Моцарт в Праге. Перевод Лидии Гончаровой

«Мы как раз шли за вами, услышали в театре, что вы уже приехали. Я послал для вас своего копииста, чтобы был под рукой»

«Я думаю, что пока мы дойдём до театра, здесь будет целая армада копиистов», – смеялся Моцарт.

Все снова шли за самым главным человеком – Зимою, а тот размышлял: «Если бы вы, люди, знали, что я несу, у вас бы языки отнялись, глаза бы вылупились, потому что в этой сумке замурован волшебником-Моцартом сам герой Дон Жуан, его называют ещё также распутником».

Так и дошли до служебного входа в Ностицов театр с шутками и болтовнёй, словно возвращались с весёлой прогулки, а никак не с важного совещания. На широкой скамье возле зимовой каморки, где часто любили посидеть артисты, на сей раз восседал дородный юноша, которого капельник Стробах приветствовал дружеским рукопожатием:

«Слава Богу, ты здесь, пан Вавра, пошли скорее с нами. Это тот самый наш копиист, маэстро, пан Вавра. Пишет ноты так, словно печатает. И быстро, и разборчиво».

Вавра смутился, поклонился Моцарту и сказал, что сию минуту придёт, только забежит за другими копиистами, которые ждут в заведении напротив. Кухарж, смеясь, разъяснил, что напротив находится трактир, и что там ожидать, конечно, веселее.

Окна директорской выходят на Прашну брану, было ещё достаточно светло.

«Куда мне положить эту очень дорогую партитуру?» – Моцарт взял её из зимовых рук, положил на стол, и тут же его окружили с одной стороны Стробах, с другой Кухарж, а в отдалении ждал своего нового задания Зима. Стробах с Кухаржем, мастера чтения партитур с абсолютным слухом, вполне представляли каждую увиденную ноту, расцвели лицами и закивали головами:

«Как просто, но как прекрасно это звучит, и всё здесь есть. А для певцов аккомпанемент такой деликатный, каждый сможет показать свои возможности, своё вокальное мастерство».

В раскрытые двери вошёл копиист Вавра, а за ним пять взрослых мужчин, они низко поклонились при словах Вавры: «Вот мы уже здесь, нас всего шестеро». Моцарт каждому подал руку, тут же сел за партитуру и каждому стал показывать, как и что переписывать, чтобы певцы смогли быстро получить в руки свои партии, но чтобы и об оркестре не забывали.

Бондини вмешался в разговор:

«Лучше всего было бы, чтобы одни копиисты писали с утра до вечера прямо здесь, в театре, а другие брали бы на ночь части партитуры домой, таким образом, работа будет идти круглые сутки».

«Что скажете на это, господа?», – Моцарт посмотрел на копиистов, стоящих вокруг него, как солдаты в карауле.

«Было бы хорошо», – поддакнул Вавра, – «я соберу ночных писарей, и мы разделим партитуру на две части. Могу я сейчас в неё заглянуть?»

Моцарт протянул Вавре объёмную стопку бумаги, тот с учтивостью взял её в руки и сказал:

«Если позволите, я возьму партитуру сразу к себе, а ребята пойдут со мной, мы разделимся, и завтра утром вернём первую часть. Что вы хотите в первую очередь?»

Моцарт:

«Прежде всего, понадобятся главные партии, напишите их уже сегодня ночью. Партии Дона Жуана, Донны Анны, Лепорелло, дона Оттавио и Эльвиры. Если успеете, ещё партию командора. Это возможно?»

Потом он листал партитуру, давал указания, дело пошло. Бондини добавил, чтобы они всё как следует отрегулировали, не дай Бог, что-то потерять. Вот Вавра берёт партитуру, Моцарт говорит ему, чтобы взял также ту кожаную сумку, специально для неё изготовленную. Толпа копиистов вышла, с первой заботой было покончено.

