Моцарт в Праге. Перевод Лидии Гончаровой

«До свиданья, мои Пражане, до свиданья!»

Кучер натянул удила, кони тронули, а руки машут вслед Моцарту, покатившему к Пражским воротам. Цопанек тоже машет, да так усердно, что и его арфа заволновалась, её струны зашумели – до свиданья, пан Моцарт, до счастливого скорого свиданья.

Моцарт смотрел через окошко кареты на пражские улицы и прощался с незнакомыми пешеходами, ведь это тоже его публика, его Пражане, полюбившие его музыку. Вот подъехали к Новым воротам, въехали в проезд, а там лошадки под строгим присмотром кучера помчались весёлой рысью, отдохнувшие и накормленные, только искры отлетают от подков, вперёд, вверх по императорской дороге к Вене.

Моцарт ещё раз повернулся к заднему окошку, он видел серые понурые стены крепости, окружающие этот особенный город без короля, хотя музыка его по-настоящему королевская. Она звучит в гордой величавости простого слова.

Это слово выражает все пожелания Амадея, любовь и веру в него чешских музыкантов, оно так сладко звучит из их уст, когда произносят его на чужбине, а глаза при этом загораются, как при воспоминании о матери.

Слово это – Прага. И Моцарт зашептал тогда тем старым серым башням, что выглядывают из-за стен крепости, прощаясь с автором «Фигаро»:

«Addio, mia Praga, mia bella Praga!».

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

Соловей на Бертрамке

ЭПИГРАФ:

«Дон Жуан был написан для Праги – больше и нечего сказать, вот такое высокое мнение имел Моцарт о музыкальности Пражан».

«В том же году, 1787, осенью приехал Моцарт, как и было оговорено в его контракте, снова в Прагу и завершил здесь венец своего творчества – оперу « Il dissoluto punito neboli Don Giovanni».

Чехи гордятся тем, что он распознал и воплотил в музыке, такой возвышенной, черпанной из глубины своего гения, их настоящий вкус в этом искусстве. « Дон Жуан» написан для Праги, больше ничего можно не говорить, сам этот факт доказывает, какое высокое мнение имел Моцарт о музыкальности Чехов».

«29.октября была впервые проведена опера „Дон Жуан“ и с огромным успехом. Вчера игралась в четвёртый раз в качестве моего бенефиса. N.B.между нами: – пожелал бы моим лучшим друзьям, чтобы провели здесь только один вечер и разделили бы со мной мою радость. – Разве что, её поставят в Вене -? очень бы мне этого хотелось. – Здесь всеми способами стараются меня уговорить остаться ещё на несколько месяцев и написать ещё одну оперу».

Франтишек Немечек: «Zivotopis c. k. kapelnika W.A.Mozarta 1798»Из письма Моцарта, написанного в Праге 4. ноября 1787другу Жакину в Вену.

Глава 1. Второй приезд Моцарта в Прагу

– 1 —

На этот раз небо было синее, и вокруг всё выглядело радостно. На полях всюду люди, они смотрят на почтовую карету, а из неё, из открытого окна им машет господин, одетый в один лишь жилет, с непокрытой головой, а сбоку от него темноволосая дама.

Почтальон своим рожком не разбудил замёрзшие ворота, как было в январе, в начале года, потому что сегодня у ворот и так было весело, многолюдно и живо, как всегда бывает на конец жатвы, полно возов с урожаем, и прямо перед ними огромная телега с сеном. От него господин с непокрытой головой оторвал кусочек:

«На счастье, чтобы всё прошло хорошо».

И вот перед ними уже стоит таможенник, смотрит документы, разбирает в канцелярских каракулях имена, сравнивает цвет глаз, длину носа, впрочем, не слишком усердно.

«Пан Моцарт, не так ли?»

