Прости меня, отец

Я с трудом сглатываю, проскальзывая на пассажирское сиденье. Пространство заполняет запах кожаной обивки с ноткой специй. Я смотрю, как он идет к месту водителя, его гнев почти ощутим. Он захлопывает дверь и крепко сжимает руль, его ярость понятна и без слов.

Трясясь от холода, я причесываю волосы пальцами, сгорая от стыда за то, насколько нецеломудренно выгляжу в его присутствии.

– Кто это сделал? – спрашивает он, уставившись в окно, где дождь бьет по стеклу. Он подносит руку к центру приборной панели и включает обогрев.

Почувствовав дуновение теплого воздуха, я устраиваюсь в кресле. Чтобы сохранить безопасное расстояние, я отвожу ноги к окну и молчу, пытаясь придумать ложь для прикрытия.

– Я не буду спрашивать снова. Кто это сделал? – он переводит взгляд на меня, рассматривая лицо. Я чувствую, что он слишком зол, чтобы отвлечься на порезы, которые явно уже видел на моих руках.

– Никто…

Он сжимает край майки, его теплые пальцы легко касаются моей кожи. Мои глаза расширяются, когда он указывает на отметины от ногтей на боку, темно-розовые и грубые шрамы, уже начинающие формироваться, пока тело пытается исцелиться после ночи, которую я предпочла бы забыть.

Я осматриваю его, и тепло приливает к щекам, чтобы пройти по всему телу и не вовремя спуститься в промежность, хотя мой разум этого не хочет.

– Кто это сделал? Это были дружки твоего брата?..

– Нет, это было не сегодня, – бормочу я, сражаясь с желанием заплакать.

Сжимая челюсти, он отдергивает руку и вжимает кончики пальцев в сомкнутые веки:

– Какого черта ты вообще здесь?

– А вы? – нажимаю я, раздраженная властностью в его голосе.

– Твой отец сказал, что ты отправилась в какое-то укромное место со своим братом. Я люблю поразмышлять в одиночестве после мессы и хотел знать, стоит ли поездка того. Твоя очередь, – шипит он.

– Эйден… Я привезла Эйдена и двух его друзей сюда, чтобы… покурить после мессы.

– Кто были те двое? – спрашивает он, не давая мне закончить.

– Зак и Натан.

– Из прихода? – произносит он.

Киваю, заставляя себя продолжить.

– Они поспорили, сможет ли Зак увидеть то, что было под моим свитером, – я всхлипываю, разжимая и сжимая руки. – Он вел себя ласково и сорвал его, когда я меньше всего этого ждала…

– Прекрати говорить, – шипит Роман, его костяшки белеют от того, как он сжимает руль.

Проходит несколько секунд, он сосредоточен на чем угодно, кроме меня.

Наконец его взгляд находит и мои руки. Я ожидаю увидеть осуждение, написанное на его лице, но его выражение – это что-то, что я не могу расшифровать до конца. Это похоже на понимание, смешанное с печалью, смешанного с печалью.

– Как долго?

– Три месяца, – признаюсь я, чувствуя себя так, будто впервые действительно говорю правду на исповеди.

– А следы от ногтей? – спрашивает он. – Как давно они у тебя?

Я кусаю губу, проглатывая гордость.

– Три месяца, две недели и один день, – говорю я холодно.

Он смотрит назад из окна, прежде чем выехать на дорогу и убраться из отеля.

Шум дождя заглушает тишину между нами.

* * *

Мне не пришлось долго рассказывать Роману, как везти меня домой. Мою семью достаточно хорошо знают в этом городе, и всем известно, где мы живем. Когда мы подъезжаем к воротам соседства, я даю ему пароль и створки распахиваются. Он паркует машину в паре кварталов от моего дома. Из-за ливня невозможно находиться на улице. Он выключает зажигание и поворачивается ко мне.

– Спасибо, но я хочу объяснить, мой брат…

– Должен ступать с осторожностью, – шипит Роман, заглушая мои оправдания.