Моцарт далее:

«Первую репетицию предлагаю созвать на завтрашнее утро в девять часов. Это можно?»

«Конечно, маэстро. – Зима, вы слышите? Завтра утром в девять. Надо обойти всех участников оперы ещё сегодня, тем, кого нет дома, оставить записку, что завтра в девять утра с паном Моцартом первая репетиция Дона Жуана. Возьмите в помощь быстроногого Пепичка, чтобы до вечера успеть, поняли?»

Зима по-военному щёлкнул каблуками и тут же вышел. Моцарт продолжал:

«Я также хотел бы поговорить с певцами о некоторых особенных задачах».

Гвардасони кивнул и чрезвычайно заботливо проговорил:

«Всё это обсудим вечером. Вы ещё ничего толком не поели, да и мы уже проголодались. Сейчас пойдем в трактирчик, хорошенько попьём-поедим, пообщаемся, панове Стробах и Кухарж тоже пойдут с нами».

«С удовольствием».

Все встают и покидают театр до вечера. Только Бондини отдаёт поручения в привратницкой старому фонарщику, чтобы поглядывал из своей каморки, когда вернутся Зима и скороход-Пепичек

– 5 —

Снова зазвучал квинтет перед Ностицовым театром. Бондини басил свою партию с премилым кружением вытянутых губ. С них опять посыпались сладкие слова радости по поводу возвращения Моцарта, и как он мечтает о завтрашнем дне, и как будет рада его жена Катерина, когда он ей расскажет, какую прелестную партию божественный маэстро написал для нее.

Затем махнул ручкой с золотым перстнем и пошёл к Мустку, а оставшийся квартет по предложению Гвардасони направился в другую сторону, к Целетной улице. Когда дошли до тесной улочки Темпловой, патрон аппетитно зачмокал и стал Моцарту нахваливать, как много здесь всего вкусного, и что у них есть фирменный венский шницель, который они делают вкуснее, чем в самой Вене.

На Темпловой улице понемногу смеркалось, средневековые дома стоят близко друг против друга. Из открытого окна сверху полилась простая песня, какая-то девушка пела про августовский вечерок, и было в ней столько страсти и тоски одновременно, что Моцарт не выдержал:

«Эта песня звучит прямо от сердца человека из народа, хорошая, всем знакомая мелодия, её не растащили пока по квартетам и симфониям, но придёт время, когда сильное течение подхватит её, как это сделал ваш земляк Мысливечек».

Кухарж на это отвечает:

«Такова наша природа, нет среди нас человека, который бы, работая, не напевал, поэтому и вас так полюбили, ваша музыка рождается прямо из сердца и попадает снова в сердца…»

«…как это прекрасно доказали замечательные певцы бондиниевой труппы», – добавил дипломатичный капельник, заметив, что Гвардасони хмурит лоб: вот уже несколько минут разговор идёт о музыке, пении, о единении Чехии с Моцартом, а итальянцы оставлены без внимания.

В ответ на этот стробахов поклон была отпущена благостная улыбка, сопровождаемая щурением глаз и замечанием: «как не петь, когда опера с итальянским текстом, написана Моцартом, который прошёл итальянскую школу и умеет удовлетворить пожелания самого требовательного певца, да и самой привередливой примадонны. Как говорится, им хоть луну с неба достань, а она для них всё равно не достаточно лазоревая, хе-хе-хе».

Они оказались в проходе, освещённом большим железным фонарём, кованые цветы с решёток трепещущими тенями вырисовывались на его стенах и потолке. Гвардасони скомандовал:

«Внимание, я пойду вперёд, здесь узковатая лестница, но зато она ведёт в такой уголок, из которого не захочется уходить, не смотря на то, что это, как говорится, страшный подвал, хе-хе-хе».

