Диагноз, который я себе не ставила

Оливия Кросс

Диагноз, который я себе не ставила

Глава 1. Привычка не смотреть в зеркало

Я всегда говорила себе, что просто не люблю зеркала. Это звучало почти мило, как странная черта характера, вроде нелюбви к острым блюдам или привычки спать с открытым окном. Но на самом деле я не просто их не любила – я их избегала, как избегают нежелательных встреч. Я могла случайно поймать своё отражение в витрине или экране телефона и быстро отвернуться, словно это чужой человек, с которым я не хочу иметь ничего общего. Я пряталась от собственного взгляда, потому что знала: в нём слишком много вопросов, на которые у меня нет честных ответов.

Когда я была подростком, мама любила говорить: «Посмотри на себя!» – и это никогда не было приглашением к восхищению. Это было обвинение. Иногда я слышала его, когда приходила домой позже положенного времени, иногда – когда на моём лице были следы слёз. И я смотрела в зеркало, но видела не себя, а набор недостатков, которые нужно срочно исправить. Слишком бледная, слишком худая, волосы как солома, глаза красные. Тогда я научилась смотреть на отражение поверхностно, будто проверяю, застёгнута ли молния или нет пятен на блузке, но не глубже. Не позволяла себе задержаться, чтобы не заметить лишнего.

В студенчестве зеркала стали фоном. В общежитии они висели в коридоре, и в них отражались сотни чужих лиц. Моё – одно из многих. Я научилась быстро поправлять макияж или волосы, не задерживая взгляд на глазах. Потому что глаза выдавали усталость, бессонные ночи, те утренние похмелья, о которых я старалась молчать. Я работала на свою картинку, но картинка не имела ничего общего с внутренним состоянием.

Потом я стала психологом, и зеркала исчезли почти из моей жизни. В кабинете, где я вела приёмы, их не было, и я будто вздохнула с облегчением. Я слушала других, отражала их чувства, задавала вопросы – но самой себе я вопросов не задавала. Моя работа была своего рода побегом от себя. Я могла часами всматриваться в лица клиентов, в их мимику, движения, и при этом не иметь ни малейшего желания встретиться с собственным взглядом.

Зеркало – это ведь не просто стекло с отражающим слоем. Оно честнее любых слов. Оно не подбирает удобных формулировок, не сглаживает углы. Оно показывает, где ты врёшь себе. И я чувствовала, что если однажды я задержусь в своём отражении, мне придётся признать, что я давно не управляю собственной жизнью. Что я выгляжу старше своих лет не только из-за морщин, но и из-за усталости, которую невозможно скрыть косметикой. Что в моих глазах есть та самая пустота, которую я так часто вижу в других и знаю, чем она грозит.

Я говорила себе: «Это просто зеркало, это неважно». Но в глубине знала: моё нежелание смотреть – это симптом. Симптом того, что я потеряла контакт с собой. Симптом того, что моё «я» стало таким неудобным, что я от него отворачиваюсь. И пока я отворачиваюсь, оно продолжает разрушаться, тихо, но верно.

В редкие моменты, когда я всё же заставляла себя всмотреться в глаза в отражении, я ловила странное ощущение – будто смотрю на клиента, которому срочно нужна помощь. Чужая женщина, знакомая и незнакомая одновременно, усталая, с осунувшимися щеками и сжатым ртом. И я понимала, что не взяла бы её в терапию, потому что знала: у меня не хватит сил. Не хватит, потому что эта женщина – я.

Я научилась жить без отражений. Я подбирала одежду на ощупь, красилась на автомате, проверяя только общий силуэт. Я не хотела знать, как на самом деле выгляжу, и не хотела, чтобы кто-то другой это видел. Это была форма самозащиты: если я не вижу себя, значит, всё не так уж плохо. Значит, я могу продолжать.

Только однажды, вернувшись домой поздно ночью, я случайно включила свет в ванной и оказалась перед зеркалом лицом к лицу. Я была без макияжа, с растрёпанными волосами, глаза красные, в них – растерянность и усталость. И я вдруг поняла, что смотрю в эти глаза так же, как когда-то смотрела мама, когда говорила: «Посмотри на себя». Только теперь я сама себе это сказала. И это было не обвинение. Это был тихий, болезненный вопрос: «Сколько ещё ты сможешь так жить?»

В тот момент я не дала себе ответа. Я просто выключила свет и ушла. Но именно этот взгляд в зеркало стал первой трещиной в стене, которую я строила годами, прячась от самой себя.