Я мотаю головой и прищуриваю глаза:

– Эйден легко поддается влиянию…

– Разве не на таких чаще всего охотится Дьявол? – спрашивает Роман, и в такие моменты разница между нами становится очевидной.

Он считает, что вера – единственный путь. Я же верю… что ж, я даже не знаю, во что верю, с той ночи – ни во что.

– Вы не можете винить Дьявола, когда у всех есть свобода воли. Каждый сам выбирает совершать грехи, – шиплю я, помахивая рукой перед его лицом. – Дьявол не заставлял меня резать кожу, чтобы справиться с…

– Тебе нравится боль? – спрашивает Роман, его пальцы обхватывают мое запястье. Наблюдая за тем, как он изучает порезы, я мотаю головой:

– Нет, но это единственный способ забыться.

Он смотрит выше, его взгляд пронзает меня на мгновение, прежде чем он отвечает:

– Думаешь, это поможет тебе забыться? – он ведет пальцем вниз по запястью. Дыхание застревает в горле, тело предает меня приглушенной пульсацией между ног.

Черт, что я делаю?

Мой дом всего в паре кварталов, я могу просто уйти…

– Есть другие предложения? – выпаливаю я. Его лицо мрачнеет, что-то похожее на низкий рык рокочет в его горле.

В отличие от Зака, Роман не относится ко мне, как к своей добыче. То, как он смотрит на меня, связано с чем-то другим.

Может, желанием?

Или ненавистью?

Он опускает взгляд на карман моих штанов, из которого торчит небольшое лезвие, завернутое в тонкую ткань. Поняв, что он его заметил, я быстро опускаю руку, чтобы скрыть.

– Ты носишь его с собой? – спрашивает он.

– Нет, я…

Взявшись за ткань, он разворачивает ее на моих глазах. Он берет лезвие поудобнее, сжимая тупую сторону, пока крепко удерживает мое запястье свободной рукой.

– Тело можно избавить от боли многими способами. Некоторые считают боль величайшим испытанием Господа, – настаивает он, прижимая лезвие к запястью; мои глаза расширяются:

– Что вы делаете?

– Ты собиралась запереться в комнате и сделать это с собой, не так ли? – спрашивает он. – Скажи, ты чувствуешь облегчение прямо сейчас?

Видя, что он прижимает лезвие сильнее, я отворачиваюсь. Он сжимает пальцами мой подбородок, заставляя повернуться обратно.

– Смотри, – настаивает он, прижимая край лезвия к моему запястью. – Если ты считаешь, что так следует поступать с твоей болью, ты будешь не против посмотреть.

Я отбрасываю лезвие от него и опираюсь на приборную панель, гнев окутывает меня, как защитное покрывало, когда я тянусь к его лицу.

– Да пошел ты, – шиплю я. – Ты не лучше, чем они…

Он прерывает меня низким рычанием.

– Ложись на спину, – резко говорит он, никакой нежности в его приказе.

– Что?

Толкнув меня обратно на сиденье, он наклоняется надо мной и берется за рычаг, чтобы опустить спинку назад. Его лицо оказывается в паре дюймов от меня, и я ложусь практически горизонтально, когда он отпускает рычаг.

– Расслабься, Иден, – все так же резко говорит он и осматривает меня сверху донизу. – Ты спросила, есть ли предложения – сейчас узнаешь.

Чувствуя, как его тело нависает надо мной, я жду, когда я захочу сбежать, но вместо этого тело расслабляется, желание облегчает напряжение, которое сжимало мою грудь слишком долго.

Что, черт возьми, происходит?

– Дай мне руку, – требует он, моя голова уже дрожит.

– Я не…

Осторожно беря меня за руку, он сдвигает ладонь к моему животу, позволяя расположиться над поясом. Он обхватывает своей рукой мое лицо, оперев локоть на приборную панель.