Спустились в подвальные своды, на большом дубовом столе зажжённые свечи. Здесь пока никого нет, кроме хозяина, он сидит в углу у камина. Увидев гостей, вскочил, а Гвардасони запел нежным басом, так, что под сводами зазвучало красивое эхо:

«Пан Йозеф, привёл вам дорогого гостя, которому уже расхвалил ваш венский шницель. Придётся вам его сотворить, чтобы доказать, что похвалы не напрасны, особенно потому, что этот дорогой гость прибыл прямо из Вены, и это есть господин Моцарт».

Йозеф поклонился:

«А я господина знаю, имел честь зимой обслуживать нашего знаменитого пана капельника».

Гвардасони усадил Моцарта во главе стола, сам уселся с его правой стороны, слева сели Стробах с Кухаржем, затем он поднял правую руку с четырьмя пальцами:

«Четыре отличных венских шницеля и четыре кувшина наилучшего вина» – тут он обратился к Моцарту:

«Белое или красное, маэстро?»

«Пожалуй, красное».

Кухарж добавил:

«Если у вас есть знаменитое деревенское, „Людмила“, то оно из них наилучшее».

И снова о театре, пересказывают всё, что здесь произошло после отъезда Моцарта, от января до августа. А венский шницель и вправду не посрамил знаменитую традицию «Темпла».

Что ж, Моцарт всегда готов сделать людям приятное, расхвалил его особенным образом, как истинный Венец, и теперь навсегда поселился в сердце пана Йозефа, тот уж не спускает с него глаз, обслуживая других посетителей, понемногу заполнявших погребок.

Обсуждали постановку новой оперы. Главный режиссёр напряжённо слушал и вставлял иногда:

«Si, si, maestro, мы это быстро сможем сделать, такой оперы Прага ещё не видела. Такую постановку сделаем, и такие костюмы! Да Прага не видела подобного от знаменитого коронования Марии Терезии на Граде».

Вот на верхней ступеньке винного погребка появился красивый стройный молодой человек, по виду итальянец, полный огня и с высоким самомнением.

«Ах, Луиджи Басси, идите, садитесь к нам», – встретил вошедшего Гвардасони, – «пришли, как нельзя более кстати, заглавный герой оперы. Сразу, в первый же вечер можете приветствовать автора, который приехал лично», – показывает на Моцарта, который почти хохочет.

Басси выразил своё изумление и радость учтивым ариозо, и полились итальянские слова в мастерски отработанном речитативе:

«Как я счастлив, маэстро, что опять вижу вас. Что-то меня весь вечер тянуло сюда зайти, а это, оказывается, вы приехали.

Сказочно выглядите, ваша опера будет восхитительной, мы только о ней и мечтаем. А что моя роль, написали вы для меня много больших и красивых арий?»

«Знаете, милый Басси, вы будете довольны, садитесь с нами, всё узнаете», – наливает ему красного вина для встречи. За столом шёл весёлый, но важный разговор.

Басси страстно выведывал, насколько велика его партия, и сколько в ней самостоятельных арий, ему недостаточно было намёка, что, мол, завтра всё узнаешь, получишь свою партию, которую прямо сейчас переписывают бедные копиисты.

Было шумно, настроение поднималось так же быстро, как убывало деревенское вино, «Людмила», видно, пришлась всем по вкусу. Так бы и продолжалось, но председательствующий Гвардасони выбрал подходящий момент и заявил:

«Уже одиннадцать, завтра в девять репетиция, маэстро, даём финал сегодняшнему заседанию, мы сюда ещё вернёмся. Нас приведёт сама наша работа, далеко ходить обедать не будет возможности».

Вышли в ясную звёздную ночь. Узкая улочка вызвала у Моцарта воспоминания об Италии, там такие же узкие улицы, а сегодня так тепло, что даже звёзды трепещут. Моцарт в самом лучшем настроении начал напевать «Арию с шампанским»…

«Это ваша ария, Луиджи Басси, нравится она вам?»

«Ну да, ведь она естественная, как простая песенка. А у меня будет в опере ария посолиднее?»

