Голоса на ветру

А что, если эта память угасает и тот, кто их знал, становится кем-то не помнящим самого себя, постепенно исчезает, превращается в Ружу Рашулу? Рассыпавшуюся. Потерянную Ружу Рашулу.

* * *

По его позвоночнику потек пот. Он знал, что, когда встанет, после него останется лужица пота, а фрагменты его жизни будут и дальше сменять друг друга под чехарду цветных вспышек рекламы на небе без звезд и луны.

Всегда есть какой-нибудь выход, начал он утешать самого себя. В рай ли, в ад ли, безразлично. Рай обещает память, ад – тонкую пелену забвения. В полумраке нью-йоркской ночи он подумал, что бывают моменты, когда он, пожалуй, выбрал бы второе.

Прибывшие прямо из ада и разбросанные по миру от Амстердама до Аляски и Австралии, его соотечественники склоняются к забвению. И забывают, с печалью и стыдом соглашаясь превратиться в цифры, быть вырванными с корнем, отброшенными, не осознавая, что тем самым они открывают новый этап исчезновений, лжи, фальсификаций в самой страшной из всех войн, потому что она, эта война, вспыхнула из-за неразрешенных споров, из-за покойников, почти полвека не похороненных, из-за человеческой глупости и ненависти.

Кто может быть уверен, что Дамьян в ближайшее время не окажется на каком-нибудь фронте? По возрасту он еще не дорос до солдата, и никто не будет силой навязывать ему винтовку, но он может пойти добровольцем. У Марты и родители, и дядья со стороны матери и отца – все воевали с красной звездой на лбу, все вышли из войны победителями и защитниками своей победы. Мстителями. Что если Дамьян прислушается к воинственным призывам Марты? Поверит в справедливость войн, которые как нарывы выскакивают на теле родины? Пойдет воевать и погибнет?

* * *

«Запомнить и уйти из мира, который не твой, а чужой!» – было написано на шестьдесят девятой странице «Карановской летописи».

«Куда уйти и какой мир твой?» – приписал кто-то со стороны.

Кто?

По почерку Данило не мог узнать, кто это написал, да в тот момент это было не важно. Что, если Дамьян действительно пойдет воевать? Или отвергнет оружие и вызовет общее презрение к себе так же, как это сделал Лука Арацки, вернувшись с Первой мировой войны и отказавшись от ордена «За храбрость» и чина полковника, да еще и заявив что войны – это проклятие, в котором он не желает участвовать. Ибо независимо от того, где и почему идет война, любая война – проклятие и преступление, на которое Бог смотрит и молчит.

Напрасно красавица Петрана ломала руки, умоляя его принять предложенную должность и все, что полагается вместе с ней.

– Неужели он действительно настолько глуп? – спрашивала себя она, то рыдая, то срываясь на крик, то снова рыдая, то смеясь, а то мечась по комнате как зверь в клетке. – Только глупец может променять высокий военный чин на больничную вонь!

– Возможно! – сказал доктор Лука Арацки, не отводя взгляда от света, который струился из глаз его жены, вызывая мурашки в паху у мужчин и ненависть в сердцах у женщин.

«Пресвятой Боже, и зачем рождаются на свет с такими глазами?» – пробормотал он про себя.

Что сказала Петрана Арацки на его заявление, что любая война хуже чумы, жители Караново позже не могли вспомнить. Если она вообще что-нибудь сказала.

То, что они запомнили, а это зафиксировал и автор «Карановской летописи», был ее отъезд в Вену с каким-то венгерским аристократом. Из Вены она вернулась, когда все ее забыли, худой и молчаливой. «И тем не менее все еще такой красивой, что ни одна женщина в Караново не могла с ней сравниться». Ее сыну, будущему отцу Данило и судье Стевану Арацки, было тогда семнадцать лет. Когда он шел по улице, девушки, спрятавшись за шторами, любовались им, краснея и дрожа.

Женщина, появившаяся в дверях дома Арацки, была Стевану незнакома. Его удивил ее вид и сверкающая черная коляска с кучером в ливрее. Еще больше удивило его, что она, встав перед ним, расплакалась и запинаясь спросила:

– Где твой отец, Стеван?