– Некоторые думают, что боль помогает душе исцелиться, – шепчет он. – Некоторые, как я, считают, что есть способ получше.

Свободной рукой он направляет мою ладонь под штаны. Сердце колотится в груди, когда мои пальцы касаются белья, а его легкое дыхание на моем лице лишь усиливает возбуждение между моих ног.

– Ты согрешила, ты раскаялась, теперь прочитай мне Аве Марию как часть твоей епитимьи, – требует он.

– Что ты делаешь, Роман? – спрашиваю я, а его рука продолжает вести мою.

– Тебе нужно облегчение, – шепчет он. – Так что трогай себя, пока читаешь мне молитву.

Ошеломленная его словами, сдерживая желание отстраниться, я спрашиваю себя: не жестокая ли это шутка?

– Я не…

– Сделай это, или я сделаю это за тебя.

Чувствуя, как еще одна волна желания течет сквозь меня, я впиваюсь зубами в нижнюю губу и ощущаю, как выступает кровь. Роман, не отрываясь, смотрит на мои испачканные красным губы. Подняв свободную руку, он большим пальцем разжимает мои зубы и освобождает губу. Мои принципы исчезают, когда его рука вместе с моей проскальзывает под белье и прикасается к нежной коже.

– Начни здесь, – рычит он, слегка задевая мой клитор своими пальцами, которые все еще лежат поверх моих. Всего от одного прикосновения я уже мокрая.

Его дыхание скользит по щеке, когда он прижимается губами к моему уху. Мое лицо пылает от прикосновения.

– А теперь читай молитву.

Я пытаюсь в своей голове рационализировать то, что происходит. Поворачиваюсь, чтобы встретиться с ним взглядом и не увидеть на его лице ни следа игривости. Влага растекается по внутренней стороне бедер, желание почувствовать его прикосновение пересиливает все, что меня еще сдерживало:

– Радуйся, Мария, благодати полная! Господь с Тобою; благословенна Ты между жёнами, и благословен плод чрева Твоего Иисус…

Его рука направляет мои дрожащие пальцы к чувствительному скоплению нервов и выводит поверх него небольшие круги. Хриплый стон вырывается из меня, когда его тело становится ближе.

– Вот так, – хвалит он, рассматривая мою прокушенную губу. – Продолжай.

– Святая Мария, Матерь Божия, молись о нас, грешных…

– Тебе понадобятся все ее молитвы, пока ты со мной…

Его слова обрываются, когда он входит в меня своими пальцами. Еще один безрассудный стон срывается с моих губ: чувствовать его внутри бесспорно приятно. Я стискиваю его фланелевую рубашку, пока он с легкостью выскальзывает и входит, звуки лишь усиливают мое возбуждение. Он двигается, и я вместе с ним, сосредотачиваясь на увеличившемся клиторе, пока он продолжает погружать пальцы все глубже и быстрее. Я зажмуриваюсь, пытаясь сдержать звуки, готовые сорваться с моих губ. Что-то теплое и влажное касается моего рта. Мои глаза распахиваются, когда Роман слизывает кровь с моей нижней губы.

– Закончи молитву, пока мои пальцы полностью в тебе, – требует он.

Как, мать его, я это сделаю?

Как я когда-либо смогу оставить это в прошлом?

Почему я не хочу этого забывать?

– … ныне и в час смерти нашей. А-аминь…

Он движется быстрее, сгибает пальцы, касаясь того места, которое посылает волны удовольствия в низ живота. Я развожу ноги сильнее, чувствуя легкое прикосновение его костяшки к моему входу, когда он вталкивает пальцы еще глубже. Он берет меня за подбородок, заставляя смотреть на себя.

– Я хочу слышать, – настаивает он. – Я хочу слышать твое наслаждение.

Он продолжает двигаться, требуя моего оргазма.

Притягивая его к себе за рубашку, я не могу помешать тихому всхлипу наслаждения сорваться с моих губ. Мои бедра приподнимаются ему навстречу. Та ночь с ним – последнее, о чем я думаю.