Моцарт рассмеялся и ткнул пальцем в его золотую пуговицу на сюртуке:

«Друг мой, это всё не так важно! Дон Жуан написан на вашу фигуру, я снял с вас мерку, как портной на костюм. Но запомните, что я вам сейчас скажу: вот вы сегодня чёрный, как ворон – а когда вы станете белый, как снег, вспомните этот вечер, как я вам первому спел „Арию с шампанским“ под звёздами старой Праги. Больше я вам ничего не скажу».

Луиджи Басси недоумённо потряс красивой головой, явно не очень понимая маэстро, и это сильно развеселило Моцарта и Стробаха с Кухаржем. Они прошли Целетной улицей, вышли на Каролинскую площадь к Ностицову театру, и Гвардасони царственным жестом указал на дом на противоположной стороне:

«Вот я и дома, маэстро, доброй ночи, до встречи завтра утром в девять».

Луиджи Басси свернул на Гавиржскую улицу, Стробах с Кухаржем пошли Моцарта провожать до его квартиры в «Трёх золотых львятах». Когда они остались втроём, Моцарт негромко произнёс:

«Вы слышали этого красавчика? У них это главная забота, сколько в опере его арий, и достаточно ли они большие. Нас, друзья, ждёт настоящий труд, суметь всё это совместить. Вы видели, самое трудное прошло как игра. Копиисты выслушали объяснения и уже пишут всю ночь. Я уверен, всё будет до единой точки написано правильно, готово ко времени и без разговоров.

Но здесь нас ждёт настоящая дипломатическая конференция с певцами и примадоннами, я так и слышу: почему у меня то, а не это, почему Мицелёва поёт арию дольше, чем я. Это скажет Сапоритиова. А вообще-то, не будем травить себя тем, что пока не случилось, вы-то меня понимаете, вам я могу говорить всё, что думаю», – Моцарт прижал к себе верных соратников, взял их доверительно под руки.

Так, лунной ночью, свободные, они добрались до «Трёх львят». Стробах и Кухарж трепетали от радости:

«Мы всегда с вами, положитесь на нас во всём. Ваши мысли и планы – есть наши мысли и планы, маэстро».

Остановились между двумя сводами отеля, калитка была ещё открыта.

«Доброй ночи, панове, и завтра начинаем работать», – подал друзьям обе руки, – «я верю вам, и я счастлив, что вы также верите мне».

Глава 2. Первая репетиция «ДОН ЖУАНА»

– 1 —

Его синий сюртук переброшен через стул, брюки лежат на полу, чулки среди разбросанных башмаков, окно открыто, снизу звучат весёлые голоса. Он протёр глаза и вскочил.

В голове звучит «Ария с шампанским», – да ведь он в Праге! Напротив Ностицов театр. Ну да, сегодня в девять утра первая репетиция «Дон Жуана». Заглянул в другую комнату и увидел клавир. Перед ним пронеслись картины вчерашнего дня. Гвардасони, Бондини, посол с Бертрамки, привратник Зима, пани Жозефина – чем не Безумный день из Бомарше! А вон в том кресле задремала Станичка, наверно спит ещё, как младенец, на Бертрамке…

Где-то бьют часы. Моцарт посчитал на пальцах – семь. Он проспал, как убитый, давно так не спал. Где здесь умывальник? Вот он. Но я голоден! Подбежал к дверям, открыл, закричал:

«Доброе утро, я уже встал», – может, кто-нибудь услышит и придёт?

Подошёл к окну, увидел вывеску на доме, залитую солнцем, шум внизу так и манит, хочется выйти на улицу. Наконец, хоть на час, он один, не надо спешить на противный урок к какой-нибудь барышне, мучиться с ней у клавира. Сегодня он начнёт репетировать своё новое сочинение, это большое событие, он написал оперу, как чувствовал, не оглядываясь направо, налево, просто по велению сердца. В дверь постучали.