Но сейчас не вылетела кларнетовая каденция от ворот, и не прошагал пекарский подмастерье с корзиной булочек на голове, всё это лишь промелькнуло в памяти Вольфганга Амадея Моцарта, ибо это был именно он, тот, кто сейчас любовался зеленью на полях и небесной синевой над ними. А в эту минуту почтальон снова затрубил в рожок, и повозка въехала в Прагу.

Было жарко. Констанция обмахивалась веером и вытирала кружевным платочком лицо. Опять проехали по Гибернской улице, Прашной браной, но дальше не по Целетной, как в прошлый раз, а свернули на Каролинскую площадь прямо к Ностицову театру.

Моцарт радостно указал на него рукой, как на старого, давнего приятеля, и опять возникли радостные воспоминания о том весёлом «Фигаровом» вечере. Остановились, Моцарт выскочил из кареты и сразу попал в распростёртые объятья важного привратника Зимы:

«Вот и вы, гость дорогой, слава Богу, доехали, живы и здоровы, а мы уже ждём вас, не дождёмся, маэстро, как милости Божией. Пан директор Бондини и пан Гвардасони мне наказали, чтобы, как только вас увижу, немедленно к ним бежал, и должен вам передать, что квартира приготовлена отличная в отеле «У трёх золотых львят».

От длинного монолога привратник Зима даже задохнулся, но быстро восстановил дыхание, когда Моцарт вложил ему в руку монету и попросил его при этом, чтобы любезным панам директорам передал, дескать, приехал и ждёт их «У трёх львят». Затем Моцарт запрыгнул в экипаж. Констанция выглянула из окошка и посмотрела на площадь, многолюдную, жизнерадостную, она мечтала об этом зрелище от самой Вены. Кони не успели ещё толком разбежаться и снова остановились.

Гостиница «У трёх золотых львят» совсем рядом, и кучер придержал ход коней, осторожно въезжающих во двор. Вот слуга в синем фартуке у ворот, кланяется низко, а вот и сам хозяин в белом фартуке и красной шляпе, и тоже низко кланяется гостям. Их провожают на второй этаж в двухкомнатную квартиру с видом на площадь.

Моцарт ликует, из окна виден театр, ему так близко будет ходить на репетиции и обратно. Констанцию, однако, в этот момент больше интересовала прохлада в уголке, где стояло широкое кресло. Она упала в него, как на траву, с раскинутыми руками и глубоким выдохом:

«Пить!»

Пан хозяин хлопнул в ладоши, и тут же появилась бутылка лимонаду, её подал официант. А Моцарт между тем, стоя у окна, кричит:

«Смотри, сюда уже мчится Гвардасони, темп не хуже, чем у марафонского бегуна. Да и то сказать, такой громила, на это стоит посмотреть, иди, Станци!», – но бедняжка погрузила засохшие губы в розовый напиток и пила, пила…

– 2 —

Тяжёлые шаги загремели по лестнице, и в их квартиру ввалился главный режиссёр Доменико Гвардасони с патетическим возгласом:

«Madonna mia, приветствую вас, как я счастлив, маэстро, что вас снова вижу, надо сказать, что мы ждём вас, как манны небесной, везёте партитуру?»

Моцарт отошёл от окна, поздоровался со всемогущим Гвардасони, указал ему на диванчик у стола. Запыхавшийся гость упал в него, диванчик застонал. Гвардасони вытащил платок, вытирает пот с раскрасневшегося лица. Моцарт:

«Конечно же, я везу партитуру, мы должны собрать весь коллектив и вполне можем начинать».

Гвардасони вскочил, обнял Моцарта, спокойно стоящего перед ним, расцеловал, даже пошатнулся от усердия:

«Вот это настоящее слово, я знал, что Моцарт недаром является Рыцарем Золотой шпоры, настоящий джентльмен, что пообещал, то исполнил. Слышите, как у меня гора упала с плеч, ещё там, на мостовой перед отелем?»

Констанция подрёмывала и не могла наслаждаться забавным дуэтом её невозмутимого мужа и страстного итальянца.

