Мадригал

Анатолий Трофимов

Мадригал

Абсолют

По городу Выжигину гулял пронизывающий январский ветер. Он лихо свистел на перекрёстках полупустых улиц и нёсся дальше, бросая колючую ледяную крупу в лица редких прохожих, заставляя их прижимать варежки к щекам в слабых попытках защититься от его злобных атак. Метель свирепствовала – она поднимала ввысь накаты снега и уносила их прочь, разбивая о стены многоэтажных домов.

Люди спешили поскорее добраться до своих квартир, войти, закрыть за собой входную дверь и облегчённо выдохнуть: «Всё! Наконец-то тепло и спокойно».

Просторный двор с трех сторон буквой «П» обрамляли многоэтажные дома. С четвертой стороны располагался сквер с высокими деревьями. Во дворе было относительно тихо. Но только относительно: метель успела покуролесить и здесь. Расчищенные дорожки и выходы из подъездов замело; песок, разбросанный для удобства пешеходов, засыпало снегом. Время от времени ветер возвращался и снова раскидывал снег, горестно завывал о чём-то своём, раскачивая деревья. Двор товарищества собственников жилья «Мадригал» выглядел неубранным и заброшенным.

В доме номер восемь по улице Дружбы окна горели светом: у одних работали светодиодные лампы для растений, у других светились или мерцали гирлянды. В подсобке для дворников на первом этаже за шторами единственного окна мягко светила настольная лампа.

На вешалке у двери висела спецодежда на разные сезоны, под ней стояла рабочая обувь. В одном углу, за китайской ширмой с красным драконом, был сложен инвентарь – лопаты, совки, вёдра, лом и даже санки. Там же скромно расположился маленький рукомойник и тумба, на которой стоял электрический чайник.

В другом углу за столом сидели двое пожилых, но ещё крепких мужчин, одетых в тёплые вещи: Пётр Яковлевич Дворников и Митрофан Андреевич Уличный.

Пётр Яковлевич с интересом читал «Литературную газету». Дочитав страницу, он старался аккуратно перевернуть её, чтобы не потревожить лишним шумом Митрофана Андреевича, перед которым стояла небольшая шахматная доска с выставленными фигурами и лежала открытая книга «The most beautiful chess games», в которую он иногда заглядывал.

Соблюдать полную тишину у Дворникова не получалось: его деревянный стул при малейшем движении скрипел. Да и сам Уличный время от времени отвлекался от своего занятия: он боролся с назойливой мухой, которая каким-то образом отогрелась и вела себя в высшей степени возмутительно, присаживаясь ему то на нос, то на ухо, не давая полностью сосредоточиться на партии Николич – Арсович, в которой Митрофан Андреевич тщетно пытался найти выход из легендарной ничьей.

Наконец нахальная муха полностью вывела Уличного из состояния интеллектуальной нирваны. Он в очередной раз махнул рукой, отгоняя её, и задел фигуры, которые с грохотом свалились с доски на стол. Митрофан Андреевич с досадой крякнул, закрыл книгу и молча уставился на стену.

Дворников аккуратно свернул и отложил газету, поправил очки в тяжёлой оправе, проследил за взглядом друга и тихо улыбнулся.

На стене, когда-то выкрашенной в сочно-зелёный цвет, который со временем превратился в меланхолично-мятный, висел выцветший за давностью лет портрет большого политического деятеля – не Кайзера, конечно, как в романе Ярослава Гашека, но тоже изгаженный мухами; жёлтые жирные точки давно впитались в матовую бумагу, расплываясь грязными пятнами. На этот портрет сейчас Уличный и смотрел. Видел он его или нет – другой вопрос.

Но не только Дворников отличался внимательностью: Митрофан Андреевич заметил улыбку Петра Яковлевича.

– Ч-что, Пётр Яковлевич, на-наверное, думаете о России? – завязал серьёзный разговор Уличный.

– Пытаюсь отыскать прекрасное в отвратительном! – парировал Дворников.

– Ка-как интересно… – согласился Митрофан Андреевич, отмахиваясь от возобновившей свои приставания мухи. – То есть, вы ищете по-полного понимания че-через другой мир восприятия. Вам важен не распад, а процесс распада з-загадки?

– Мне важна концентрация образа, это пища моих духовных целей. Другими словами, это кубический сантиметр шанса! – Дворников на одном дыхании произнёс эту абракадабру и, опасно заскрипев стулом, откинулся на его спинку, победно глядя на собеседника. При этом он по-мальчишески ухмыльнувшись прошёл взглядом по сложенной «Литературной газете». Пушкин с Горьким ответили ему понимающими усмешками.