Глава 2. Симптомы, которые я игнорировала

Я всегда умела красиво объяснять своё состояние – так, чтобы оно звучало убедительно и для других, и для меня самой. Если я засыпала на ходу, я говорила, что просто много работаю, что сезон сложный, клиенты тяжёлые, слишком много эмоциональных вложений. Если я просыпалась среди ночи и лежала с широко раскрытыми глазами, чувствуя, как сердце бьётся в горле, я объясняла это переутомлением или «неудачным кофе вечером». Если меня бросало в дрожь без причины, я списывала на погоду или гормоны. Любая тревога, любой сбой в теле и голове получал рациональное объяснение – и этим объяснением я глушила то, что должно было меня встревожить.

Первые симптомы появились задолго до того, как я вообще поняла, что нахожусь на опасной территории. Это была постоянная усталость – не та, что проходит после выходного, а вязкая, как болотная вода, тянущая тебя вниз даже тогда, когда, казалось бы, всё в порядке. Я просыпалась уже уставшей, садилась на работу и считала часы до вечера, а вечером считала минуты до того, как можно будет налить первый бокал. И всё это я называла «нормой».

Были и другие сигналы. Частые головные боли, на которые я отвечала таблеткой и продолжением работы. Неспособность сосредоточиться на тексте или разговоре больше десяти минут. Странная раздражительность, когда меня бесили даже звуки – шаги в коридоре, звонок телефона, шум за окном. Я говорила себе, что просто стала чувствительнее с возрастом, что это от перегрузки, от постоянной вовлечённости в чужие жизни.

Но самым тревожным был момент, когда я стала забывать слова. Не сложные термины, не названия книг или фильмов – обычные слова, простые, бытовые. Я могла остановиться посреди фразы и чувствовать, как в голове пусто, будто кто-то выключил свет. Клиенты иногда замечали паузы, а я отшучивалась, что у меня «мозг перегрет». Но внутри я понимала: это ненормально. И всё равно продолжала игнорировать.

Тело тоже пыталось говорить со мной. Сердце начинало биться так, что я слышала его в ушах, дыхание становилось поверхностным, руки холодели. Иногда меня бросало в пот, и я думала, что это просто жарко или я переборщила с кофе. Иногда вдруг хотелось заплакать без всякой причины, но я тут же находила повод, чтобы этого не делать – срочную работу, звонок, который нужно принять, сообщение, на которое надо ответить. Я глушила сигналы, как будто могла их отменить, просто не обращая внимания.

Я ведь знала, что все эти проявления имеют смысл. Как психолог, я прекрасно понимала, что психика не кричит просто так, что тело – это первый и самый честный информатор. Но с собой я была глуха и слепа. С другими я могла разглядеть малейший намёк на тревогу, усталость или депрессию, но в своей жизни предпочитала оставаться слепой. Потому что признать – значит начать действовать. А действовать – значит менять то, к чему я привыкла.

Иногда мне казалось, что я живу в доме, в котором давно пахнет гарью, но я хожу по комнатам, открываю окна, зажигаю свечи, лишь бы не искать источник дыма. Потому что я боялась, что если найду, то пойму: уже всё в огне.

Был один вечер, когда я поняла, что что-то совсем не так. Я пришла домой, налила себе бокал вина и села за ноутбук, чтобы закончить отчёт. Вдруг руки начали дрожать так, что пальцы не попадали по клавишам. Я остановилась, смотрела на эти руки и не понимала, почему они меня не слушаются. А потом в груди стало тесно, дыхание сбилось, и мне показалось, что я сейчас умру. Это длилось минуту, может две, но для меня это был час. Я тогда сказала себе, что просто переутомилась, что завтра пройдёт. И на следующий день действительно стало легче – но не потому, что проблема ушла, а потому что я снова её спрятала.

Симптомы никуда не исчезали. Они то стихали, то возвращались, но я научилась обходиться с ними, как с непрошеными соседями: просто делала вид, что их нет. Я знала, что однажды они соберутся вместе, чтобы заставить меня обратить внимание. И всё же каждый раз, когда они стучали в дверь, я делала вид, что не слышу.

И сейчас, когда я думаю об этом, я понимаю: я боялась не диагноза. Я боялась, что он окажется правдой, которую я и так знала.

Глава 3. Профессиональная слепота

Когда ты психолог, тебе сложно признать, что у тебя те же проблемы, что и у твоих клиентов. Это похоже на иллюзию иммунитета: если я знаю, как устроена боль, значит, она не может сломать меня так же, как их. Я была уверена, что обладаю каким-то особым внутренним фильтром, который пропускает чужие переживания, но задерживает мои собственные, не давая им разрастись. Я строила этот фильтр годами – на лекциях, в тренингах, в практике – и верила, что он работает.

В профессии есть тихая гордыня: мы часто думаем, что наш опыт и знания ставят нас над проблемой, делают нас наблюдателями, а не участниками. Но правда в том, что мы такие же участники, только часто играем роль зрителей в собственной жизни. Я слушала людей, которые приходили ко мне с тревогой, с депрессией, с зависимостями, и видела их насквозь. Я могла назвать их проблему, разложить её на составляющие, предложить методы работы, шаг за шагом выстраивать маршрут выхода. Но когда дело касалось меня самой, я словно переставала быть специалистом.