«Войдите!»

А вот и завтрак. Поел с аппетитом, и в голове в который раз поётся «Ария с шампанским». Поётся и во время мытья, и пока одевался, и так ему стало хорошо, что решил сегодня не пудрить волосы, как для церемоний. Сегодня трудный день, надо добиваться от всех жизненной правды, так, причём здесь пудра? Быстро закончил завтрак и вышел на фруктовый рынок, залитый ярким солнцем, заполненный запахами фруктов из корзин.

Очень захотелось грушку, вон та улыбается ему жёлто-золотым бочком. Отыскал монету, взял три штуки и тут же вцепился в грушку зубами, да так, что брызнул сок, ну, конечно же, на белоснежный воротничок, который ему перед отъездом Станичка приготовила, чтобы шёл на репетицию чистенький, как подобает автору оперы, да и вообще…

Он радовался, что никто его не остановил, давно он так не наслаждался грушей. Вспомнилось детство, когда ему удавалось урвать часок между суровыми школьными занятиями и побездельничать вдоволь.

Вот и Ностицов театр. До сих пор ему не приходилось как следует его рассмотреть, обычно его привозили сюда второпях, вокруг всегда шли разговоры, и ему удавалось лишь мимолётным взглядом окинуть театральное здание. Моцарт надкусил вторую грушу, остановился перед театром и загляделся на стройную конструкцию с четырьмя фасадными колоннами, над ними горели в утреннем солнце золотые буквы: «PATRIAE ET MUSIS». Да, конечно, каждый должен трудиться для отечества и отдать ему все силы своего таланта.

Моцарт увидел на углу с правой стороны театра большую синюю гроздь винограда на золотом фоне. Ах, это мой старый знакомый трактир «У грозди», где я зимой играл на биллиарде. Буду сюда заходить после репетиций. Привратник Зима стоял перед входом на своём посту, никто не пройдёт мимо него незамеченным:

«Счастливого доброго утра, все уже здесь, пишут, только перья скрипят. Пришли уже в семь утра», – доложил он Моцарту в качестве приветствия, чтобы тот оценил степень его готовности, а Моцарт отдал ему оставшуюся грушу и поспешил в театральную канцелярию, так как доклад Зимы вернул его к рабочему темпу, который они с патронами здесь вчера задали. И ведь правда, пишут, и перья скрипят.

Главный руководитель копиистов Вавра и его пятеро сотрудников погрузились в бумагу, и перья их трещат как кузнечики на лугу. Вавра поднял голову к открываемой двери и встал:

«Доброе утро, маэстро, как раз сейчас заканчиваем. Дописываем последние такты заглавному герою, партии других уже написаны. Посмотрите, пожалуйста».

Моцарт проворно подбегает и бережно берёт протянутые листы. Глаза забегали по строчкам, заблестели, удовлетворённо кивает:

«Браво, ни одной помарочки, мне это нравится, это честная работа, спасибо вам, панове. И правда, счастливое доброе утро, лучшего вы не могли для меня сделать, чем подать такие идеально написанные ноты».

Дверь снова отворяется, и входит maestro della capella Стробах, а за ним руководитель оркестра Ян Кухарж. Троица, что ночью распрощалась перед домом «У трёх золотых львят» с многообещающим пожатием рук, встретилась вновь в этот ранний утренний час. Глаза Моцарта засверкали, он бросился навстречу двум единомышленникам, ведь именно в них он чувствовал свою главную опору:

«Как интересно, мы встретились на час раньше, хотя не договаривались об этом, ведь ещё нет и восьми, панове!»

«Час для нас не имеет значения, маэстро, нашим руководителем является ваше творчество. Сколько потребуется, столько мы ему и дадим. Когда всё будет готово, тогда будем отдыхать. А как у вас дела, пан Вавра?»