– По-поясните, дорогой друг! – Уличный быстро сложил разлетевшиеся фигуры и отодвинул доску. Он с воодушевлением поднялся, зашёл за ширму, вытащил из тумбы два стакана, промыл их водой и поставил на стол.

– Это осознанное ожидание как противопоставление себя миру. Это опыт моей личной силы, – заключил Дворников и переложил газету на край стола.

– О! – Уличный снова сел на своё место и с уважением посмотрел на друга. – По-получается, ваша концепция вытекает из поклонения собственному «Я» ка-как высшей форме трансформации реальности. По-получается, что вы ак-аккумулируете собственное «Я»?

От осознания серьёзности обсуждаемой темы он стал даже сильнее, чем обычно, заикаться, но друзьям это не мешало.

– Моё «Я» – это единственная форма реальности, как и ваша, Митрофан Андреевич, на всех ступенях бытия! Это, если хотите, определённый шаг духовной реализации! – заключил Пётр Яковлевич, доставая из кармана пиджака, висевшего на спинке его стула, бутылку зубровки.

– Но по-понятие «Я» как А-абсолюта предполагает распад «старого» мира в качестве угасающей и менее значительной ф-формы, вы это хотите сказать? – не унимался Митрофан Андреевич.

– Я хочу сказать, что силы, потраченные на возвышение и деградацию духа человека, тратятся одни и те же. Это один и тот же ресурс, но ресурс возобновляемый, вытекающий из средоточия «Я»!

– Да-а это же совсем другой угол со-солипсизма, радикально свежий взгляд! – Уличный разлил зубровку по стаканам.

Глаза Дворникова в этот момент уже высматривали что-то несуществующее, потустороннее и непонятное, словно он ждал какого-то страшного вдохновения…

– Но в чём же тогда заключается сон мира? Как шагнуть в запредельное? – спрашивал сам себя Дворников.

– Н-не говорите об этом! – закричал Уличный. – По-порядок скрытого мира очень опасен. Вы хотите ви-видеть «всё» в этой помойке! Ищите Христа в-вместо этого, слышите? Ищите Христа, Пётр Яковлевич!

В глазах Уличного двумя огоньками плясали блики настольной лампы.

На это высказывание друга Дворников только рассмеялся.

– Христос – это проводник в Абсолют! По легенде, Он уже давно ушёл во внешний мир, а сатана отправился за ним, как за последним достойным противником… Вы лучше выпейте, Митрофан Андреевич! – попросил Дворников, чувствуя, что это необходимая для осмысления мера.

Друзья чокнулись стаканами, выпили, и он продолжил:

– Что такое Абсолют? Это мировой разум, интерпретация всего над всем. Ваш Христос для меня лишь обличительная форма Абсолюта, проводник и смотритель. Он словно знакомый нам председатель, который взял ответственность за тот мир и за этот! Зачем мне Его искать, Он и сам нас найдёт… – улыбался глазами Дворников.

– Т-то есть, н-нужно ждать? – уточнил Митрофан Андреевич, в очередной раз отгоняя противную муху.

Смысл беседы был настолько глубок и так захватил друзей, что его обдумыванию не мешали даже невнятные крики, время от времени доносившиеся с улицы. Но жестокая реальность безжалостно вмешалась в процесс осмысления: как оказалось, эти крики издавал председатель товарищества Никита Максимович Чалый, безуспешно разыскивая своих работников.

Хлопнула дверь. Уставший и замёрзший, председатель ворвался в подсобное помещение, где сидели Дворников и Уличный, и с негодованием уставился на идиллический натюрморт с бутылкой зубровки.

– Ах, вот вы где! Я вас ищу на улице, на вашем рабочем месте, а вы тут бессовестно пьёте! – с возмущением кричал начальник жилищного товарищества, при этом зачем-то размахивая кожаной папкой. Эта странность через мгновение получила объяснение: не мешкая, Чалый ударил папкой по лбу Митрофана Андреевича, прихлопнув жирную муху, которая доставляла столько хлопот собеседникам. – Греетесь, значит… Ну-ну…

Он с горькой укоризной смотрел на своих подчинённых.

Дворников и Уличный опустили головы, пришибленная муха виновато дёргала лапками.