«Значит, можно быть уверенным, что опера готова?», – взволнованно продолжал Гвардасони, но Моцарт охладил его пыл:

«Не гневайтесь, но только я голоден, как волк, и если бы здесь было, что проглотить, беседовать стало бы значительно легче».

Гвардасони закричал и захлопал в ладоши:

«Эй, сюда! Хозяин, presto prestissimo!»

Мальчик-слуга, раскладывавший вещи, выбежал, перепуганный, из комнаты и через минуту здесь уже стоит официант с учтивым поклоном.

«Королевский обед для пана Моцарта!», – приказал Гвардасони, а Моцарт добавил, что будет достаточно куска ветчины:

«Бросьте на неё пару яиц, чтобы получилась красивая глазунья, как волоокая Афина».

«Ох, какой я невнимательный, это всё из-за оперы, madonna mia, нет, чтобы спросить вас, не хотите ли перекусить после такой долгой изнурительной дороги».

Констанция не слушала Гвардасони, провалилась в сон, как в воду канула, только слегка улыбалась, а Моцарт, видя, как переживает Гвардасони, решил его немного утешить:

«Не волнуйтесь, патрон, всё в порядке, завтра сразу могу приступить к репетиции».

Гвардасони засиял и снова распахнул объятья:

«Я знал, дорогой, что ваше слово – закон, сказано – сделано. Но эти певцы и примадонны меня замучили: день за днём, когда я получу свою партию, какие у меня в опере арии, каждая хочет самую большую, самую красивую и самую главную. Все знают, что вы очень любезны и непременно их пожелания удовлетворите».

Моцарт терпеливо улыбается:

«Это старая история, патрон, такое беспокойство меня не удивляет. Напротив, меня бы скорее озаботило, если бы все были спокойны и безразличны, не просили бы у меня арии подлиннее и покрасивее. Это, всё-таки, говорит об их отношении к делу.

У меня ещё не закончены партии в опере, одна-другая не совсем готовы, но это вопрос чисто технический, в голове у меня уже всё есть полностью, только на бумагу положить. Как только отработаем первый акт, всё будет в порядке».

Гвардасони немного сморщил лицо, когда услышал, что опера не вполне дописана, но ничего не сказал, чтобы сохранить тот же непринуждённый приятный тон разговора. И только он приготовился к следующему вопросу, как в дверь постучали.

«Да-да, входите»

Двери открываются, входит привратник Зима со шляпой в руке, встал на вытяжку – не скрыть старого солдата – и докладывает патрону:

«Пан директор Бондини находится у графа Ностица и сейчас придёт. Это просила передать пани директорша. И ещё, для замечательного пана Моцарта и драгоценной пани Моцартовой, что она ждёт и надеется на скорую встречу».

«А что копиисты?», – словно саблей рубанул, так надвинулся Гвардасони на старого Зиму, привыкшего, однако, к суровому обращению. Тот выпрямил голову и заголосил дальше:

«У главного копииста Вавры я был сам лично, он сидит уже на лавочке в театре. Остальных пятерых обегал быстроногий Пепичек, которому я сказал, чтобы завтра вам на глаза не попадался, если все не будут на месте за час до вашего с паном Моцартом приезда в театр».

Гвардасони похвалил:

«Отлично, а теперь скачи на кухню, посмотри, что там с ветчиной для пана Моцарта».

Зима с трудом перевёл дыхание и воинским шагом двинулся из комнаты, но тут же чуть не столкнулся с новым посетителем, его тяжёлые шаги были слышны во время последних слов.

– 3 —

Парень, похожий на гору, ввалился в комнату и прокричал:

«Имею честь говорить с паном Моцартом?»

Моцарт встал, вышел навстречу крестьянину, на его широком розовощёком лице сияли доверчивые глаза, а по рукам было видно, что он не боится никакой работы.

«Это я».