Чувствуя, как его нос касается моего, ведомая жаждой, я вытягиваю руку и прикасаюсь к впечатляющей выпуклости между его ног, желая подарить ему то же удовольствие, что ощущаю сейчас.

Я легко касаюсь его члена сквозь брюки, но он сжимает мое запястье и неторопливо вытаскивает свои пальцы из меня.

– Урок окончен, – шепчет он, возвращая мою ладонь на мое же колено. Безмолвно я слежу за тем, как он подносит блестящие пальцы, покрытые моей смазкой, к своим губам.

Он вбирает каждую каплю, прикрывая глаза, пока наслаждается вкусом. Я все еще поражена тем, насколько соблазнительным нахожу его в эту секунду.

Распятие, прижатое к моей груди, будто бы жжет кожу, когда он отнимает ладонь ото рта. Опустошенная и жаждущая, я хочу схватить его руку и вернуть туда, где она была. Пульсирующее желание говорит мне, что этот голод еще нескоро пройдет.

Роман помогает мне поднять спинку сиденья, прежде чем отстраниться. Мои щеки горят румянцем, взгляд цепляется за крупную выпуклость, угрожающую порвать его брюки. Искорка удовлетворения вспыхивает во мне, когда я понимаю, что он возбужден этим так же, как была я.

– Я-а…

– Ты моя алтарница, – говорит он, сменив тему так, будто не трахнул меня пальцами пару секунд назад. – Ты начинаешь службу с завтрашнего дня.

Он без стыда поправляет брюки, все это время глядя мне в глаза.

– Ты только что…

– И я сделаю это снова. Сегодня лезвие коснулось твоей кожи в последний раз, – рокочет он, и что-то греховное возникает в моей голове.

– Ты поклялся Господу…

– Мне знакомо искушение, Иден, – говорит он. – И пусть моя преданность Богу неизменна, боюсь, ты можешь стать моим величайшим грехом.

Все еще пытаясь осмыслить случившееся, я всем телом желаю снова почувствовать его прикосновение, нуждаюсь в большем. Резать себя я собираюсь меньше всего. Стремление освободиться от боли иным способом будит во мне голод, которого я еще никогда не ощущала. Но он сладок и греховен, и я хочу выпустить его на волю с Романом.

– А если я откажусь? – спрашиваю я.

Его губы изгибаются в усмешке, а слова вызывают волну наслаждения внутри.

– Значит, мне станет еще интереснее, – повернувшись ко мне, он опускает взгляд: – Я уверен, ты знаешь, что я могу хранить тайны? – спрашивает он. – Потому что никто, кроме меня, не посмеет больше прикоснуться к тебе вот так.

Ничего больше не говоря, он трогается с места, где мы припарковались, и едет к моему дому. Мое естество, едва ли насытившись, все еще горит и пульсирует от желания.

Впервые за много месяцев жажда наслаждения перевесила необходимость в боли.

Как, черт побери, я смогу очнуться от этого?

1 Коринфянам 10:13: Вас постигло искушение не иное, как человеческое; и верен Бог, Который не попустит вам быть искушаемыми сверх сил, но при искушении даст и облегчение, так чтобы вы могли перенести.

Глава V

Роман

Когда я помогаю Иден выбраться из машины, она выглядит растерянной, с ее щек еще не до конца сошел румянец греховного наслаждения, которое мы разделили. Воспоминание о том, как неустанно мои пальцы двигались внутри нее, как отвечало ее тело, несмотря на слабые попытки сопротивления, еще свежо. Мысль о каждом разе, когда я вталкивал их глубже, а ее глаза закатывались, ее дыхание щекотало мое лицо, вызывает у меня мурашки по коже. Я не могу отрицать напряжение в своих брюках, вызванное диким желанием подарить ей удовольствие, – желанием настолько всепоглощающим, что никакое раскаяние не сможет его стереть.