Председатель выдержал паузу, призванную усилить эффект порицания, затем подошёл ближе и скомандовал:

– Петруха, берись за лопату, Митроха – за лом! Сейчас вы у меня согреетесь! Смотрите, сколько снега навалило! Марш на улицу, бездельники!

Друзья встали, в четыре руки убрали со стола зубровку и стаканы, надели грязные бушлаты, натянули вязаные шапки и, взяв инвентарь, отправились чистить двор от снега.

Немолодые работники товарищества трудились до глубокой ночи, расчищая тротуары и посыпая дорожки песком.

Отдохнуть возможности не было: Никита Максимович сидел в своем автомобиле и следил за работой, согреваясь горячим напитком из термоса. Лицо председателя лучилось добротой, почти так же, как у большого политического деятеля на портрете, и иногда друзьям казалось, что это одно и то же лицо…

Митрофан Андреевич крошил ломом наледь. Пётр Яковлевич налегал на лопату. Капли пота падали с его лба, голова кружилась, казалось, что ещё чуть-чуть – и его существо войдёт в Абсолют.

Время остановилось, онтология физического мира стала предельно ясна и понятна, занавес бытия открывался медленным погружением, бесконечным вальсом новых ощущений и чувств, и тело обретало лёгкость. Дворников преодолел поток, сливаясь с бушующим ветром – это было откровение мира… которое посмел прервать Уличный, хлопнув Петра Яковлевича по плечу.

– Т-ты, друг, не фи-филонь, ещё успеешь подумать о России! Видал, работы сколько!? – в этот момент Митрофан Андреевич искоса посмотрел на председателя, уснувшего в своей машине.

Товарищи

Осень в этом году началась рано. Уже к середине сентября кроны деревьев пожелтели и листья начали опадать, а в октябре ветви и вовсе остались голыми: клёны, липы, берёзы готовились к холодной зиме, спешили избавиться от всего старого. Они покрывали дороги и машины листвой с тем же энтузиазмом, с каким жениха и невесту осыпают зерном на свадьбе.

Дети были в восторге: они собирали гербарии, пинали листву и, заливаясь смехом, щедро кидались ею друг в друга.

Не радовались взрослые: кучи осеннего золота копились под окнами жильцов многоквартирного дома, ветер и дождь прибивали опад к стёклам автомобилей.

Митрофан Андреевич Уличный в одиночестве собирал метлой непослушную кучу мусора. Одному на обширном участке ему было не справиться – это понимал сам Митрофан Андреевич, это понимали и жильцы во главе с их бессменным председателем.

Напарник и друг Уличного, Пётр Яковлевич Дворников, уже два дня не появлялся на работе. Мобильный телефон был недоступен, а домашний отключен.

Тем временем уютный дворик собственников жилья пришёл в упадок: повсюду валялись кучи листвы. Добавил проблем и мусоровоз, который уехал, не закрыв кузов до конца, и успел потерять очень много мусора. Теперь все эти нечистоты разносил ветер, словно шаля и действуя людям на нервы. В воздухе по всему периметру двора плавно скользили грязные полиэтиленовые пакеты, в землю впечатывались использованные салфетки, и, словно живые, расползались по дорожкам прочие отходы.

Жильцы роптали, но больше всех горячился депутат городского собрания – молодой и упитанный мужчина с ухоженной бородой в стиле Генриха IV, Василий Назарович Мосин. Он счищал прилипшую листву со своего дорогого немецкого внедорожника и вполголоса матерился. Возмущение депутата не знало предела, выражения звучали народные и крепкие: вспомнил он и погоду, и природу, но больше всего злился народный избранник на председателя, который, лёгок на помине, как раз вышел из подъезда на улицу.

– Вот ты где, Никитка! – прокричал Мосин, уже уставший ругаться вхолостую и не стеснявшийся присутствия жильцов, любопытно выглянувших на шум. – Ты во что превратил наш двор? Снимать тебя надо, мерзавца!

Последнюю фразу Мосин выкрикнул на публику в полный голос: к подъезду как раз подошли две мамочки c колясками.

Мосин решил, что этого мало, и он принял, как ему казалось, выразительную позу народного героя, защищающего интересы сирых и убогих: выпрямился, вскинул подбородок и принялся поедать глазами Чалого.

Председатель товарищества от неожиданности и обиды даже уронил свою кожаную папку: он давно не слышал в свой адрес подобного хамства. Однако отвечать оскорблением было бы глупо, ибо всесильный Василий Назарович мог легко разрушить карьеру любого, кто осмелится ему противостоять…

– Василь Назыч! – Чалый по-свойски произнёс имя и отчество депутата быстро, не проговаривая гласных и окончания. – Заболел работник у меня!