«Извините, я пришёл от милостего пана Душка с вопросом, если вы уже приехали, то можете сразу ехать на Бертрамку, вас уже ждём несколько дней, интересуемся тут каждый день».

Только собрался ему Моцарт отвечать, как снова открылись двери, и вошёл сам синьор Паскуале Бондини, вспотевший, раскрасневшийся, задыхающийся, однако сразу, с порога встал, обе руки прижал к сердцу и скорее запел, чем заговорил:

«Дорогой Моцарт, как я счастлив, что вы снова с нами», – и обнимает его, и целует по старому театральному обычаю в обе щеки, что вызвало недоумение на лице деревенского парня, он мнёт в руках свою шапку и не понимает, кто, где и что надо говорить дальше.

Моцарт после приветствия Бондини радостно рассмеялся, даже захлопал по коленям, а Констанция, выпавшая из сладкой дремоты, вскочила:

«Что тут происходит?»

Оба могучих патрона, обескураженные её появлением из своей комнаты, где она дремала, срочно поклонились, да так низко, словно перед ними появилась сама царица. Бондини запел снова с обеими руками у сердца:

«Madonna mia, извините, я вас не видел, простите!»

Дальнейшее бормотание скрылось в процессе целования обеих ручек пани Констанции. Её взгляд тем временем просиял при виде большого подноса с ветчиной и глазуньей, который как раз вносил сам пан хозяин гостиницы.

Моцарт догадался о причине сияния этих глазок и быстро указал на стол:

«Ты пока поешь, а я буду дальше беседовать с патронами обо всех неотложных вещах, мы можем, ты знаешь, заниматься этим до вечера».

Гвардасони открыл, было, рот насчёт еды для пана Моцарта, но – властный взгляд и движение бледной руки – и старый театрал понял, что надо молчать. И вот милая пани Констанция с явным удовольствием присела к столу, и с таким аппетитом обратилась к принесённому блюду, что даже Зима сглотнул слюну, а Моцарт уже не обращал на всё это внимания. За эти минуты здесь столкнулось столько посетителей, каждый от него чего-то хотел, он собирался решить один вопрос, а на него стреттой налезал следующий.

Именно сейчас, когда он собрался решить вопрос с Бертрамкой, приход Бондини сдул ответ с Моцартовых уст, а теперь разговор никак туда не возвращался, и в изумлении открытый рот посла с Бертрамки так и не закрывался. Моцарт решил разобраться с этой проблемой:

«Я чувствую себя как в цирке, но надо навести порядок, чтобы представление могло продолжиться. Итак, прежде всего сообщение с Бертрамки от Душка, меня ведь туда приглашают, это так?», – Моцарт повернулся к загорелому добряку, смущённо переминавшемуся с ноги на ногу у дверей.

Тот оживился:

«Конечно же, милостьпан Душек и милостьпани Душкова приготовили для вас красивые комнаты и ждут вас уже несколько дней, вот я хожу сюда каждый день, узнавать, не приехали ещё?»

Тогда настала очередь Гвардасони:

«Это прекрасно, Моцарт, но вы должны быть под рукой, для этого мы сняли для вас эту квартиру в „Трёх золотых львятах“, чтобы вы были в двух шагах от театра, а мы от вас. Мы должны ежедневно с утра до вечера быть на связи, нельзя же взаимно носиться по всей Праге, не говоря уж о Бертрамке, это у чёрта на куличках, пусть там и красиво, как в раю».

Констанция отложила нож с вилкой и тоже вступила в разговор:

«Может быть, решить таким образом, что…», – тут стремительно, в который раз, растворились двери, и вошла сама пани Душкова:

«Не может быть, они уже здесь, наконец-то, это чудесно, и господа директоры тут как тут, и здесь уже совещание, а я, прошу прощенья, ни о чём не знаю, как это понимать, панове?»

