Заблуждения

Заблуждения

Примечания и сокращения:

MC – master of ceremony. Автору представляется, что озвучивание сокровенных мыслей похоже на ритуал. Без них можно, но чего-то не хватает.

Совочки – наполнены любовью и нежностью, не из-за идеологии, а из-за благодрности исполнителям этой самой идеологии, которые, стремясь к достижениям, высотам и прочим осчастливливающим все человечество вещам, не выкорчевали, не уничтожили исконное российское, патриархальное, милое сердцу ощущение житья-бытья, со всеми вытекающим материальными и совсем не материальными величинами.

Сны. Обманчивое, а иногда и очень приятное, ощущение управления реальностью.

Притчи Суфия — дар.

Большая девочка — отрывки из повести

st Адам II — отрывки из повести

MC Искушение

Написал, Создал, Соткал, Сотворил!

Дрожишь, обессилев на мгновенье, левитируя в совершенной красоте,

осознав, приняв, испытав в себе обжигающую силу животворящей благодати откровения.

Но, что же тебе еще?

Что тебе?

Неужто, тебе Радость Творения недостаточна, мала, не дай Бог?

Тебе нужно Признание.

А не есть ли оно, Признание, как факт, поклонение Искушению в образе сочной/вялой трансличности – вульгарной капризной девкиguy с дурным вкусом, узким тазом и утробным воплем:

«Ну, удиви меня!»?

Или одеяло оно пуховое, облаком невесомым защищающее запеленывающее и убаюкивающее тебя,

дарящее тебе молочное состояние несмышленого покоя,

и абсолютной уверенности в любви и милости мира к тебе,

не основывающейся ни на каком человеческом опыте.

Птица

Ежеминутно, мир орет тебе в уши всякую ерунду, в основном, замечаешь, азбучные истины.

Это способ взаимодействия мира с тобой?

Нет.

Ты здесь ни при чем.

Мир не взаимодействует ни с кем, у него нет такой функции, он – фантом.

Слушать мир безрассудно, слушать себя опасно.

А что делать, в конце концов, ты его часть.

Если ты ошибаешься, делаешь неправильные выводы, поворачиваешь не туда, ляпаешь не то, свершаешь фатальное что-то, мир поправит тебя, поддержит, убережет?

Нет. Ты ему – никак.

Мир – спелый гранат.

Он манит познать себя и растрескивается под двоими пальцами, выпуская сок – кровь. Совсем немного сока, зерен много. Они все одинаковые.

Люди все одинаковые и все с ровными как у зерен краями. Если ты этого не видишь – наверное, не так смотришь.

Большинство тебя не осудит, ему наплевать.

Те, кто осудит по совести – вонючие морализаторы с большими карманами, полными мелких грешков. А они – то оказались лучше тебя, дальновидней, чище! Триумф как незавершенный Гештальт.

Те, кто будет судить тебя за деньги и даже по закону, рискуют вечной жизнью, поэтому государство им постоянно индексирует зарплату.

А вот сам себе ты суд единственный, неотвратимый и неоканчиваемый. И когда это доканывает настолько, что ты орешь в небо: " Хорош! Зовите уже палача!", тебе вежливо отвечают: "Извини, бро. Тут, на Земле, такое… Привыкнешь, так многие, если не сказать – все так живут."

"Надо любить людей! Надо любить себя", – требует мир.

Зачем фантому столько любви…

Среда

Как по мне, то, что стихи пишутся от любви или по горячим любовным поводам – большое заблуждение.

Любовь, она ж вообще… такая.

Придет, сядет тихонько в сторонке, на подоконник, например, с ногами заберется, на широкий такой, как в детстве в бабушкином-дедушкином доме. Ноги под себя подожмет, потому как зябко от окна: стекло холодное, рамы старые, хоть бумагой стыки заклеены, а все равно дует. Она в окно посмотрит, а за окном снег, снег. Хлопья крупные, влепляются в стекла. Влепляются- влюбляются. Вдруг, как вспомнит чего, да и спрыгнет на пол, танцевать. А и то: музыка в ней зазвучит громко, только… одна она ее услышит. Руки раскинет, весь мир бы обняла, да и поплакала бы от счастья. К чему? Да, ни к чему, любовь же… она такая.