– Ты, Никитка, дурака не валяй! – оправдания Чалого оказались неубедительными для депутата. Мосин помахал указательным пальцем у носа председателя. – Заболел работник? Значит, сам бери метлу и убирай двор!

Василий Назарович выдохнул, значительно помолчал и продолжил.

– Я уезжаю по государственному делу, вернусь поздно вечером. И чтобы всё было убрано! Понял?! А иначе знаешь, что будет… – Мосин ещё раз помахал пальцем перед носом Чалого, сел в автомобиль, аккуратно закрыл дверь и завёл двигатель.

Председатель мысленно охнул: он знал, что конфликт с народным избранником мог обернуться для него катастрофой: проверками, штрафами… А, возможно, и уголовным делом за превышение полномочий и воровство, о котором депутат, разумеется, знал – потому и бил наверняка, а не просто сотрясал воздух пустыми угрозами.

Прилюдно униженный и оскорблённый Никита Максимович мысленно продолжал диалог с Мосиным, в котором он хлёстко ставил на место заносчивого нахала, разоблачая его фраза за фразой, заставляя краснеть и извиняться. Но в этот момент Чалого кто-то обрызгал с ног до головы холодной и грязной водой. Виновником оказался Василий Назарович, разогнавшийся на своём автомобиле и проехавший по глубокой луже.

Стоявший поблизости Митрофан Андреевич размахивал метлой из стороны в сторону на одном месте, наблюдая, как распекают непотопляемого председателя.

– Митроха! Ты-то мне и нужен, бездельник! Чего стоишь? Работы у тебя нет? – набросился на подчинённого Чалый. По его дорогой кожаной куртке и брюкам ещё стекали дорожки грязной воды. – Где дружбан твой Петруха?

– Д-д… Дво-ворников уже ка-а-ак д-два дня на работу не приходит, мо-ожет, заболел? – в волнении заикался Уличный. Он знал, почему Петра Яковлевича нет на работе, но сообщить настоящую причину не мог.

– А где он живёт? – впервые за годы совместной работы поинтересовался председатель.

– Д-да недалеко, через два двора, дом д-девять, в-второй подъезд, квартира тридцать семь.

– Так иди к нему и узнай, что с ним! Бегом! – закричал Никита Максимович и для пущего эффекта топнул ногой.

Митрофан Андреевич вручил метлу председателю и отправился к своему другу, закуривая по пути. Чалый после акта вручения-получения рабочего инвентаря хотел грубо выругаться, но сдержался – в конце концов, он сам отправил подчинённого к Дворникову, не с метлой же тому идти, в самом деле.

Прихрамывая – в сырую погоду у него разнылась старая травма – Уличный неспешно плёлся к дому друга. После очередной попытки дозвониться гудки домофона, наконец, прекратились, и раздался сигнал, приглашающий зайти внутрь.

Поднявшись на пятый этаж, Митрофан Андреевич обнаружил знакомую квартиру открытой. Из неё тянуло перегоревшим алкоголем и сигаретным дымом. Сумрак вокруг создавал ощущение полной безнадежности.

Войдя внутрь, Митрофан Андреевич прикрыл за собой дверь и прошёл по коридору, осторожно обойдя пакет с пустыми бутылками, перегородивший путь в единственную комнату, которая служила гостиной и спальней.

Дворников лежал на разложенном диване, с головой укрывшись прожжённым сигаретами одеялом. Рядом на тумбочке стоял графин с водой, полупустая бутылка портвейна, стакан, пепельница, полная окурков, и таблетки.

– Здравствуй, Пётр Яковлевич! – тихо поздоровался Уличный.

– А-а-а! Это ты, Митрофан Андреевич… Проходи. Я думал, приехала скорая… Вызвал пару часов назад… кажется…

– Т-ты чего за-захандрил, П-пётр Яковлевич? – сочувственно поинтересовался Уличный.

Друг промолчал.

Митрофан Андреевич не ждал ответа: он знал почему.

Несколько лет назад у Петра Яковлевича, учителя русского языка и литературы, прямо во время его урока скоропостижно скончалась дочь: поздний и долгожданный ребёнок, милая талантливая двенадцатилетняя девочка.

Дворников знал, что малышка родилась с сердечной патологией. В какой-то момент стало казаться: болезнь удалось победить. Но случилось то, что случилось. В момент, когда Дворников захватывающе рассказывал ученикам о романе Пушкина «Дубровский», девочка вскрикнула, потеряв сознание и жизнь. Ни подбежавший отец, ни быстро приехавшие медики помочь не смогли. Девочка умерла.