Теперь уже Моцарт целует ручки пани Жозефине, Гвардасони и Бондини один быстрее другого спешат туда же, Констанция с ней обнимается. Патроны заголосили наперебой:

«Pardon, madonna mia, как мы могли что-то сделать за вашей спиной, ведь Моцарт приехал всего час назад и только успел появиться, как, изволите видеть, пол-Праги на ногах, все спешат к „Трём львятам“, двери не закрываются, нет возможности сказать связно двух слов – все хотят говорить с паном Моцартом».

Пани Жозефина перебила обоих патронов:

«Наконец, пришла и я, и вижу, вовремя, потому что здесь и вправду, карусель, и это никуда не годится для нашего дорогого редкого гостя. Потому я так устроила, чтобы, как только они приедут, их сразу отсюда везли на Бертрамку. Там Моцарт всё-таки будет иметь покой для работы, а, как мне известно, ему ещё многое надо доделать, не так ли, маэстро?»

Все повернулись к Моцарту, который словно не имел никакого отношения к общему возбуждению, он с отсутствующим видом стоял, сложив руки, и ждал, когда ему дадут слово.

«Ну, что вы на это скажете, маэстро… Молчите, улыбаетесь…»

Моцарт выступил кратко:

«Мы сделаем так, как потребуется для работы. Я думаю, будет лучше оставить эту квартиру за мной, а по вашему любезному приглашению мы будем гостить у вас, где, я уверен, мне будет хорошо, как дома».

Пани Жозефина залилась серебристым смехом:

«Это, действительно, разумно, Амадей, так будет лучше всего. Я отвезу сейчас Констанцию к нам, и весь ваш багаж отправим на Бертрамку. Там будет у вас и дом и работа, а здесь, „У трёх львят“, будет боевой стан. Сюда понесутся депеши, сообщения, здесь всё для вашего удобства, сюда можно заскочить в перерыве, если нет времени ехать на Бертрамку».

Оба патрона зааплодировали:

«Прекрасно, прекрасно, это будет лучше всего. А сейчас неплохо бы запить всё это хорошим глотком какого-нибудь напитка – -»

Тут же привратник Зима выбежал за двери, и его солидные башмаки уже отбивали энергичный марш по дубовой лестнице, а стены дома сотрясались до основания.

Моцарт в этом весёлом шуме схватил за руку Гвардасони:

«Пока я не забыл, патрон, не могли бы вы заказать какую-нибудь хорошую квартиру для Да Понте, он приедет сюда вот-вот, хочет провести со мной репетиции оперы. Не могла бы эта квартира быть прямо здесь, чтобы мы были поближе друг к другу?»

Гвардасони запел бархатным голосом:

«Видите, видите, маэстро, как важно для нас иметь вас под рукой. Вот и Да Понте хочет жить близко от вас, чтобы иметь возможность обсуждать всё, что нужно. Конечно, мы это сделаем».

Констанция беседовала с пани Жозефиной, а ветчина с одним красивым волооким глазом остывала на тарелке, забытая в этом светском церемониале. Моцарт воспользовался небольшой паузой и за широкими спинами важных патронов, которые по-итальянски что-то тихо, но очень живо обсуждали, приложился к тарелке и, как голодный воришка, насадил на вилку кусок мяса с яйцом и сжевал его с таким аппетитом, что даже слегка причавкнул.

Пани Жозефина обернулась и добродушно рассмеялась. На её смех обратили внимание остальные присутствующие, и Гвардасони трагически, как на сцене, произнёс:

«Да ведь бедняга ещё ничего не ел, а мы его здесь мучаем…»

И тут снова отворяются двери, и входят хозяин с официантом и Зимой. Один тащит огромный кувшин с шипящей пеной, другой поднос с бокалами, а третий блюдо с ветчиной, цыплятами и хлебом. Ставят прямо на стол, вместо кусков, только что доеденных. Немедленно заполнили бокалы и сдвинули их в честь Моцарта:

«За счастливую встречу в Праге, маэстро!»