Минута-другая

– А! Вот мое место! Здрасте! – в дверь купе просунулась голова молодой женщины с искусно уложенными волосами, изображающими небрежность прически. Она присела на полку напротив меня и плюхнула рядом средних размеров дорожную сумку-саквояж.

Я не обрадовалась. Не сезон на южном направлении, я решила, что в купе вагона СВ окажусь одна, а тут такое соседство. Досадно.

– Наташа! – звонким голосом отрапортовала она и вопросительно посмотрела на меня, ожидая услышать мое имя.

– Ирина Геннадиевна! – сухо представилась я.

– Через сколько, не знаете? – Наташа стала рыться в небольшой дамской сумочке, не сняв ее ремешок с плеча, наконец вынула из нее телефон, посмотрела на него и положила обратно. – Я же отключила… Забыла! Сколько еще до отправления?

Я резко выбросила вперед левую руку, чтобы наручные часы сразу выползли из-под рукава кофточки.

– М-м-м… Восемнадцать минут осталось, ответила я на вопрос Наташи и уставилась в окно, но унылая картина полупустого перрона совсем не привлекла меня.

На столике, сервированном белыми пузатыми чашками и блюдом с несколькими упаковками печенья, лежал журнал, я потянулась за ним в ту же минуту как Наташа сделала то же самое. Наши руки соприкоснулись, и я отдернула свою.

– Извините. Хотите почитать?

Я ожидала вежливого отказа, ведь, по правде говоря, ей было чем сейчас заняться – она еще свой багаж не убрала с полки.

– А что там? – Наташа схватила журнал, взглянула на обложку, воскликнула: «Ну что это? Специально, что ли?» – и бросила журнал на столик.

«Истеричка какая-то!» – подумала я и решительно взяла журнал со столика. На обложке красовалась фотография известной певицы N с ее новоиспеченным мужем, моложе певицы, о чем гласила подпись под фото с предложением прочитать подробности об этом союзе на странице такой-то.

– Ну так… Это теперь модно, – как можно менее наставительным тоном сказала я.

Стоило мне промолчать. Наташа мне не понравилась с первого момента и меньше всего я хотела, чтобы она приняла мои слова за приглашение к диалогу, но именно это и последовало.

– А предположить, что это любовь невозможно, не так ли?

– Предположить? Любовь? Не смешите меня! – мне кровь ударила в виски – как меня затрясло от ее слов: она, конечно, уверена, что разбирается в этом, так же как в искусстве, медицине и так далее.

– Я знаю вас!

– Меня? – я искренне удивилась от абсурдности такого утверждения, но не желая показать ей насколько взбешена ее наглостью и явной ограниченностью, что она обнаружила ранее своими глупыми заявлениями (ну не наивность же это?), заставила себя улыбнуться. Я бы никогда не водила дружбу с подобной ей дамочкой (и даже сослуживиц таких у меня не было): яркой и можно сказать даже красивой, с подвижной мимикой на ухоженном лице, одетой в брендовое барахло, надушенной явно дорогим, но, правда, довольно приятным ароматом, и абсолютно чуждой мне самим фактом своего существования. Я очень надеялась, что в моей улыбке Наташа увидит то, что я заставила себя испытывать к ней: терпение и снисходительность. Я постаралась смотреть на нее как на одну из своих пациенток. Хоть я не врач, но все же психолог по второму образованию, мои профессиональные принципы предписывают помощь, а не осуждение.

– Не Вас. Я знаю таких как Вы, – это было сказано Наташей примирительным и, пожалуй… также снисходительным тоном.

Мне снова стоило промолчать, но… это было невыносимо, в конце концов, иногда годится и шоковая терапия.

– Может Вы объясните свои слова, Наталья?

– Вы не замужем, – и прежде чем я успела расхохотаться ей в лицо, она продолжила: – Даже если Вы формально замужем, Вы – не замужем. Вы – одна. Самодостаточная, неуязвимая уже оттого, что закованы в броню «Знаю, как правильно». Вы уяснили истину раз и навсегда. А знаете в чем она, Ваша истина? Она – в середине! Середина – это то, что Вы признаете. Среднее состояние – удобное для социума и единственно возможное для его же удобства. Выше – талант, ниже – слабоумие и так во всем. Все, что не является близким по духу середине вызывает неприятие в лучшем случае, а в худшем – отвращение. Середина – это домашние тапочки, они умиротворяет душу.