Разразился неслыханный скандал: ещё бы, во время занятий умер ребёнок! В школу налетели все, какие только возможно, проверяющие органы.

Отцу и матери досталось больше всех. Выясняли: не было ли насилия в семье по отношению к ребёнку? Вдруг на этой почве у неё развился стресс, который привёл к трагедии?

Описать словами, что пережил Дворников во время проверки, невозможно. Он был оглушён, раздавлен смертью дочери. Его жена слегла с гипертоническим кризом, и Пётр Яковлевич разрывался между больницей и попытками получить тело дочери для похорон. А тут какие-то посторонние люди задают вопрос: «Не вы ли довели девочку до смерти?»

Дворникова поддерживал весь коллектив во главе с директором школы и родительский комитет. Недавно учителю присвоили почётное звание заслуженного, его репутация была безупречна. Все знали, что родители любили свою дочь. Добравшись до истории болезни девочки, а также получив экспертные заключения, которые подтвердили скоропостижную смерть по причине сердечно-сосудистого заболевания, проверяльщики прекратили поиск виновных. Родители, наконец, похоронили дочь. Жизнь в учебном заведении вошла в привычную колею.

Но не жизнь Петра Яковлевича.

Жена Дворникова, работавшая в этой же школе учителем химии, не смогла перенести смерть дочери, развелась с мужем и уехала в другой город. Пётр Яковлевич продал трёхкомнатную квартиру, большую часть денег передал бывшей супруге, а себе купил однушку в старом доме. Ушёл из школы, в которой проработал больше двадцати лет, и устроился работать дворником. Так они и познакомились с Уличным.

Митрофан Андреевич знал, что в годовщину смерти дочери Дворников приезжает к ней на могилу, иногда оставаясь там до поздней ночи. На следующий день Пётр Яковлевич обычно выходил на работу. Годовщина была вчера. В прошлые годы Уличному удавалось прикрывать отсутствие друга, но в этом – не получилось.

– У на-нас тут аврал, в-весь д-двор засыпало листвой, н-на председателя Мосин ругался, в-видел бы ты! – попытался растормошить друга Митрофан Андреевич.

– Зачем живёт человек? – невпопад спросил Пётр Яковлевич.

– Э-это… – не уследил за полётом мысли друга Уличный.

– Человек живёт с надеждой на что-то хорошее, – оборвал заикания друга Дворников. – Если существование не доставляет радости, если в нём нет ничего светлого, зачем тогда жить? Болезни, одиночество, страх и безденежье – для чего этот опыт отчаяния? Не лучше ли умереть молодым?

Друзья помолчали. Пётр Яковлевич хотел высказаться, а затем попросил налить стакан воды.

– З-знаешь что, друг, мы явились на свет н-не для наслаждений и радости! – Уличный подал ему воду и убеждённо заговорил: – Тво-ой духовный опыт бесценен, ибо ж-жизнь не будет настоящей и полной без него… Даже если этот опыт крайне тяжёл, трагичен… П-предел настоящего – это ф-фокус или, е-если хочешь, диалог с действительностью. Бытие го-говорит на языке боли… Иногда та-такой сильной, что не хо-очется дальше жить… Но… Т-ты сказал, мол, лучше у-умереть молодым, н-не зная горечи и скорби? – Уличный посмотрел на Дворникова, ожидая ответа, но Пётр Яковлевич опустил глаза и молчал, сжимая в руке стакан с водой. Митрофан Андреевич продолжил: – Может, и так… Но… П-подумай, что и молодость уготовила м-миллионам людей и-испытания похлеще твоих. Не с-стоит ждать легкого пути, н-не стоит верить в чудо, н-не стоит считать, что ч-человек имеет г-гарантированный объём счастья! П-перед твоими глазами страшное, но спасительное з-зрелище – перед тобой вся жизнь с её го-горизонтами добра и зла. И-и знаешь, я н-наивно верю: человек умирает только в лучший момент, к-когда он уже или всего достиг, и-или ещё не успел на-натворить страшных дел, или испытать страшную б-боль…

Дворников сделал несколько глотков воды и посмотрел на Митрофана Андреевича:

– Наверное, ты прав, старина… Всему своё время! – его лицо расслабилось, а в глазах мелькнула ещё слабая, но хорошо знакомая Уличному мальчишеская усмешка. – Но тогда ответь мне на один вопрос: как твоя теория работает на примере жизни Калигулы или Агриппины Младшей?