«Всё готово, пан капельник, певцам в девять часов можно отдавать их партии», – отвечает старший копиист и осторожно сыплет порошком на только что написанные ноты. Свеженькие, они засверкали, как под снегом.

Стробах похвалил всех копиистов, такая прилежность и своевременность исполнения задания делают им честь:

«Сегодня же приступайте к расписыванию голосов оркестра».

Вавра только кивнул головой, его окружили остальные копиисты, и Стробах с Кухаржем при согласии Моцарта пустились в дальнейшие разъяснения, что и как писать. Снова открываются двери, звучит свежий бас:

«Доброе утро, маэстро, вы ранняя пташка, и здесь уже полный парад, как на военном совете. Сейчас только восемь часов, а работа уже кипит, и я вынужден себя упрекнуть за опоздание», – Гвардасони пожимает руки присутствующим и сразу предлагает понюшку из своей золотой табакерки:

«С утра усиливает работу мысли и прочищает дыхание, очень помогает, когда предстоит большая работа. Вот послушайте, у меня особенная смесь из семи компонентов, все из разных частей света. Чихнёте с удовольствием, так, что задрожит земля, и станет легко, будто у вас выросли крылья».

Со смехом все прикладываются к табакерке, снова открываются двери, входит достопочтенный импресарио Паскуале Бондини, с ним его прекрасная супруга Катерина Бондинёва. Увидев Моцарта, направилась прямо к нему, как будто никого другого здесь и не было, с нежной улыбкой протянула ручки в кружевных перчатках так, чтобы он при вежливом поклоне смог их поцеловать:

«Как я рада вам, чародей Моцарт, сколько голов вы ещё собираетесь околдовать своей новой музыкой, в которой я заинтересована уже потому, что мечтаю о своей партии. Вы ведь не забыли о красивой арии для меня?».

Моцарт бросил многозначительный взгляд на Стробаха с Кухаржем и быстро ответил:

«Ну конечно, я написал для вас две такие арии, что не я, а именно вы околдуете всю Прагу, как вы сумели покорить сердца своей Сюзанкой. Я всё время вспоминаю, как в первый мой день в Праге на балу у Бретфельда мне показали восхитительное стихотворение о вас, написанное на розовом листочке»

Катерина Бондинёва, довольная, улыбается и оглядывает присутствующих: какая досада, здесь нет других примадонн, вот бы они послушали похвалу от маэстро. Директор Бондини явно польщён, незаметно берёт уже не первую понюшку из рук Гвардасони и весело чихает: ага, значит это правда, то, что его жена снова покорит Прагу, да она и так уж её покорила на всю жизнь.

Вот и он вступил в процесс работы:

«Не пора ли нам, господа, пройти в репетиционный зал?»

Пошли. Там уже вовсю командовал Пепичек над любимым клавесином с полотенцем в руках. Он стирал пыль и с пультов, и с театральных стульев всех стилей и разновидностей. Вот он остановился, низко поклонился, увидев в дверях двух величественных дам, скорее вплывающих, нежели входящих.

Тереза Сапоритиова и Катерина Мицелёва. Обе – примадонны, каждая не сомневается, что именно она первая, главный магнит для публики в театре. Их тянуло сюда и любопытство, и нетерпение, всё под маской дисциплины. Моцарт понимал, что с этой минуты начнётся подсчитывание, сколько похвальных слов кому из них было сказано и каким тоном.

Тереза Сапоритиова, красавица, достойная кисти Рафаэля, на мгновение растаяла, когда ей первой, раньше Мицелёвой, поцеловал Моцарт ручку, но тут же расстроилась, увидев, как оживлённо схватил он ручку Мицелёвой, да ещё при этом сказал:

«Столько красоты сразу, у любого закружится голова, – господа, какие примадонны! Вам позавидуют все оперные сообщества Европы, а уж пани Бондинёва, это – жемчужина. Такая диадема сделает честь и Парижу, не говоря уж о Лондоне».