– Минуточку, минуточку. Это все… спорно, хоть и не бессмысленно, но какое отношение это имеет к Вашему заявлению…

– Как это было, Ира… Геннадьевна? Как это было тогда, давно? Он вас разочаровал, бросил, променял, предал? Только честно, Ира! Я вижу таких как вы – вас слишком много в этом городе. На ваших лицах – интеллект, развитый выше надобности. У вас нет мужчины, потому что вы не видите равного себе, вы любого заткнете за пояс после пяти минут беседы. Вы жизнь положили на то, чтобы подняться над мужчиной, стать на ступеньку выше. И поиски счастья вы заменили чувством абсолютной гармонии в себе. Эта снисходительность на вашем лице… неприятна! Она выдает в вас либо несчастливую женщину, либо… психолога… по недоразумению.

– К Вашему сведению, Наталья, да, я – психолог!

– Не сомневаюсь! Стать психологом со скрытой мотивацией разобраться самой в себе, зарабатывая деньги на других – это очень по-вашему. Потому что когда женщина молится на середину – а это ваш бог – она перестает быть женщиной, но и не становится мужчиной. Она – среднее и это убило бы ее, если бы не удовлетворило. Вас – удовлетворило, и Вы стали апологетом середины.

– Какой сумбур!

– Когда Вы рыдали, рыдали отчаянно в последний раз? Вы помните, когда это было?

– Странный вопрос, при чем тут…

– У меня с ним такая же разница в возрасте, как у этой певицы, с обложки. Мы могли бы любить друг друга, если бы не эта ваша давящая на все середина. Мы пытались спрятаться от нее. Но она вползала в душу, как едкий дым вползает в дом через самые маленькие щели! Мы расстались, потом соединились… Потом снова расстались с полным ощущением, что связаны ужасно крепкими путами! Это… тяготит, но это – жизнь! Жизнь, а не кокон, в котором Вы находитесь, и Вы полагаете, что он незаметен для других.

Я поежилась.

Пожала плечами.

Что я могла ей возразить. Она не прицеливалась, а попала в самую точку.

Минуту или чуть больше мы обе делали вид, что никакого разговора не было: я листала журнал, совершенно не в силах заставить себя вникнуть в содержание или хотя бы остановить взгляд на какой-нибудь конкретной картинке. Я не смотрела на Наташу, то есть не смотрела на ее лицо. Я делала вид, что читаю, и в таком положении я могла видеть только нижнюю часть ее тела: она несколько раз поменяла ноги, закидывала одну на другую – и только.

– Сколько до… А! Ладно! Наверное, сейчас поедем уже, – Наташа опять достала из сумки свой телефон и стала нажимать кнопки, чтобы его включить.

У телефона засветился экран и тут же раздался звонок. Наташа вздрогнула, словно обожглась и чуть не выронила телефон из рук, впрочем, тут же отключила звук у телефона, убрала его в сумку и положила на нее руки. Телефон глухо гудел и вибрировал – чуть вздрагивали ее пальцы, когда ее ладони заскользили по кожаной поверхности, разглаживая ее, пожалуй, даже ласково, будто успокаивали.

– М-м… не успела посмотреть! Сколько до отправления? – она посмотрела на меня: бессмысленная улыбка, рассеянный взгляд – слишком странно – наивное выражение сковало ее лицо, делая его подобным маске. Мне стало не по себе.

Это… это не было театром, это было… легким помешательством, сумасшествием. Наташа бессознательно защитилась этой гримасой от боли, принесенной ей не отвеченным звонком.

– Наташа, это ведь… он?

– Он, – ответила она, не поменяв ни позы, ни выражения лица. Она словно застыла – губы только шевельнулись. – Не думала, что он узнает так быстро. Я оплатила билет его картой. Это было машинально. Последнее время у нас опять было все общее и…

– По-моему, – видя ее состояние, я «включила профи» и начала фразу твердым уверенным тоном, но, внезапно, сама не знаю, что меня дернуло, посмотрела в окно. У колонны, чуть прислонившись к ней плечом, стоял молодой мужчина. Его не было здесь раньше, я уверена, что запомнила бы его, когда глядела на перрон из окна купе. Он был вызывающе хорош собой. Ничего по отдельности, но все вместе: все, во что он был одет, его расслабленная поза: он явно никого не ждал и не провожал (что странно на вокзале), мягкая бородка (нечто большее, чем модная щетина, но куда более приятная при прикосновении, насколько я это помню), чуть вьющие волосы и глаза… сверкающие гневом глаза, смотрящие прямо на меня.