От острого замечания Уличный так заразительно засмеялся, что и Пётр Яковлевич захихикал…

…Драгоценное время шло, председатель товарищества устал дожидаться Уличного, без вести пропавшего вслед за Дворниковым. Теперь мобильный телефон был недоступен у обоих.

«Нужно срочно что-то предпринять и любым способом заставить этих бездельников убирать двор», – думал Чалый. Должность председателя, его авторитет висели на волоске: ещё никогда Никита Максимович не нуждался в своих сотрудниках так, как сейчас.

«Тут нужен особый манёвр – игра в доброту и заботу», – продолжал размышлять председатель. Не тратя времени, он бросил метлу и побежал в магазин. Акт единения с подчинёнными во имя сохранения своей должности его настолько воодушевил, что Никита Максимович забыл переодеться.

Купив по акции бутылку водки с многообещающим названием «Товарищ», председатель решил ко всему прочему взять кильку в томате и половинку чёрного хлеба. Этот продуктовый набор должен был тронуть ленивых работников.

В подъезд нужного дома Чалый проскользнул вслед за подозрительно посмотревшей на него старушкой, к счастью, отставшей уже на втором этаже. Поднявшись на пятый этаж и отдышавшись, он позвонил в дверь. На отрывистый сигнал дверного звонка никто не откликнулся. Чалый позвонил ещё раз – тишина.

«Да где ж их черти носят!?» – в сердцах подумал председатель.

Он ещё немного постоял, потом наклонился к двери ухом и прислушался: в квартире, кажется, кто-то был.

Возмущённый Чалый стукнул по двери кулаком: дверь в квартиру с лёгким скрипом открылась.

Уставший и раздраженный председатель вошёл в квартиру Дворникова, остановился у порога и хотел было позвать хозяина, как услышал:

– О-опять ты, Пётр Яковлевич, в-в дурь попёр! Смеёшься вон… как сатана! – и два хорошо ему знакомых мужских голоса расхохотались.

Чалый облегчённо выдохнул, и, ориентируясь на голоса, пошёл по сумрачному коридору, споткнулся о пакет с бутылками, жалобно зазвеневшими от пинка, чертыхнулся и достиг комнаты, где застал двух мужчин за бутылкой портвейна – явно из запасов хозяина квартиры. Друзья не обратили никакого внимания на вошедшего.

– Пьёте, значит! – громыхнул Чалый. То, как мужчины резко прекратили хохотать и синхронно уставились на него круглыми глазами, слезящимися от смеха и возлияний, доставило председателю несказанное удовольствие. – Ну-ну! А дружбан твой сказал, что болеешь! – обратился Чалый теперь непосредственно к Дворникову. – Ты глаза не закатывай! Смотри, какие я гостинцы принёс! Кстати, а где у тебя кухня?

– Там! – растерявшись от неожиданности, неопределённо махнул рукой Пётр Яковлевич.

– Хорошо. Ну, чего застыли? Пошли! – и Никита Максимович решительно вышел из комнаты.

На кухне, оказавшейся на удивление чистой, председатель достал из пакета и выставил на стол бутылку «Товарища», банку кильки в томате, чёрный и белый хлеб, сырную и колбасную нарезки и коробочку с эклерами. Доставая это великолепие, председатель про себя усмехнулся: он вспомнил, что в магазине, уже на подходе к кассе услышал, как ребёнок просит маму купить пироженку. У Чалого неожиданно сжалось сердце: он вдруг представил больного и бледного Петра Яковлевича, которому едва ли кто-то купит пирожное, сыр или колбасу… Чувство сострадания заставило председателя посетить ещё несколько продуктовых отделов. Теперь, увидев землистое лицо Дворникова, потерянного и чем-то удручённого, председатель был точно уверен, что сделал всё правильно.

Митрофана Андреевича, быстро прошедшего вслед за ним на кухню и слегка оторопевшего от происходящего, Чалый попросил достать необходимую посуду и сервировать стол.

Дворников прислушивался к звукам, доносившимся с кухни, и переживал душевный подъём. Его щёки зарумянились, взгляд прояснился, а в сердце загорелся огонёк жизни. Но не из радости выпить и закусить, нет! Дело было совсем в другом. К нему пришёл друг, который за него волновался, и он не выдал начальнику тайну, его сердечную боль: всё то, что Пётр Яковлевич скрывал от посторонних.