Видеть ее посреди дороги, такую уязвимую и надломленную, бросающуюся вот так к моей машине, с покрытыми шрамами руками… и эти отметины от ногтей – все это не вызывало ничего, кроме ярости.

Ярости, которую, как я думал, задушил еще давно.

Я не идиот.

Отметины на ее боку говорят о схватке, которую она едва пережила. Она прячет боль из-за случившегося довольно хорошо. Отстраненная внешне, она скрывается в хаосе своего разума, отталкивая всех остальных.

Когда она выходит, ее ноги дрожат, она цепляется за меня для поддержки. В мгновение, когда ее щеки краснеют, а полные губы сжимаются, я чувствую, как кровь снова приливает к промежности. Ее нервный взгляд встречает мой, и я не могу не представлять, как она будет выглядеть с моей рукой на шее, как эти прекрасные губы будут глотать воздух…

– Я н-не могу идти вот так, – запинается она, все еще под впечатлением от того, что случилось между нами в машине.

В мгновение, когда она коснулась моего напряженного члена сквозь штаны, мы пересекли черту, это осознание поразило меня вспышкой холода, и все стало ясно. Я нарушил правила, которые клялся соблюдать, будучи в семинарии. Эта девушка – испытание Господа, которое покажет, живы ли еще демоны, которых я похоронил. Она разжигает во мне пламя, которое, как я думал, уже давно остыло. Я смотрю на нее – и вижу нежную невинность, которой другие уже пытались воспользоваться. Их эгоистичные желания чуть не пожрали ее.

– Мои руки, – продолжает она, – если папа увидит шрамы, он меня убьет.

Вспомнив о короткой сегодняшней встрече с Дэвидом Фолкнером, я понимаю, что она не преувеличивает.

Казалось бы, большинство родителей могли бы выказать добродетель сострадания, увидев, как она изранена. Сделать очевидные выводы, почему это так. Но, видимо, Фолкнеры не так наблюдательны, или же им просто насрать.

Я снимаю фланелевую рубашку и накидываю ей на плечи, продеваю руки в рукава. И в то же время не могу не взглянуть на ее идеальную грудь, видимую сквозь тонкую ткань ее топа. Мысль о ее пальцах, сжимающих мои волосы, пока я исследую ее дальше, искушает меня невыносимо. Как долго еще я смогу терпеть эту муку, прежде чем поддамся желанию? Я чувствую ее запах на своих пальцах, когда застегиваю пуговицы на рубашке, и это делает желание позже прикоснуться к себе этой рукой невыносимо привлекательным.

– Я провожу тебя до двери…

– Нет, – вскрикивает она, беспорядочно мотая головой. – Эйден наверняка уже придумал для них историю…

– Я уверен, что твои родители предпочтут правду, сказанную их священником, любой истории, придуманной твоим братцем, – отрезаю я, а ее глаза сощуриваются при внезапном напоминании о моем чине.

Священник – вот кто я для этой девушки.

– Священник, – фыркает она. – Я думала, что в основном священники предпочитают, чтобы юные послушники сосали им за закрытыми дверями.

Это утверждение чудовищно, но, к несчастью, правдиво для некоторых церковников.

Прикасаться к ребенку таким образом не просто грешно. Это омерзительно.

На свете мало вещей, из-за которых я готов сойти в ад, но убийство тех, кто издевается над детьми, пожалуй, одна из них. И я никогда не раскаюсь.

– Это не для меня, – усмехаюсь я.

– А что тогда для тебя? Любишь находить впечатлительных девушек и делать с ними, что пожелаешь? – спрашивает она, пытаясь вызнать что-то еще.

Она хочет знать, была ли она единственной, с кем я позволил себе такое.

Наклоняясь ближе, я шепчу:

– Иден, если тебе интересно, как часто я это делаю, то ты будешь удивлена, узнав, что я всегда мог удержать себя от прикосновения к женщине, – мой голос становится мягче, когда я добавляю: – Можешь представить, как я поражен твоим вкусом, который еще чувствую на языке. Это удивило меня так же, как и тебя.