Я отшатнулась от окна.

– Ну, собственно, еще пара-тройка минут, и… – я не знала – сказать ли ей.

Наташа все также сидела напротив, глядя на меня, но теперь с удивлением. А потом она перевела взгляд, посмотрела в окно. Она увидела его, но ничего не поменялось в ней.

– Наташа! Иди к нему! Сейчас же! – я подумала это или прошептала, но сама немало поразилась своим словам.

– Знаете, Ирина, – протянула Наташа певуче, словно боясь резким голосом разрушить выражение своего лица, – Все это…

Наташа встала резко, волчком скрутившись вокруг собственной оси, так, что я не успела уловить – скользнул по мне край ее одежды или мне это только показалось, и в следующую секунду ни ее сумки-саквояжа, ни ее модной прически, ни ее самой уже не было в купе.

Я не смогла себе потом объяснить, отчего стоило Наташе покинуть купе, я почувствовала как бы вмененную мне кем-то за нее ответственность.

Совершенно не стесняясь своего интереса, а лишь с целью удостовериться, что Наташа успела сойти с поезда и это действительно тот, о ком она говорила, я заняла позицию наблюдателя у окна.

Она подошла к молодому мужчине быстро, почти подбежала, но он даже не оторвал свое тело от колонны, к которой стоял прислонившись. Он явно ничего ей не сказал – я бы увидела, если бы его губы зашевелились. Наташа уронила дорожную сумку, а может просто бросила ее под ноги. Я видела ее в профиль: она также молчала. Он поднял ее сумку и, повернувшись к ней спиной, пошел по платформе. Я тут же пересела на Наташину полку, иначе мне бы не удалось больше ничего увидеть: Наташа стояла несколько секунда, глядя как он удаляется, а потом поспешила за ним, догнала и взяла его за свободную руку. В этом жесте было нечто трогательное и детское.

Он тут же развернулся, опустил ее сумку на асфальт и схватил Наташу в объятия. Вероятно, он целовал ее. Я видела только спину Наташи и его руки. Они то обхватывали ее талию, то взлетали к плечам, голове, зарывались пальцами в ее волосы, исчезали, прикасаясь вероятно к лицу, этого я уже видеть не могла.

Поезд все еще стоял. Минута, другая… Какие они разные, эти минуты: внутри поезда и во вне его. У меня застучало сердце, будто не Наташу сжимали в объятиях его руки, а меня.

Поезд тронулся, и я очнулась: возможно, я наблюдала эту сцену несколько дольше, чем позволяет профессиональная этика, и неважно, что никто этого не видел, достаточно, что я сама знаю это, «знаю как правильно», но…

MC Разблокировка сенсоров

В моменте, в коем желанное до наваждения, нежное, манкое всей смутой сознания тело женщины оказалось в руках мужчины, ему сделалось сладко. Сладкого он не мог терпеть с детства, но сейчас это была единственно понятная ему ассоциация.

Тело ее – мармелад, нежно-упругий, тающий под его пальцами, зовущий прикоснуться к нему губами и еще черт знает что! В мужчине, прямо внутри живота, возникла дрожь безобиднее ряби от ветра на далеком озере, но амплитуда ее стала увеличиваться и подниматься выше, к диафрагме, к легким, мешая дышать.

Проскользнувший в сознании страх смерти от неминуемого удушья, затмила радость предвкушения обладания, и такое тягуче-приятное осознание обретения сокровища.

В голове туманились облака, ноги отрывались от пола, но тут он, неожиданно для самого себя, вспомнил другую женщину. В его воображении, эта другая взошла на крыльцо и остановилась в проеме двери деревянного дома, где они проводили свое первое упоительное лето. Она делала какие-то несуразные «па», высвобождая ступни ног из обуви, которую носила обычно в саду. Руки ее были заняты, в них она держала плетеную корзинку, полную малины. Чтобы сохранить равновесие, она чуть прижалась плечом к косяку двери. Наверное, она улыбалась, солнце светило ей в спину – лица ее он не видел, но улыбка была в ее голосе:

– Я собрала малину. Ты же не пьешь молоко?

– Нет

– Вот сейчас и выпьешь! Один стакан молока с малиной, и ты поймешь как много в жизни ты упустил!

Небо зашлось ярко-синим.

