Мама, я в депрессии

Я пыталась уснуть. Ворочалась. Плед то набрасывала, то сбрасывала. Тело не находило покоя. То в жар бросало – побочка терапии, будто печка внутри разожглась. То озноб пробирал до костей. Пальцы ног ледяные, а лоб – в огне. Пот, липкий и холодный, выступил на спине. Давление. Оно подкрадывалось исподволь. Сначала – легкий гул в ушах. Потом – ощущение тугого обруча, медленно сжимающего виски. Сердце – глухие, неровные удары где-то в груди. Раз. Пауза. Два. Снова пауза. Будто мотор барахлит. Побочка. Всегда побочка. Или паника? Или то и другое, сплетаясь в один мерзкий клубок?

Темнота за окном была абсолютной. Поздний ноябрь. Ночь длинная. Шторы были задернуты, но щель у балконной двери пропускала тонкую полосу света от фонаря во дворе. Она лежала на полу, как бледный нож.

И вот тогда началось.

Сначала – звуки. Не извне. Изнутри. Или казалось? Шорох за дверью в прихожей. Будто кто-то крадется. Марк? Но его шаги я знала. Это было не так. Тише. Осторожнее. Потом – шепот. Неразборчивый. Как будто несколько голосов переговариваются за стеной. Голоса родителей? Нет… другие. Чужие. Я вжалась в подушку, затаив дыхание. Шепот стих.

Потом – тени. В щели света от балкона. Они двигались. Не просто от ветра за окном. Нет. Они принимали очертания. То длинные, тощие пальцы тянулись по полу. То силуэт чего-то мелкого, юркого. Сердце забилось чаще, неровно, болезненно сжимаясь в груди. Я зажмурилась. Не смотреть. Это нереально. Это терапия. Тоска. Усталость.

Но когда открыла глаза – тени все еще были там. И шепот вернулся. Теперь ближе. Прямо за спинкой дивана. Холодный пот выступил на лбу. Я натянула плед на голову, как капюшон. Спряталась. Уйди. Уйди. Уйди.

Сон, когда он пришел, не был спасением. Он был ловушкой. Еще одним слоем кошмара.

Клиника. Холодная, ярко освещенная. Но не та, где капельницы. Другая. Слишком чистая. Слишком тихая. Я сидела на кресле в коридоре. Одна. В больничном халате. На голове – не парик. Ничего. Лысая. Кожа головы стянута, зудит. По коридору шли врачи. Мимо. Не глядя. Их лица – безликие маски. А потом – они. Дети. Множество детей. Маленькие. Девочки в платьицах, мальчики в штанишках. Они бегали по коридору, смеялись, но смех был беззвучным. Как в немом кино. Они подбегали ко мне, трогали мои холодные руки своими теплыми ладошками. Смотрели в глаза своими огромными, ясными глазами. Мама? – читалось в их взглядах. – Ты будешь моей мамой?

Сердце сжалось в комок боли. Я пыталась улыбнуться. Протянуть руки. Но не могла пошевелиться. Прикована к креслу. И тут – они стали меняться. Кожа – бледнеть, прозрачнеть. Глаза – тускнеть. Платьица превращались в больничные рубашки. На руках, на шеях, на лысых головках появлялись синяки, капельницы, шрамы. Они увядали на глазах. Превращались в маленькие, иссохшие фигурки. Их беззвучные крики, их протянутые ко мне ручонки… Мама! Почему ты не спасла? Почему ты не пришла?

"Потому что она – ядовитая!" – голос матери разорвал кошмар, как нож холст. Она стояла в конце коридора, в своем элегантном пальто, с лицом праведного гнева. Отец – за ней, тенью. "Она никому не нужна! Она сама себя уничтожила! И вас, детишки, она бы тоже погубила! Она – больная! Смотрите на нее! На лысую больную!"

Дети-фигурки повернулись ко мне. Их глазницы, пустые и темные, уставились на меня. Их ротики открылись в беззвучном вопле осуждения. Они поползли ко мне. Холодные пальчики тянулись к моей коже.