Сказал ли он ей что-то, проводя ее в дом, Караново не узнало, но по городу со скоростью ветра разнеслась новость, что, вернувшись домой от больного, Лука Арацки принял Петрану без упреков, словно знал, что настанет день, когда она вернется, одетая в роскошное фиолетовое платье, с вуалью на лице, бледная и прекрасная, почти нереальная, утомленная и готовая к новому бегству, судя по тому, что коляску она не отпустила. Коляска и два черных коня ждали ее три дня и три ночи, пока между ней и Лукой шли переговоры о чем-то, что для Караново так и осталось тайной.

Лишь на третий день, если верить «Карановской летописи», она вышла из дома Арацки, прямая и бледная, в сопровождении мужа.

Когда коляска тронулась в сторону пристани, где Петрану ждал тот, ради кого она покинула Караново и свою семью, Лука Арацки вернулся в дом и не выходил из него до тех пор, пока у него не выросла борода, которую он с тех пор не брил. Благодаря женщине, которая у Арацки смотрела за домом, и работавшему с Лукой фельдшеру Караново узнало, что за все это время доктор Арацки не проглотил ни куска, ни глотка, но зато Стеван не выпускал из рук стакана, в который все подливал и подливал красное вино до тех пор, пока не свалился под стол.

– Есть более интересные способы погубить свою жизнь! – увещевал его отец. – Петрана ушла. Петрана вернется! – пытался он успокоить сына, которому уже начали мерещиться белые мыши, спускающиеся вниз по шторе, и птица с кошачьей головой. – Петрана вернется! – повторил Лука.

Но Петрана не возвращалась, а о ее пребывании в Вене и Париже доходили неподтвержденные и противоречивые рассказы, в частности, говорили, что молодой граф, который увез ее из Караново, проиграв в карты все свое состояние, поднял руку в белой перчатке и пустил пулю себе в рот, превратив только недавно обвенчавшуюся с ним красавицу во вдову, унаследовавшую особняк в Вене и запущенное имение в венгерской степи.

Почему она спустя несколько лет вернулась в Караново, Петрана сама не знала, по словам тех, кто бывал в имперской столице, ее благосклонности пытались добиться поэты и министры, аристократы и пропащие неудачники. Сам великий Климт написал ее портрет, толпы посетителей устремились в картинную галерею, чтобы увидеть «Красавицу с мечтательными глазами», но Петрана не обращала внимания ни на это, ни на слухи, которые клубились вокруг нее.

Петрана вернулась в Караново тогда, когда все уже о ней забыли. На этот раз в автомобиле, крыша которого могла подниматься и опускаться, она была в черном, в огромной черной шляпе, украшенной желтой розой. Стеван уже был на третьем курсе юридического, а Лука Арацки все больше времени проводил в больнице, запахи которой со временем пленят сердце его рыжеволосого внука настолько, что никому даже не придет в голову спрашивать, чем Данило собирается заниматься в будущем.

Своего деда Данило Арацки не мог представить себе без висящего на груди стетоскопа. Склонившись над носилками с ранеными, он решительно отвергал скоропалительные предложения об ампутациях.

– Это крестьяне! – боролся он за каждого раненого. – Без рук, без ног они станут инвалидами, способными только просить милостыню…

* * *

В полумраке, еще сам не зная, каким будет его завтрашнее решение, Данило Арацки снова увидел, как Лука склоняется то ли над чьей-то больничной койкой, то ли над клумбой с розами и георгинами и шепчет: «Вот и тебе немножко воды, расти хорошо! И тебе…»

Перед Данило Арацки словно открывается дверь в волшебный мир воспоминаний: он видит светлый весенний день, Луку и себя, еще маленького, они вместе ходят среди роз и вербены, не обращая внимания на Петрану, которую Лука Арацки, к изумлению родных и друзей, принял в свой дом и в третий раз.

Они проговорили два дня и две ночи. О чем – никто даже не догадывался. Говорили они тихо, на каком-то иностранном языке, рассказывала потом Нега, которая вела хозяйство в доме Луки Арацки.

На третий день, когда Петрана поднялась, чтобы уйти, на столе после нее остался нетронутый бокал с вином и желтая роза, чей аромат еще несколько недель заставлял жителей Караново страдать и утверждать, что Петрана – ведьма, что она околдовала не только Луку Арацки и сумасшедшего венгра, но и весь род мужской, каждого, с кем соприкоснулась в своей жизни.