– Твою мать, – изрек мужчина, почуяв себя Y-хромосомным Адамом

– У меня нет матери, – парировала митохондриальная Ева.

– Ах, да, вот в замут мы попали, мне даже не на кого свалить твою нелогичность.

– У меня есть отец, если что.

– Мой отец, на секундочку! Ты, женщина, призываешь меня тянуть на отца?

– Ну раз матери – то нет, какой выбор?

Сны. Свадебное одеяло невесты

Я его спросила, не страшно ли ему, что теперь я стихи не для него пишу.

Он подобрался телом, стукнул меня по руке, не больно, а зло и бессмысленно.

Ах, горе, горе, что мне поделать с тем, что было все равно жаль его, что ощущала, что он в угол загнан, или нет, как будто на эшафот взошел гордо и смело и вдруг досада его обуяла, что все-все эти(никчемные) люди жить останутся, а он уйдет сейчас в ничто, а они, не могущие оценить дар, идущий от солнца, будут греться(незаслуженно) под его лучами.

Я его фантазировала. Правильно, в этом ошибки нет: не о нем фантазировала, а – его. Да сколько много…много.

Он был совесть моя, царь, не в золоте пришедший, а в кроссовках, промокших насквозь, и словами, пропитанными правдой от лжи неотделимой, смущал мою жалость к нему.

Если бы можно было убрать все декорации, диваны, суши и Пуэр, я бы стерла помаду и прижалась бы к его джемперу исключительно для того, что бы плакать. Я бы плакала долго и сладко, я бы плакала в дождь, во все дожди, которые мы были вместе.

Он бы ждал моих слез, я бы хотела, что бы он ждал моих слез, но я слишком хорошо помнила, что он их не любил.

Он спрятался за декорации, диваны, суши, Пуэр и стал упрекать меня в том, что у меня "своя" правда, и я уже хотела сказать, что его правда тоже " своя", но вдруг вспомнила свой сон под утро и не стала ему возражать.

Должна была быть свадьба и сбежала невеста. Жених побежал её искать, он кричал и звал невесту по имени, которого я не запомнила. На перекрестке пожилая женщина, будто его поджидала – вызвалась помочь: бросилась к стоящим тут же мусорным бакам и вынула из одного одеяло, сказав (она опустила глаза при этом), что это свадебное одеяло невесты.

Странный сон, это было мое одеяло, под которым я спала.

Женщина подозвала жениха и показала ему, что нашла под одеялом. Прямо по грязной картонке, прикрывавшей мусорные мешки, были разбросаны золотые украшения: кольца, браслеты, ожерелье, с вправленными в него крупными камнями, отчаянно и не к месту сиявшими. Несомненно, все эти украшения принадлежали невесте.

А жених отвернулся, помрачнел лицом и сказал, что невесту больше искать не надо.

Он никогда не любил, когда я вот так вдруг замолкала, это раздражало его и лишало чувства контроля собственности, вероятно. Он спросил, о чем я думаю, я ответила, что ни о чем. Если бы я рассказала ему, он бы… по меньшей мере…вряд ли…

Он не мог проникнуть в мои мысли, но отчего – то я легко проникла в его сердце, и не вовремя: он так долго держал меня на пороге, что когда дверь наконец открылась, я уже не собиралась входить, я просто оступилась. Это была инерция, ошибка, обман, фантом желания – свет от угасшего светила. («Я не нарочно, извини»)

– Я оставила свое свадебное одеяло там, на перекрестке.

– Ты издеваешься? Хотя… Фиг тебя поймешь, но… ты права…права во всем.

А жених отвернулся, помрачнел лицом.

Назови свое имя

– Привет! Как дела, – говоришь ты без паузы, потому что это не вопрос, а привычный оборот речи. – Пойдем в кино! Сеанс через тридцать минут, я взял билеты. Если ты выйдешь прямо сейчас, то мы успеем.

Спасибо за «мы». Ты знаешь, каким словом попасть в ту часть моего головного мозга, которая принимает решение.

– Боюсь, я не успею. Мне надо собраться, – я смотрю на часы и прикидываю, сколько минут я потрачу на «навести марафет», то есть хотя бы ресницы успеть накрасить тушью, и грустно думаю о том, что постиранные джинсы высохли, а вот будь они мокрые, была бы причина отказаться.

– Да? Ну, как хочешь, – как будто мое «успеть собраться» зависит лишь только от желания.

