которые были полны знания того, что она знать не могла. Ну как это возможно!

У свободы нет меры кроме одной: она либо есть, либо нет.

Рвать легко, – решил он примерно на четвертый день отсутствия в ее жизни и включил свой мобильник. Мобильник сыграл приятную (непонятно для кого) мелодию приветствия, помолчал и стал пищать сигналом поступления сообщений. Банк сообщал об удачной транзакции. В глазах запрыгало: «Успешно!» Сообщений от нее не было – это успокоило, вернее нет – это не царапнуло состояния кисельной расслабленности "четвертого дня свободы". Неважно, где он и не важно с кем, неважно. УСНМ – только для него. Прекрасное чувство "только для него" не имеет границ. Совершенно нормально обнаружить себя в кресле перед телевизором не показывающим ничего, не стремиться никуда, не ждать…

– Слушай, а ты можешь с ребенком посидеть, пока я за детским питанием сбегаю? Это минут двадцать, если в ближайший «магаз» не завезли.

– Ты кто? – он улыбнулся и лишь откинул назад голову, в направлении звука голоса, как голова его тотчас же отвалилась и больно стукнув по плечу упала на ковер, закатившись под телевизор.

Оттуда, с пола, ему стали очень хорошо видны ноги – два ствола дерева уходившие под купол— юбку.

– Очень мощные, принцесса! Ты много бегаешь, – он не стал улыбаться: все время подсовывают некрасивых.

– Что? Да ты… урод, короче.

Ребенок захныкал.

– Убери его! – заорала его голова, – Убери, поняла, чертова сволочь!

– Да ты что вообще! Ты соображаешь, придурок, что ты у меня дома? В гостях, типа? Это я тебя сейчас уберу. Ой! Миленький! Ой! – «Принцесса» как будто вдруг что-то увидела, бросилась к его голове и присела около нее на корточки, вытаскивая из-под телевизора. Его затошнило. Тупо, теряя сознание, напоследок, увидеть жирные ляжки в колготках 40 den и просвечивающие через них стринги, от вида остального затошнило еще больше.

– Раз!

Почему так орет ребенок?

– Раз!

Принцесса бьет в грудь тело, сидящее в кресле.

– Раз!

В ее глазах окна со шторами.

– Раз! Ну же… Слава богу! Ты… Ты… – Принцесса орет и плачет одновременно.

– Я забыл как надо дышать. Извини.

Электричка ходит по кругу, он уверяется в этом, когда шестой или седьмой раз слышит знакомое название станции.

УСНМ – у свободы нет меры.

Сны. Крылья

Голова зазвенела пустотой.

Гордость (забытое чувство) полетела в угол вместе со старой тряпичной куклой. Странно, это наверное была ее детская кукла, купленная ей родителями в воспитательных целях, которые явно не увенчались успехом раз кукла сейчас валялась на полу.

Время сгустилось.

Часы лгали.

Реальность отдавала фальшью.

Дверей было две, дальше начиналась дорожка до калитки, расквашенная в грязь весенней злобной беспредельностью.

Ноги не успевшие попасть в тапки не чувствовали холода.

На темной дороге, сразу за калиткой, включенные фары изливали безжалостный свет. На контражуре, будто подчеркивающим эффект от происходящего, двигался в сторону дверцы машины темный мужской силуэт.

Дверца открылась, внутри машины зажегся слабый свет. Мужчина чуть осел телом, готовясь поместиться в салон, на водительское кресло.

– Это же не может быть правдой! Не делай этого со мной! – Ей теперь уже было все равно: посчитает он ее слова слабостью, просьбой, мольбой, это сейчас ее совершенно не волновало.

– Не надо…Не унижайся, тебе это не идет, – ответил мужчина.

На нее вдруг напала усталость и какое-то отчаянное спокойствие.

Она это переживет…наверное.

Надо просто дать этому случиться.

Отпустить ситуацию.

Не проявлять милосердное насилие, ради сомнительного блага, – "для него".

Даже если это непоправимая его ошибка, это— его ошибка.

Она должна дать возможность ему совершить ее, а потом… исправить, нет, уже конечно не в отношениях с ней, а просто исправить, когда-нибудь. Приобрести опыт. И все, что она сейчас пытается сделать, – это лишь выражение ее собственного эгоизма.

Надо отпустить ситуацию и надо отпустить его, вероятнее всего для него же. Это или истина, или ей так проще принять происходящее.

Она чуть не рассмеялась от такого наплыва собственной благородной жертвенности.

– Ну хорошо, допустим! – она явно тянула время, тем не менее оправдывая это элементарной целесообразностью: – Ну а крылья ты почему не взял? Это же твои крылья! Мне – то что с ними делать?

Нет… я не хочу это обсуждать. Не возьму. Мне ничего не надо. Не волнуйся, я…потом, я долгов не забываю. Я потом…

– Долгов? – наконец-то её пробрал гнев. Щёки захлестнуло жаркой волной: – Я тебе не в долг их дала. Они – твои. Я их тебе подарила. Что же мне с ними делать? Я же не смогу ими пользоваться – они только твои. Что же мне их теперь выбросить? И как же ты без них? Ты же не сможешь без них!

Теперь она заплакала. Ей стало жалко себя. Вспомнила, как по перышку собирала крылья для него. Когда перышки не находились, она просила их у друзей – взаймы или в подарок, проявляя невесть откуда взявшиеся у нее чудеса актерского мастерства: улыбалась, кокетничала с кем нужно, вникала в чьи-то проблемы, выслушивала чужие исповеди, с кем-то ездила куда-то за компанию.

Втайне от него она распотрошила свои собственные крылья, хотя он категорически ей это запретил, и она даже дала слово. Но, она знала, что скорей всего, сама она никогда не полетит больше, хоть и не призналась бы в этом никому.

Все это было неважно.

Главное было достать перышки для его первого полета.

Он говорил, что не надо, что он – сам, и что не получается если, значит так и суждено. Она не слушала его.

Она знала, чувствовала, что все ее усилия стоят того.

Когда крылья были готовы и он примерил их…

Стоит ли говорить, что она была вознаграждена вполне.

Ей удалось.

Он летал, а она была счастлива, но скрывала это за напускной серьезностью, побуждая его лететь выше и дальше.

Она радовалась за него так, как никогда не умела радоваться за себя.

…Когда он случайно наткнулся на остатки от ее крыльев (как она была неосторожна и беспечна, надо было уничтожить их!), лицо его приобрело выражение брезгливости." Ты же обещала не делать этого!" – сказал он, и это были последние его слова, обращенные к ней. Она, думая сначала, что сможет превратить все в шутку, смело бросилась осуществлять задуманное действие.

Каково же было ее удивление, когда все ее усилия разбились о стену его искренней непримиримости!

"Это же можно исправить! Я снова сделаю себе крылья!" – говорила она, уже сама не понимая, что и зачем она говорит.

Она была обескуражена…

Ну и что?!

Ведь она у себя отняла, не у него, почему же он так реагирует на это?

Ведь не его она обделила!

Его лицо казалось чужим. Незнакомое ей выражение холодности, отстраненности делало его чужим: "Ты лишила себя возможности летать из-за меня… Ты обещала не делать этого… Я не могу принять такой жертвы! Я не смогу летать, зная, что ты не полетишь больше…никогда…Как мне с этим? Я так не смогу. "