* * *

Много лет спустя, когда кое-что уже позабылось, Данило Арацки все еще помнил Петранину желтую розу из-за свежести, которой она никогда не потеряла, и запаха, который будил беспокойство в телах и душах мужчин.

А саму Петрану он при этом не помнил. Воспоминания о ней и ее последнем приезде в Караново были всего лишь отблеском чужих впечатлений, долетевших до него в сомнительной достоверности историях и отрывках из «Карановской летописи», сорок седьмая страница которой свидетельствует о том, что в тот, последний раз Петрана прибыла в Караново в черном автомобиле, за рулем которого сидел чернокожий водитель в белом костюме.

С ней приехали и три сундука, совершенно черных, окованных серебром, с замками, которые никто не смог открыть, вследствие чего Стеван, в то время уже ставший судьей, приказал воспользоваться топором.

На этот раз Петрана, отказавшись встречаться с родственниками и соседями, осталась всего на несколько дней, в результате чего по Караново со скоростью ветра распространился слух, что ее чудесное лицо обезображено какой-то страшной, позорной болезнью.

Однако эти слухи испарились быстро, гораздо быстрее, чем мнение, что Петрана рождена от дьявольского семени, что она потомок оборотня и дочь ведьмы. Женщина, которая регулярно приходила убираться в доме Арацки, не оставила камня на камне от рассказов про обезображенное лицо Петраны. Она заявила, что Петрана стала еще красивее, чем когда бы то ни было, что она так красива, что Наталия рядом с ней выгладит уродиной, случайно попавшей сюда из какого-то другого мира.

Из Наталии никому не удалось вытянуть ни слова. Вета, и обычно неразговорчивая, на все вопросы о Петране только пожимала плечами. Петр, как всегда, молчал. Данило еще не родился.

Для своих внуков Петрана была черным ангелом, пролетевшим через их сны и исчезнувшим.

* * *

Озаряемый призрачным светом реклам, Данило задрожал.

А вдруг эта расплывчатая тень за спиной Веты – Петрана? Часть его сна? Ерунда! Петрана так долго отсутствует в мире живых, что от нее наверняка даже тени не осталось.

Не прошло и нескольких недель после ее отъезда из Караново, как по дороге в Париж она умерла от воспаления мозговой оболочки. Похоронена где-то в Швейцарии, где туманы чередуются со снегопадами. «Может, поэтому ее тень такая размытая? А может, это и не тень, а всего лишь облачко дыма из глубины улицы?» – пронеслось в голове у Данилы. В тот же момент смех Наталии все объяснил:

– Сразу видно, что ты не знал Петрану! В такую дыру она не зашла бы, даже потеряв рассудок!

Смех Наталии затих, а ее странный рыжеволосый ребенок спросил:

– А ты ее знала? Может ли вообще хоть кто-то сказать, что кого-то знает?

– Чтобы узнать женщину и дьявола, не хватит и целой вечности! – из толпы теней до слуха Данилы донесся чей-то голос, прерываемый кашлем, скорее всего, это был голос Луки. Он когда-то давно произнес эту же самую фразу, не придав значения тому, что Рыжик, рассматривающий косой луч света, попавший в плен к плетям вьюнка и лепесткам розы, все слышит и запоминает.

Летний день был знойным, солнечный свет лился сквозь ветки молодых фруктовых деревьев и между крупными цветами георгинов. Весь Божий мир, разморенный жарой, погрузился в сон: и кошки, и воробьи, и даже аисты на крыше. Бодрствовали только Лука Арацки и Рыжик. А может быть, еще и Петрана, скрывшаяся среди лепестков желтой розы, аромат которой все еще витал в городе, пробуждая в девушках неясное томление, а в молодых людях – жажду странствий.

Если бы не желтая роза, Петрана была бы забыта. Скорее всего. Однако стоило только Вете из худой смуглой девчонки превратиться в красавицу, этого оказалось достаточно, чтобы разговоры о Петране снова ожили.

Любил ли Лука Арацки внучку с лицом Петраны или боялся ее, Данило догадаться не сумел, околдованный нежностью ее голоса, блеском глаз, смехом… Тем не менее он не мог не заметить, что Ветой все восхищаются, все ей немного завидуют, потому что она и ходит, и одевается так, как ни одна другая девушка в Караново, а щеки ее пахнут медом.