Стробах с Кухаржем чрезвычайно забавлялись и, прищурив глаза, на самом деле сравнивали дам, но пока они выясняли, какая из них наиболее соответствует Моцартовой характеристике, двери репетиционного зала распахнулись, и вошли синьоры Фелицио Понзиани, Антонио Баглиони и Джузеппе Лолли, три рослых кавалера, шагнули прямиком на ярко освещённую сцену. Снова сердечные рукопожатия. Моцарт уже знаком с Понзиани – замечательным Фигаро, победившим Прагу, с Баглиони – графом Альмавивой, и с Лолли – Бартолло. Здесь собрался почти весь «Фигаро», нет только Луиджи Басси.

Однако Бондини уже насупил брови и демонстративно вытащил часы с огромным брелоком, которые в этот момент начали тихонечко позванивать; до них уже отзвучали низкие удары с близлежащего костёла святого Гавла.

«Мне кажется, Басси проспал», – сказал Бондини, но Гвардасони заявил, что они вчера быстро разошлись по домам, не встретили никаких соблазнительных глазок, тем более, что Басси скорее интересуется ими днём, нежели по ночам.

Все стали смеяться, тут и вошёл Луиджи Басси, с высоко, прямо по-королевски, поднятой головой. Смех удвоился, Басси смутился, покраснел, пробормотал несколько приглушённым голосом «Доброе утро», но когда увидел, что смех не прекращается, а лишь набирает силу, он исполнил вполне театральный жест, сложив умоляюще руки:

«Простите, что с вами происходит?»

Моцарт подошёл к нему, похлопал его по щёке, как малыша:

«Уже выспался, наш красавец Луиджи Басси? К своему удовольствию, или кого-нибудь ещё?»

Басси с недоумением осмотрелся, но тут Гвардасони указал ему на стул, откашлялся и заговорил торжественным красочным басом:

«Дамы и панове, позвольте от вашего имени приветствовать нашего дорогого маэстро Вольфганга Амадея Моцарта в нашем коллективе и выразить радость по поводу вновь обретённого сотрудничества с ним.

Как высоко ценит пан Моцарт работу с нами, вы можете судить уже по тому факту, что вчера, только приехав, его первый путь был в наш театр.

Тут же, вчера, мы имели совещание с паном директором Бондини и сделали распоряжения по поводу сегодняшней репетиции, встретились с копиистами, которые получили работу и уже трудились всю ночь, чтобы сегодня на первой репетиции вы могли иметь в руках партии.

Теперь вы видите, как пану Моцарту и, конечно же, нам дорога каждая минута. Того же мы ждём и от вас, надеемся, что разучите свои роли с любовью и вниманием, как их автор, который будет так любезен, расскажет о своём новом произведении».

Директор Бондини поклонился Моцарту:

«Пожалуйста, маэстро, мы оба, Гвардасони, как главный режиссёр, и я, как управляющий театром, просим вас рассказать коллективу, о чём повествует сюжет вашей новой оперы».

Моцарт сидел около клавира, за ним Стробах с Кухаржем, справа Гвардасони и Бондини. Вокруг расположились Катерина Бондинёва, Тереза Сапоритиова, Катерина Мицелёва, Луиджи Басси, Антонио Баглиони, Джузеппе Лолли, Фелицио Понзиани.

– 2 —

Все сидели в напряженных позах, взъерошенные и остолбеневшие, как в ателье, позируя художнику. Моцарт оглядел собрание, пробежал по всем быстрым взглядом и начал весёлым тоном:

«Заглавие моей оперы многообещающее: „Дон Жуан, или наказанный распутник “. Да Понте написал либретто на достаточно драматичный, но и весёлый сюжет. Дон Жуан – это красавец-соблазнитель, которому не отказала ни одна женщина. Это ваша роль, милый Луиджи Басси, она на вас и написана», – кивнул Моцарт.