«Благодарю, я и вправду счастлив, что снова среди вас, и рад с вами работать».

Блюдо опустошалось наперегонки с приятным напитком, а пани Жозефина между тем отдавала указания приказчику по поводу выноса вещей. Зима старался помогать ему, и нежная ручка пани подала им обоим по бокалу с пивом, отчего глаза мужчин засверкали, уж в этом-то они знали толк.

«Так решено, Констанция, вы едете со мной, и вы, Амадей, могли бы тоже ехать с нами, чтоб отдохнуть перед завтрашней работой, так было бы лучше для вас».

Моцарт завертел головой:

«Простите, сегодня ещё нет. Многое надо сделать до вечера, чтобы завтра мы могли начать работать, потому ехать не могу. Всё равно я сегодня буду плохим собеседником, голова полна забот, как всё устроить, надо начинать репетировать».

Бондини и Гвардасони похвально кивают головами, обе директорские руки похлопывают Моцарта по спине: «Браво, маэстро!» Опять сдвинули бокалы, а Моцарт продолжил:

«Так, Станичка, с Богом, выспись хорошенько и за меня поспи, потому, как я не знаю, когда я сегодня смогу добежать до постели».

«И было бы правильно с вашей стороны, господа», – это сказала пани Жозефина, – «позаботиться, чтобы Моцарт шёл спать поскорее, не то я отвезу-таки его на Бертрамку».

Гвардасони заголосил:

«Не, не, не, madonna mia, будьте спокойны, поезжайте, не волнуйтесь, всё будет в порядке, беру на себя ответственность».

«Хорошо, верю вам, но прежде, чем мы уедем, Амадей, я бы хотела взглянуть на вашу работу, где она у вас?»

Моцарт подошёл к окну, там лежала большая кожаная сумка. Когда он нёс её к клавиру, что стоял в углу у окна, сумка закрывала третью часть его туловища, так она была велика. Пока Моцарт шёл, из сумки выпал клок сена.

«Что это?»

Моцарт закашлялся и словно про себя пробормотал:

«Да это я урвал кусочек счастья перед пражскими воротами», – подобрал сено и запихнул его на последнюю страницу партитуры, он её как раз разворачивал перед Гвардасони, Бондини и пани Душковой. Констанция пока подавала последний багаж привратнику с Бертрамки.

«Это мой Дон Жуан, от которого я многого жду, так как это нечто совершенно новое».

Головы склонились над разложенными страницами, где копошилось множество красивых ноток без единого исправления, как будто стая ласточек летит и вьётся перед глазами в трепещущем воздухе.

«Это ещё не закончено, здесь, на бумаге, а в голове уже всё готово. Остались кое-какие мелочи, не волнуйтесь, господа».

Пани Душкова, полистав партитуру, неожиданно перевернула все листы, и перед ними оказалась первая страница, оглавление:

«IL DISSOLUTO PYNITO ossia IL DON GIOVANNI. Dramma giocoso in due atti».

Пани Жозефина улыбнулась:

«Дон Жуан, или наказанный распутник». Как это понимать?»

Моцарт пожимает плечами:

«Здесь нет никакой загадки. Как написано, так и надо понимать. Дон Жуан, или наказанный распутник».

«Но подождите, Амадей, далее тут написано Dramma giocoso. Это наказание распутника в шутку или всерьёз?»

Моцарт ещё раз пожал плечами:

«Я вот что предлагаю, пани Жозефина, не будем торопить события, дождёмся премьеры, тогда вы всё выясните и мне расскажете, в шутку это или всерьёз, хорошо?»

«Договорились!»

Прекрасная Аталанта, как называли Жозефину, пожала руку Амадею и как герцогиня поклонилась Гвардасони и Бондини, которые поспешили поцеловать ручки владычице, они имели к ней большой интерес, скорее дипломатический, так как знали, какое она имела сильное слово в вопросах искусства у пражского дворянства во главе с графом Ностицом, их хлебодателем.