К деду и Рыжему Малышу Вета была особенно нежна. Однако в том, как себя вел Лука Арацки по отношению к Вете, была заметна некоторая сдержанность, пронизанная грустью и затаившимся гневом и прикрываемая неловкостью. Что преобладает, что адресовано Вете, а что Петране, которая вернулась в жизнь свекра через Вету, Наталия разобрать не могла, несмотря на то что между нею и Лукой с того самого дня, как она вошла в дом Арацки, установились отношения тихой, никак явно не выражаемой нежности. Один только Стеван благодаря инстинкту самца-собственника чувствовал силу и глубину этой нежности, хотя ему так и осталось непонятным восхищение Наталии его отцом.

Для Стевана Наталия была и осталась тайной за семью печатями. И он не находил ни способов, ни путей к тому, как узнать ее. Иногда она казалась ему похожей на те китайские коробочки, которые извлекают и извлекают одну из другой, но тем не менее всегда остается одна, последняя, тайну которой не открыть. Разговоры про то, что, идя по стопам Симки Галичанки, Наталия на кладбищенском холме подстерегла дьявола и украла у него красную шапку, которая дает своему владельцу дар видеть и слышать то, что другие не видят и не слышат, он считал глупой выдумкой. Какой дьявол? Какая шапка?

И тем не менее! Увидев ее в первый раз, Стеван содрогнулся от какого-то глубокого ужаса. Потом, оказавшись во власти ее взгляда, он забыл об этом первом страхе до того самого момента, пока не вспомнил его, когда было уже слишком поздно что-то менять в своей жизни.

Чтобы пигалица, едва достававшая до пояса этому красавцу, сыну Петраны, могла завоевать его, было необходимо нечто большее, чем простая женская ловкость. В это поверили даже те, кто не верил, что Наталия слышит, как растет трава, и что, используя вместо речи шелест листвы, говорят мертвые и те, кто пока еще не родился. Разве не она могла одним прикосновением руки усмирить дикого коня, взглядом подманить лисицу и отогнать от умирающего смерть? Или обнаружить болезнь быстрее, чем ее мать, переселившаяся сюда с юга женщина, к которой Караново так никогда и не привыкло, как, впрочем, не привыкла к Караново и она? Взгляд лиловых глаз Симки Галичанки проникал глубоко внутрь того, на кого был обращен, но окружающих больше пугал не столько сам этот взгляд, сколько ее загадочное молчание, то, как неожиданно она надолго уходила в лес за рекой, те травы, которые она оттуда приносила, а потом лечила ими и коклюш, и боли в животе, и другие болезни, и даже ядовитые змеиные укусы, укрепляя тем самым подозрения горожан, что она, скорее всего, волшебница, а то и ведьма.

Миниатюрная Наталия Арацки унаследовала от матери способность исцелять, глаза цвета ирисов и дар предсказывать судьбу… Случилось ли ей хоть раз с кем-нибудь разговаривать более нескольких минут, не помнили даже самые старые жители Караново… Ее глаза привлекали к себе внимание собеседника настолько, что люди чаще всего совершенно забывали, что именно она говорила, да и говорила ли она?

– Кто выжмет воду из камня, выжмет и слово из Наталии! – сказала Петрана после первой встречи с будущей снохой, изумленная тем, что особенного нашел ее сын в этой женщине, чья грудь размером была не больше сосков беременной сучки. В Наталии ей мешало всё: и блеск глаз, и тембр голоса, и ощущение от прикосновения небольших теплых ладоней, которые одновременно ласкали и исцеляли, и смирение, которое излучала вся ее фигура.

Как ни старался Лука Арацки, ему не удалось загасить ту ненависть, которая вспыхнула в Петране в первый же момент, как Наталия появилась в их доме. Но в этот же момент он понял, что Петрана Наталии гораздо понятнее, чем ему. Даже постоянный запах желтой розы не вызывал у нее ни удивления, ни желания избавиться от этого цветка.

– Это бессмысленно! – сказала она коротко. – В этой розе – Петрана, а убрать ее из этого дома не может никто…

Стеван несколько месяцев безуспешно пытался добиться от нее объяснения, что именно она имела в виду, когда так сказала. Ведь Петраны в Караново давно нет. И даже если она когда-нибудь вернется, как можно быть уверенным, что не исчезнет опять? Возможно, навсегда.

