Безымянный и Отец Арсений

Юрий Ольшевский

Безымянный и Отец Арсений

Двор.

Тишину деревенского вечера вспорол треск двухтактника. Honda Gyro Canopy – коробка на колесах с крышей – подкатила к калитке дома попа и замерла. Безымянный выкрутил газ до упора. Мотор взвыл в последнем усилии, кашлянул сизым дымом и заглох. Наступила тишина, густая, как сметана. Только где-то вдалеке каркала ворона, да скрипел флюгер на коньке крыши.

Дом был обычный. Не богатый, не бедный. Бревенчатый сруб, давно не крашенный, нижние венцы потемнели от времени и сырости. Крыльцо покосилось на один бок. Во дворе – следы детской возни: самодельные качели из покрышки, забытый мяч, песочница с торчащей лопатой.

На крыльце, опершись о косяк, стоял отец Арсений. Обычный мужик лет пятидесяти. Стрижка "под горшок", седина на висках. Лицо – не иконописный лик, а лицо крестьянина: широкое, скуластое, с глубокими морщинами у глаз и рта, как борозды на вспаханном поле. На нем – поношенная ряса темно-синего сукна, местами вытертая до блеска, на локте – аккуратная заплатка. Рукава закатаны, открывая крепкие, жилистые предплечья. Взгляд – не гневный, не святошеский, а усталый и теплый, как вечернее солнце в августе. За его спиной, из открытой двери кухни, лился свет и доносился запах свежеиспеченного хлеба и топленого масла.

– Вечер добрый, – сказал он, не повышая голоса. – Сейчас впущу..

Из дома донесся визгливый крик:

– Пап, он опять меня стукнул!

Арсений обернулся, не меняя позы:

– А ты не дразнись! И оба – марш руки мыть! Ужинать будем!

Крик был не злым, а резким, как хлопок бича, чтобы приструнить разбушевавшихся жеребят. Он обернулся к гостю, кивнув на сени: – Холодильник окаянный. Поломался. Морозилка теплая, как парное молоко. Мясо протухает – пропадет добро.

Безымянный слез с мопеда. На боку Gyro, криво, черным маркером было выведено: «Ом Мани Падме ХУЙ». Он вынул из кофра брезентовую торбу, тяжелую, с характерным лязгом железа внутри. Под расстегнутой курткой мелькнула грязная черная футболка. На груди – выцветший, в трещинах и масляных пятнах, рисунок: черный лотос, а в его сердцевине – ярко-алая, как свежая рана, стилизованная буква «А» анархии.

– Починим, – коротко бросил Безымянный, хриплый голос звучал, как скрежет гравия.

Кухня.

Кухня встретила их уютным, жилым хаосом. Не бедность, не роскошь – просто жизнь большого семейства. На столе – неубранные тарелки с крошками, кружка с недопитым чаем. На подоконнике – банки с закатками: огурцы, помидоры, варенье. У печки – корзина с картошкой. Пол был усыпан фломастерами и листами бумаги с кривыми детскими рисунками. Посреди кухни, на старом половике, сидела девочка лет пяти, упоенно кормя куклу из игрушечной тарелочки. В углу, накрытый чехлом, стоял компьютер – явно для старших детей. Запахи смешались: свежий хлеб, парное молоко, печенье, и подспудно – сладковатый, тревожный запах горелой проводки.

И над всем этим, как белый холодный истукан, возвышался холодильник "Haier". Большой, современный, с зеркальной дверцей, на которой магнитами были прилеплены детские рисунки – солнышко, домик, семья из палочек. Он молчал. Не гудел, не вибрировал – мертвая тишина.

Безымянный, не церемонясь, опустился на колени перед агрегатом. Его ключ-звездочка звякнул о бетонный пол. Ловкими, привычными движениями он снял заднюю пластиковую панель, прикрывавшую «внутренности». Оттуда хлынул ядреный запах – смесь паленой меди, тлеющей пластмассы и горькой пыли. Он заглянул внутрь, фонарик, прикрепленный к бейсболке, выхватил клубок проводов и труб.

– Компрессор, – констатировал он хрипло. – Дохлый. Сгорел в хлам.

Его сильные, но исчерченные мелкими шрамами и черные от въевшегося мазла пальцы ухватились за черный, пыльный бочонок. Провода, ведшие к нему, были обуглены, скручены в предсмертной агонии. Он приступил к работе. Отрезал трубки от старого компрессора, выдернул его резким движением и поставил в сторону. Полез в торбу, достал новый компрессор – такой же черный, холодный, бездушный, завернутый в промасленную бумагу.

Отец Арсений присел на табурет у стола. Он не мешал, просто наблюдал. Его глаза скользнули по гаечным четкам на загорелой шее гостя (где крест?!) – старые, затертые гайки разных калибров на прочном шнуре. Задержались на грязной футболке, на этом странном цветке лотоса, пронзенном алой "А". Взгляд был не осуждающим, а вопрошающим, глубоким, как колодец.