При целовании руки завздыхали учтиво, зашаркали ножкой, опасаясь, как бы не покачнуться при их дородности, а её-то было в избытке. Но вот пани Жозефина уже уходит, а Моцарт ещё немного поворковал с Констанцией перед разлукой:

«Вот видишь, я скоро буду спать, не беспокойся обо мне, пусть мои сладкие глазки будут красивыми и удивятся, когда неожиданно меня увидят».

– 4 —

Вот, наконец, мужчины остались в одиночестве. Начался решительный разговор, обычный перед важной премьерой, заполненный многими деталями и бесчисленными прибаутками. Здесь требовалась особая сосредоточенность, чтобы не упустить каких-либо мелочей и потом не поплатиться жестоко.

«Ну, что?», – начал Моцарт, – «пошли прямо в театр? Там сидит на скамье копиист, в настоящий момент наиважнейший для нас человек. От него зависит скорость разучивания, потому давайте, не мешкая, поспешим, чтобы ни у него, ни у нас не красть драгоценного времени».

Гвардасони и Бондини с восхищением согласно кивали головами, на дорогу троица ещё раз сдвинула бокалы, после чего Зима заглянул в кувшин и удовлетворённо хмыкнул. Моцарт подбежал к партитуре, бережно сложил её, закрыл переплётом аккуратно и нежно, как мать укрывает дитя в колыбели.

Зима подскочил:

«Пожалуйста, это понесу я, такую драгоценную вещь, не спущу с неё глаз, маэстро».

Взял из рук Моцарта кожаную папку и поспешил открывать двери перед хозяевами театра, а те уже стояли, изображая почётный караул. Театрально поклонившись, ожидали Моцарта, чтобы тот, как через триумфальную арку, прошёл между двумя цветущими брюхачами на лестницу. Зима, воспользовавшись шумихой из взаимных комплиментов, стремительно подлетел к кувшину и с жадностью заглотнул из него, так что по бороде побежал ручеёк, и быстренько пошагал за господами.

С ними внизу уже разговаривал хозяин гостиницы, смущённо оправдывался, что все квартиры заняты, самая лучшая у пана Моцарта, а для того важного пана из Вены ничего подходящего нет, не станет же он предлагать ему тёмную каморку под крышей. Но если пан согласится, он спросит у своего приятеля, что напротив, в Платизе, там сдаются квартиры, и пан жил бы очень близко от пана Моцарта. Господа ответили, что согласны и вышли на фруктовый рынок.

Моцарт оказался в компании весьма заметной парочки: их оперные басы, поклоны по сторонам, не знаешь, куда смотреть, не успеваешь всем отвечать. Разговор, естественно, был прерван бесконечными приветствиями, помахиваниями рукой, возгласы «Signore Mozart», поклоны в его сторону, «вот вы и приехали в Прагу», «здравствуйте, здравствуйте, buon giorno, a rivederci».

Моцарт понимал, что эта прогулка – по-существу, рекламная. Хорошо, что они идут пешком, это как раз то, о чём он мечтал в многодневной тряске в экипаже, путешествуя из Вены в Прагу. Вот он идёт по пражской улице, здороваясь, перекликаясь, поглядывает в сторону Зимы, а тот с важным видом вышагивает немного впереди с кожаной сумкой. Ещё бы, вся премьера Дона Жуана находится сейчас в его руках.

От Мустека, что напротив, вышла другая парочка, увидев которую, Моцарт прибавил шагу, протягивая обе руки:

«Пан Стробах, пан Кухарж, как я счастлив снова вас видеть!» – Небольшая остановка, звучит любопытный квинтет голосов: Гвардасони и Бондини – партии басов, Моцарт – тенор, Стробах и Кухарж – виолончель и альт. Басы при этом не упускают случая в текст вставлять «маэстро Моцарт, signore Mozart», кланяясь вокруг себя.