– В конце концов, однажды завянет и желтая роза, усмехнулся он, перебирая документы для предстоящего завтра судебного разбирательства.

– Ты так думаешь? – неожиданно прозвучал еле слышный голос Наталии.

– А что тут думать? Все розы когда-нибудь вянут!

– Только не эта! – Наталия горько улыбнулась. – Тебе следует смириться с этим раз и навсегда, – добавила она резко. – Не эта!

Стеван лишь пожал плечами, предположив, что Наталии известно нечто такое, чего ему никогда не понять. Ну, что поделаешь!

Стеван в этот момент готовился к завтрашнему суду над крестьянином, который убил половину родственников своей жены и теперь утверждал, что сделал это по призыву посланцев Божьих. А Бог повсюду! Всё видит и всё знает…

* * *

«А действительно ли знает?»

В вагоне для скота, следовавшем в Освенцим, замерзший и голодный, судья Стеван Арацки вспомнил этот свой вопрос, обращенный то ли к Богу, то ли к дьяволу, то ли к кому-то еще. Обреченный на смерть, виновный в гибели троих детей, жены, отца и матери, он был уверен, что Бог – повсюду и что Он знает всё. И всё простит. Чепуха! В вагоне для скота, рядом с солдатами своей роты, сквозь вонь пота и мочи, ему казалось, что его ноздри чувствуют запах желтой розы Петраны, сильный, дурманящий, такой же, как в тот день, когда она оставила ее на столе рядом с нетронутым бокалом красного вина.

Под громыхание поезда, увозившего их на север, Стеван внезапно услышал спокойный голос Наталии, сообщавший о том, что ей предстоит родить близнецов, на что собравшиеся за столом Арацки недоуменно переглянулись: на гладкой коже ее живота не было ни малейших признаков беременности. Как же могла она расслышать биение двух маленьких сердец?

– Этого не может быть! – Стеван вспомнил свой прежний издевательский смех. – Должно пройти не меньше трех месяцев, прежде чем ты сможешь что-нибудь почувствовать… – добавил он примирительно, удивленный укоризненным взглядом отца и его коротким, но не терпящим возражений заявлением:

– Если она говорит, что слышит, значит, слышит!

Спорить с Лукой Арацки не имело смысла. С Наталией было в принципе невозможно. Подавленный и обиженный, Стеван видел со стороны, как достает из буфета бутылку с виноградной ракией и начинает пить так, словно впереди у него целая вечность. В момент его рождения, похоже, сочетание звезд на небе было не самым благоприятным, на этот счет он уже больше не обольщался: что бы он ни сказал, Наталия только пожимала плечами и делала по-своему. Предложив Наталии выйти за него замуж, он ошибся, думая, что эта миниатюрная женщина, едва достигавшая ростом его подмышки, будет воспринимать каждое его слово как закон. Единственное, что его тревожило, были сомнения Петраны, сможет ли Наталия родить ребенка.

– Она не родит и картофелину! Картофелину! – нередко слышал он ворчание Петраны. – Ты – последний Арацки, вот попомнишь еще мои слова…

Сомнения Петраны вносили в его дни и ночи то, чего все Арацки боялись, боялись до безумия. А боялись они увидеть дом Арацки, из которого не слышится детский смех и плач.

В этом доме рождались герои и тру´сы, красавицы и чудаки, врачи и гайдуки, государственные деятели и военные, торговцы и учителя. В нем женились и выходили замуж, крестили и праздновали, печалились и радовались. Стеван просто не мог себе представить двор и комнаты этого большого дома пустыми, он был бескрайне счастлив, когда, опровергнув слова Петраны, Наталия меньше чем через год после свадьбы родила Петра, а потом Вету, а потом близнецов и, наконец, когда все уже предполагали, что других детей в доме не будет, Рыжика, после чего заявила:

– Ну, а теперь хватит! Не нужно множить беды!

Что она хотела этим сказать, Стевану осталось неясно. Но Лука Арацки в тот же момент понял, что сноха права. Мальчик с прядями прилипших ко лбу огненно-рыжих волос был настолько маленьким и худым, что можно было пересчитать все его ребра, косточки на руках и ногах, позвонки, кости стоп и кистей рук, обтянутые жалкой синеватой кожицей.

– Зови попа! – Лука Арацки мрачно посмотрел на сына. – И готовь гроб. Этот ребенок до утра не доживет!