"Ты довела мать!" – завыл голос отца, сливаясь с голосом матери. – "Довела нас! Довела их! Всех вокруг себя погубишь!"

Я пыталась крикнуть. Защититься. Но из горла вырывался только хрип. Я рванулась с кресла, побежала. Коридор растягивался, бесконечный. Двери с табличками "Хирургия", "Процедурная" мелькали мимо. Из них высовывались руки. Руки врачей в перчатках. Руки с иглами, скальпелями. Руки, которые хотели схватить. Вернуть. Залить раствором. Сзади – шелест ножек детей и неумолкающие, слившиеся воедино голоса родителей: "Больная! Ядовитая! Довела! Погубишь!"

Я добежала до тупика. Стена. Гладкая, белая. Ни дверей. Ни окон. Только надпись красным: "УСЫНОВЛЕНИЕ: ЗАПРЕЩЕНО".

Обернулась. Они были уже здесь. Дети-фигурки. Родители с перекошенными от ненависти лицами. Врачи с иглами. Они смыкали круг. Шепот превратился в гул. Нарастающий. Давящий. Голоса слились в один ледяной вой:

"УЙДИ УЖЕ! ОСВОБОДИ МЕСТО! БОЛЬНАЯ! ЯДОВИТАЯ! УЙДИ!"

Иглы. Сотни игл. Они летели ко мне из всех рук. Впивались в кожу. В глаза. В голую, зудящую голову. Боль. Холод. Металлический привкус во рту – не химии. Собственной крови.

Я закричала. На этот раз по-настоящему. Дико. Отчаянно. И…

…проснулась.

Резко. Судорожно. Сидя на диване. Горло сведено спазмом от невышедшего крика. Плед сбит на пол. Тело облито ледяным потом. Халат прилип к спине. Сердце колотилось как бешеное, неровно, срываясь, выпрыгивая из груди. Каждый удар отдавался болью в висках, в шее. Давление. Высокое. Очень. Обруч сжал голову до хруста. Воздуха не хватало. Я хватала ртом пустоту, как рыба, выброшенная на берег.

– Аля?! Аля, что случилось?! – Марк. Он стоял в дверях. Бледный, в мятых пижамных штанах, с растрепанными волосами. Глаза – круглые от страха. Он видел мой кошмар? Слышал крик?

Я не могла ответить. Только покачала головой, хватая воздух. Пальцы впились в края дивана. Мир плыл. Темнело в глазах. Боль в груди. Острая. Колющая. Сердце? Остановка? Мысль промелькнула холодно.

– Дыши! Глубоко! Дыши! – Марк подскочил, опустился на колени перед диваном. Его руки схватили мои. Холодные. Дрожащие. – Это паника! Дыши со мной! Вдох… Выдох… Вдох…

Он дышал преувеличенно глубоко, пытаясь задать ритм. Его глаза умоляли. Держись. Держись.

Я попыталась. Вдох. Короткий, судорожный. Выдох – со стоном. Еще вдох. Глубже. Воздух обжег легкие. Еще. Сердце продолжало колотиться, но уже чуть ровнее. Темнота в глазах отступила, сменилась рябью. Давление все еще давило, но обруч чуть ослаб. Боль в груди утихла, оставив после себя тупую тяжесть.

– Кошмар… – прохрипела я наконец. Голос был чужим, избитым. – Страшный…

Он не спрашивал какой. Просто сидел на полу, держа мои ледяные руки в своих теплых, но тоже дрожащих. Его лицо в полумраке было измученным. Старым. На нем читалось то же самое: Я не знаю, как тебе помочь. Я сам боюсь.

Мы сидели так. Я – на диване, вся в поту, с бешено стучащим сердцем. Он – на полу, у моих ног, держась за мои руки, как за якорь в шторме. Тишина снова сгустилась, но теперь она была другой. Насыщенной общим страхом. Общей беспомощностью. И остатками того кошмара, что висел в воздухе, как ядовитый туман. Образы детей, голос матери, иглы… Они еще были здесь. Прятались в углах комнаты, в тенях за шкафом.