Ты взял билеты, и ты знаешь, что я успею, ты все про меня знаешь.

Я ловлю машину, благо уже глубокий вечер и пробки «рассосались».

Короткое модное пальто, по причине спешки, нараспашку, небрежно наброшенный сверху не шарф даже, а целый палантин, концы которого ветер тут же забрасывает мне на лицо, прилепляясь к свежей помаде на губах – выгляжу шикарно!

– А Вы… заплатите? – недоверчиво обращается ко мне водитель машины, после того, как я называю адрес.

Он шутит? Или у меня совсем не платежеспособный вид или… что? Да тут и ехать-то пять километров.

– Конечно, заплачу, – улыбаюсь я дружелюбно и продолжаю спокойно, будто я никуда не спешу. – И сколько?

Водитель называет цену, и я сажусь на заднее сидение.

Он, как нарочно, «собирает» все красные светофоры по дороге, плетется со скоростью сорок километров. Я терплю, но хуже то, что через каждые две минуты, он оборачивается ко мне и повторяет свой вопрос: «А Вы заплатите, да?» На его лице маска мучительного сочувствия. Наверное, он сумасшедший.

– Остановите здесь, пожалуйста! – я прикидываю, что выйду раньше, срезав пространство до нужного мне места через дворы домов. Этот, почти – центр – города я знаю как свои пять пальцев.

– Да, лучше Вам выйти! – говорит водитель как-то обреченно и останавливает машину.

– Вы все равно не заплатите, я сразу понял, таких как Вы, надо бесплатно возить.

Нет, моему удивлению нет предела!

Я достаю купюру, отдаю ему и выхожу, мягко захлопнув дверцу.

Машина срывается с места: оказывается, этот водитель умеет ездить гораздо быстрее той скорости, которую он демонстрировал мне.

Я смотрю на часы – сеанс начался, значит, у меня есть минут десять – столько обычно идет реклама, а здесь, через дворы, идти минут пять всего. В кармане пищит мобильный – СМС от тебя: «Я оставил твой билет у контролера, второй зал. Назови свое имя».

Иногда меня сильно возмущает твоя уверенность во мне: а вдруг я не поехала, или нет – поехала, села в машину к сумасшедшему, и да – он меня чуть не убил по дороге, а ты даже не позвонил мне, чтобы узнать, чтобы…

Я так хорошо знаю, чтобы ты на это ответил. «Да ладно!» – ты бы сказал, что означает: такого не может быть, сгущаешь краски или еще хлеще, пропустив все мимо ушей: «Ты что-то сейчас сказала?»

Арка во двор забрана чугунной, под старину, решеткой (это, наверное, от «чужих» машин поставили, двор-то сквозной), но калитка открыта, и я смело шагаю через ее нижнюю перекладину. Во дворе – «майдан», первое, что мне приходит в голову. Огромные бочки, в которых горит смола, по всей видимости – так они чадят, расставлены в два ряда и образуют коридор. У каждой бочки мужчина в черном кожаном фартуке, поверх обнаженного торса, помешивает варево большой деревянной палкой. Из-за густого дыма и «униформы» кажется, что все мужчины похожи друг на друга, но лиц не рассмотреть…

Может это инсталляция? Рядом группа зрителей или участников: на мужчинах под темными костюмами – белые рубашки с галстуками, женщины – в платьях до колена и до полу, на головах – у кого платочки, у кого шляпки. Что-то странное во всем этом: тишина, во двор не проникают звуки с улицы, только гул неясный стоит, неприятный.

Что это? И как реагируют на это светопреставление в такой поздний час жители дома, задаюсь я вопросом, и смотрю на окна, выходящие во двор-колодец. Все окна темны. Это значит – проблема с электричеством – авария, поэтому и бочки, с кострами в них, нахожу я логическое объяснение. Но, признаться, представшее передо мной – столь внушительно по исходящей негативной силе, что моя попытка объяснения звучит слишком слабым голоском рацио в многоголосье ужаса, проникающего в меня.

Мне надо пройти сквозь двор, но ноги упрямо стоят на месте.

– Пятьдесят вторая, дама! – раздается очень низкий мужской голос – густой гудящий бас, я не вижу его обладателя, зато вижу, как женщина, стоящая невдалеке от меня, вздрагивает и покорно идет через расставленные бочки, туда, откуда слышится голос.