Ее щеки краснеют, и я вижу, что теперь ей недостает уверенности, чтобы оттолкнуть меня. Не уверен, что она удовлетворена моим ответом, но нет причины говорить ей что-то, кроме правды. Кажется, она принимает сказанное – пока что – и поворачивает голову к двери своего дома.

– Что ж, больше этого не случится, – отрезает она, и меня пронзает злость при мысли о том, что это было всего лишь один раз.

Она права.

Я не могу позволить, чтобы это случилось еще раз.

– Мы можем просто покончить со всем этим? – спрашивает она, очевидно вымотанная.

Я киваю и позволяю ей пройти, чтобы показать дорогу. Я прячу руки в карманы, чтобы поправить стояк, пока мы идем: его не выходит игнорировать.

До этой минуты я был так поглощен Иден, что не обращал внимания на дом перед нами. Исполинский символ богатства. Белый фасад сияет под точечным светом, огромные окна с темными жалюзи и внушительная черная парадная дверь создают впечатление тщательно контролируемого совершенства. Крыльцо с высокими колоннами и безупречными ступеньками, ведущими ко входу, источает пугающее спокойствие. Большой балкон на втором этаже с полностью стеклянными дверями нависает над ухоженным изумрудным газоном, украшенным царственными кустами и деревьями. Тщательно продуманная картина, но тишина за ней намекает на что-то темное внутри.

Пока мы поднимаемся по крыльцу, мне приходится сдерживать себя, чтобы не касаться низа ее спины. Ее рука дрожит, когда она тянется к звонку.

Изнутри дома раздаются все более громкие крики и Иден вздрагивает от звука, который, я полагаю, может быть только голосом ее отца. Точных слов не разобрать, но в его чувствах нет сомнений: грохот, отдающийся от стен, делает воздух наэлектризованным и тяжелым.

Дверь распахивается, и я вижу искаженное яростью лицо ее отца. Он меняет выражение в ту же секунду, когда замечает за Иден меня.

Семенящая за мужем Морган смотрит с облегчением. Перевожу глаза на лестницу за ними, на которой сидит Эйден. Мы встречаемся взглядами, затем он склоняет голову, побелев от стыда.

– Иден, – вздыхает Дэвид, притворяясь, будто бы не собирался кричать на нее. Выходя из-за двери на крыльцо, он притягивает ее, чтобы обнять. Ее ладони едва касаются его боков, пока она стоит без движений и без чувств. – Отец Брайар? – он ласково подталкивает Иден к матери. – Все в порядке?

– Нет, я так не думаю, Дэвид, – вздыхаю я, вновь глядя на Эйдена. – Не могли бы вы позвать сюда своего сына на секунду?

– Эйдена? – спрашивает Морган. Ее голос такой хриплый, будто она плакала. – Он так беспокоился за свою сестру…

– Все нормально, мам, – отвечает Эйден, направляясь к парадной двери.

– Иден, что случилось, черт возьми? – спрашивает Дэвид. Эйден смотрит на сестру предупреждающе.

Стыдно, – хотя и забавно, – заставлять ее лгать в присутствии священника.

Надо же, какой смелый.

– Я могу ответить на это, – улыбаюсь я; ладони Эйдена уже трясутся.

– Нет нужды, отец Брайар. Спасибо, что привели ее домой…

– Она отвезла вашего сына и его друзей в укромное место по их просьбе. Полагаю, Эйден и его приятели хотели сделать кое-что запрещенное. Потом они оставили Иден там во время грозы. Я отправился, чтобы осмотреть место, которое вы упомянули в нашем разговоре после мессы. Представьте себе мое удивление, когда я нашел вашу дочь бредущей по грязной дороге, мокрой насквозь, без телефона и машины.

Я смотрю на дорогу и вижу ее грязную машину.

