Путь Тима Рокетса

После гнева пришла депрессия. Не клиническая депрессия, которую лечат таблетками, а экзистенциальная – от понимания безвыходности ситуации. Я не мог изменить то, что со мной происходило, потому что не понимал, что это такое.

И наконец – принятие. Самый сложный этап, потому что принять нужно было не потерю чего-то, а отсутствие всего. Принять пустоту как данность, боль как спутника, бессмысленность как норму.

Принятие не принесло облегчения, как обещали книги по психологии. Оно принесло только ясность. Я ясно увидел своё состояние, не пытаясь его приукрасить или объяснить.

Я был мёртв при жизни. Не метафорически мёртв – буквально. Во мне не было той искры, которая делает существование жизнью. Я функционировал, но не жил.

Эта ясность была одновременно ужасающей и освобождающей. Ужасающей, потому что показывала масштаб катастрофы. Освобождающей, потому что прекращала бессмысленную борьбу с симптомами.

Я перестал искать лекарство от боли и начал искать её смысл. Зачем она пришла? Что хочет мне сказать? Какую роль играет в моей истории?

И тогда я понял – боль была не болезнью, а диагнозом. Не проблемой, а указанием на проблему. Не врагом, а союзником, который пытался меня спасти.

Она пришла, чтобы разрушить ложную жизнь и расчистить место для настоящей. Она была хирургом, который удаляет опухоль, не обращая внимания на крики пациента. Опухолью была моя искусственная личность.

Много лет я строил себя из чужих материалов – социальных ожиданий, культурных норм, семейных традиций. Получилось красиво снаружи, но внутри было пусто. Боль показала мне эту пустоту.

Показала не для того, чтобы я страдал, а для того, чтобы я начал заполнять её правильным содержанием. Но сначала нужно было до конца разрушить неправильное.

И разрушение продолжалось.

Боль ломала одну за другой все мои защитные системы. Рациональность, которой я так гордился, оказалась бессильной против иррационального страдания. Самоконтроль, который считал своим главным достоинством, не мог контролировать неконтролируемое.

Социальные маски, которые носил автоматически, начали спадать сами собой. Я больше не мог изображать успешного человека, потому что успех потерял смысл. Не мог играть роль счастливого семьянина, потому что счастье стало недоступным.

Люди начали замечать перемены. "Ты изменился, – говорили они. – Что-то с тобой не так." И они были правы. Со мной было не так всё. Но впервые в жизни это "не так" было честным.

Я перестал врать – себе и другим. Когда спрашивали "Как дела?", отвечал "Плохо" вместо привычного "Нормально". Когда предлагали развлечения, говорил "Не хочу" вместо вежливых отговорок.

Честность пугала окружающих. Они привыкли к социальным ритуалам, в которых все делают вид, что у всех всё хорошо. Мой отказ от этого ритуала нарушал негласные правила игры.

Некоторые пытались меня "исправить". Давали советы, приводили примеры, убеждали "взяться за ум". Они думали, что я сломался и нужно меня починить. Не понимали, что я не сломался, а сломалось то, что мною притворялось.

Другие просто отдалились. Депрессивные люди неудобны в обществе. Они напоминают о хрупкости благополучия, о том, что за фасадом успеха может скрываться бездна. Лучше таких не замечать.

Я не обижался на отдаление. Наоборот, был благодарен за честность. Лучше открытое избегание, чем притворная поддержка.

Постепенно мой социальный круг сузился до нескольких человек, которые могли вынести правду о моём состоянии. Не обязательно понять – просто вынести.

С ними я мог быть собой. Вернее, тем, что от меня осталось. Это было немного, но это было настоящее.

В эти моменты искренности боль иногда отступала. Не исчезала, но становилась более терпимой. Как будто она тоже уставала от постоянного напряжения и позволяла себе передохнуть.

Я начал замечать, что боль приходит волнами. Периоды острого страдания сменялись периодами тупой тоски. Иногда случались короткие затишья, когда я мог почти нормально функционировать.

Эти затишья давали надежду. "Может быть, всё-таки проходит?" – думал я. Но потом волна накрывала снова, и я понимал – боль никуда не делась, просто набиралась сил.

Постепенно я научился различать виды боли. Утренняя боль была особенно острой – после сна сознание было незащищённым, и реальность обрушивалась всей тяжестью. Вечерняя боль была более размытой, смешанной с усталостью дня.

Была боль одиночества – когда понимаешь, что никто не может тебе помочь. Была боль понимания – когда видишь правду о себе и мире. Была боль бессилия – когда хочешь что-то изменить, но не знаешь как.

Каждый вид боли требовал своего отношения. С утренней нужно было просто переждать первый час, пока сознание не привыкнет к реальности. С вечерней помогала физическая усталость. С болью одиночества – принятие того факта, что некоторые пути нужно проходить в одиночку.

Самой сложной была боль понимания. Она приходила в моменты особенной ясности, когда я видел всю картину целиком – что я потерял, где нахожусь, что меня ждёт. Эта боль была чистой, без примесей, и потому особенно жестокой.