Растерявшись от отцовского выражения лица, Стеван послушно направился к дверям, чтобы найти священника и столяра, хотя и понимал трудность своей задачи. Единственная в городе похоронная контора была в эти дни закрыта ввиду смерти ее хозяина и споров между наследниками о разделе имущества.

Но не успел Стеван открыть дверь, как Наталия, приподнявшись на кровати, сказала:

– Вернись, не будь глупцом, Стеван! На свою беду этот ребенок переживет всех нас.

* * *

Окруженный толпой своих покойников, Данило Арацки вспомнил легенду о своем рождении, которая следовала за ним по жизни как тень.

Под светом рекламы Save Two Cents Shopping at Eagle всё вдруг показалось ему бессмысленным, смешным, глупым. «Сэкономь два цента, покупая у Орла». Послушай, два цента! У «Орла», а он символ Америки. Надо же, а вот он, переезжая в Америке с места на место, не видел ни одного орла. На парящих в небе орлов он смотрел возле монастыря Увац, а еще на острове Црес и в Хомольских горах в восточной Сербии.

– Дикая страна – это естественное место обитания диких птиц! – усмехнулась после этого перечня Джорджи Вест. – И диких людей! – добавила она. Она была права. Нет ни одного поколения Арацки, которое бы не пережило хоть одну войну, не стало бы свидетелем хоть одного покушения, а это были покушения, жертвами которых становились не только главы государств, но и королевы, и аристократки, причем одна из них носила под сердцем плод[5]. Кто знает, какая судьба уготована Дамьяну? Данило напряг слух. Женщина, лежащая рядом с ним, что-то пробормотала насчет того, кто задолжал ей двести долларов. Two hundred dollars owes me a son of the bitch![6] Уж не он ли это? Чепуха! Он понятия не имеет, кто она такая! Данило протянул руку к тому месту, где должна была находиться настольная лампа, забыв, что уже пытался сделать это, но не обнаружил ни лампы, ни столика, точно так же как и теперь. Значит, все это не сон!

Голоса мертвых и живых смешивались в его сознании, взывали к памяти, к воспоминаниям.

Ведь только благодаря его воспоминаниям они продолжают длиться во времени.

Несчастные безумцы! И как только им удалось его обнаружить после всех его скитаний по городкам Среднего Запада? Мало с них балканского сумасшедшего дома, они гоняются за ним и по здешнему!

Данило грязно выругался, имея в виду и женщину, и себя самого, и души Арацки, вынырнувшие из вечности, из ледяной бесконечности общего хаоса и забвения, и ищущие спасение у того, рождение которого не обрадовало даже самых близких родственников, у того, кому потребовалось прожить половину жизни, чтобы понять, что, заметая следы, совершаешь обман и теряешь время.

– Нет такого убежища, в котором можно укрыться от самого себя! – Ему показалось, что он слышит голос своей матери. И тут же понял, что разговаривает сам с собой, оправдываясь за нечто такое, чего не сделал бы и во сне. И все-таки почему он не отверг обвинения пациенток из Губереваца? Ведь это было не одно обвинение, а четыре, причем совершенно идентичных, написанных одной и той же рукой, от имени больных весьма преклонного возраста из отделения для самых тяжелых случаев психических заболеваний, таких, при которых страдающие ими больше не понимают ни кто они, ни где находятся. Почерк автора всех заявлений был одинаковым, грамматические ошибки тоже. И все сводилось к утверждению, что менее чем за тридцать минут доктор Данило Арацки попытался изнасиловать, а возможно, и изнасиловал Катицу Борович из Вршаца (шестидесяти семи лет), Мару Милюш, беженку из Бании (сорока трех лет), Невенку Пейин (место рождения неизвестно, возраст неизвестен), Ребекку Хиршл (семидесяти четырех лет), которая не помнит собственного имени, но уверена, что через несколько дней она пойдет в среднюю школу. Латиницу она уже знает. Ей кажется странным, что она не знает кириллицу. Ведь она окончила четыре класса начальной школы, а кириллицу проходят в третьем.

Мара Милюш была единственной оставшейся в живых после пожара, в котором сгорел дом ее семьи в Бании. Она помнит, как в ту ночь все ее родные исчезли в огне и дыму, в войне. Теперь она начинает кричать при виде зажженной спички, тлеющего огонька сигареты, красного неба на закате.