– Мне бы тоже было трудно добраться домой, если бы мой брат позволил друзьям угнать мою машину, чтобы развлечься.

Захлопнув рот, Дэвид смотрит на свою дочь широкими глазами:

– Это правда, Иден? – она медленно кивает, и Эйден начинает нервно переминаться с ноги на ногу. Ладонь Морган взлетает ко рту, чтобы скрыть шок.

Дэвид резко вдыхает, трогает свой ремень. Я вижу, как вздрагивают и Эйден, и Иден. Кровь под кожей закипает от ярости, я могу представить всего несколько вещей, которые могли бы вызвать у них такую реакцию. Я сжимаю кулаки так сильно, что ногти впиваются в ладони, и всеми силами стараюсь сосредоточиться на происходящем.

Мужчина поворачивается к сыну, мелькает его рука, звук пощечины резкий и неожиданный. Из дверного проема парень отступает назад в дом. Как только он возвращает равновесие, он поворачивается к нам и сплевывает кровь на крыльцо. Его нижняя губа рассечена, и на щеке уже выступает красный след.

Часть меня удовлетворена наказанием Эйдена, из-за чего мне трудно сдержать улыбку, угрожающую появиться на лице.

– Морган, отведи Иден внутрь и приведи ее в порядок. Ее брат попросит у нее прощения, когда мы договорим, – шипит Дэвид. – Отец Брайар? – спрашивает он. – Есть ли у вас время для домашней исповеди?

Бросив взгляд на крыльцо, я замечаю два кресла:

– Разумеется.

* * *

Эйден идет к креслам и, скрестив руки на груди, падает на подушку. У него красные и опухшие глаза, челюсти стиснуты от раздражения. Я сажусь рядом, прекрасно понимая, что Дэвид все еще рядом, наверняка подсматривает и подслушивает.

– Послушайте, я ничего не делал, это все Зак…

Во мне вспыхивает желание задушить его голыми руками. Мысль о том, как он будет хватать ртом воздух, привлекает меня больше, чем должна бы. Эта жажда отмщения вызвана чем-то первобытным.

– Скажи, почему ты так сильно ненавидишь сестру?

Я видел ее лицо в свете фар.

Эйден позволил своим друзьям навредить ей.

Он взял их на слабо́.

– Я не ненавижу свою сестру, – говорит Эйден, ерзая на месте. – Я не ненавижу Иден.

– Тогда зачем ты позволил сделать то, что они сделали? Зачем спорить на это вообще?

Мелкий пиздюк прищуривается и фыркает:

– На ней не было этой рубашки, когда мы оставили ее, отец. Вы тоже видели шрамы. Мы оба знаем, что́ Церковь говорит об актах самоповреждения. Это идет вразрез с основным представлением о святости жизни. Ей следует стыдиться себя.

– Значит, позволить другим навредить твоей сестре намного лучше?

Эйден замирает, плотно сжав губы. Судя по выражению лица, он занят каким-то воспоминанием. Я не могу не думать о Дэвиде и о том, как Эйден и Иден вздрогнули, когда он потянулся к ремню.

– В каких грехах ты хочешь покаяться сегодня?

– Я не жду, что вы поймете меня или мою семью. То, как они относятся к Иден сейчас, то, как они ее ненавидят, – это то, как я жил, пока она не уехала в университет. Она была их любимым ребенком. Настоящим ангелом. Так что вы можете смотреть на меня, прикидываясь, будто не осуждаете, но поверьте, то, что я сделал с Иден – ничто по сравнению с тем, как меня наказывали всю жизнь, – намеренно шепчет он. – Я не ненавижу свою сестру за то, что она сделала с собой. Я ненавижу ее за то, что она вернулась и снова отправила меня в ад, а это так и есть. Да, они ведут себя так, будто я их новый любимчик, но это не значит, что наказания пропали. Чем дольше она рядом, тем хуже становится. Но самое лучшее что? Что ни хрена она не знает, насколько мне плохо, потому что он никогда ее не трогал.