Я узнавала себя в чужих историях – слишком часто, чтобы это было случайностью. Когда клиент рассказывал о бессонных ночах и постоянной усталости, я невольно думала: «Это как у меня». Когда кто-то говорил о чувстве пустоты, которое заполняется алкоголем или бесконечной работой, я внутри вздрагивала, но тут же отгоняла мысль. Потому что допустить её означало признать, что мы с ним стоим по одну сторону баррикады. А это рушило мой образ – и в его глазах, и в моих собственных.

Профессиональная слепота – это когда ты видишь всех, кроме себя. Это как стоять перед зеркалом, но видеть только отражение комнаты за спиной, а своё лицо игнорировать. Я объясняла себе, что так проще работать, что нельзя смешивать личное и профессиональное, что я обязана сохранять дистанцию. Но на самом деле я боялась этой встречи – встречи со своим собственным диагнозом, который мог оказаться не менее тяжёлым, чем у моих клиентов.

Было и другое: в нашей профессии признание собственной уязвимости часто воспринимается как слабость. Мы должны быть опорой, стабильной точкой, к которой люди приходят, когда весь мир вокруг рушится. Если я скажу, что сама нуждаюсь в помощи, разве они смогут мне доверять? Разве смогут верить, что я знаю, как их вести? Я задавала себе эти вопросы и каждый раз приходила к выводу, что молчание безопаснее. Для них. Для меня. Для иллюзии, которую я берегла.

Но эта слепота имела цену. Я всё чаще выходила с приёма, чувствуя, что не могу стряхнуть чужое состояние. Оно оседало во мне, смешивалось с моим собственным и становилось неотличимым. Я ловила себя на том, что думаю о клиентах ночью, во сне, и просыпаюсь с их словами в голове. Это не было эмпатией. Это было слиянием, потерей границы между «их» и «моим». А когда граница размыта, очень легко не заметить, что ты уже тонешь в своей же воде, думая, что спасаешь чужую лодку.

Профессиональная слепота – это не отсутствие знаний. Это их избыток, которым ты прикрываешься, чтобы не видеть очевидного. Я могла написать целый план психотерапии для женщины с моими же симптомами, но сама продолжала сидеть в темноте, убеждая себя, что мне этого не нужно. Что я контролирую ситуацию. Что всё под рукой.

Я помню одну сессию особенно ясно. Ко мне пришла клиентка, которая говорила о своём страхе, что её жизнь идёт под откос. Она описывала тревогу, которая не отпускала её ни днём, ни ночью, и я слушала, кивала, задавала вопросы. И в какой-то момент она сказала: «Я боюсь, что однажды проснусь и пойму, что уже поздно». Эти слова ударили в меня так, что я почти потеряла нить разговора. Потому что это был мой страх. Моё собственное «однажды». Но я снова сделала вид, что это не про меня.

Я уходила с работы всё чаще в тишине – без музыки, без звонков, без желания о чём-то говорить. Я чувствовала, что внутри копится что-то тяжёлое, но говорила себе: «Ты же психолог. Ты знаешь, что делать». Только я не делала ничего. Я просто шла дальше, надеясь, что если не смотреть в эту сторону, оно рассосётся.

Но профессиональная слепота – как болезнь глаз: чем дольше её не лечишь, тем хуже видишь. Я перестала различать, где чужая боль, а где моя. И однажды проснулась с ощущением, что все истории, которые я слушаю, и есть моя история, только рассказанная разными голосами.

Глава 4. Самодиагностика через других

Иногда мне кажется, что я начала лечить других только для того, чтобы однажды услышать свою историю чужими устами. Я никогда не садилась с намерением провести параллели, но они появлялись сами – так отчётливо, что порой становилось страшно. Я слушала, как человек напротив говорит о своих привычках, страхах, бессилии, и знала каждую деталь на вкус, потому что жила в ней сама. Я могла дословно предсказать, что он скажет дальше, и не потому, что у меня богатый опыт работы с клиентами, а потому что эти слова уже много раз звучали в моей голове.

Мне не нужно было смотреть на себя в зеркало, потому что напротив сидели десятки зеркал в виде моих клиентов. Разные лица, разные судьбы, разные декорации – но одна и та же суть. Женщина с безупречным маникюром, говорящая о том, как «немного вина по вечерам помогает расслабиться»; парень, который смеялся, рассказывая, что без кофе не может проснуться, но признавался, что пьёт его литрами, потому что иначе не выдерживает внутреннего напряжения; мать, которая вставала в пять утра, чтобы сделать всё идеально, и засыпала с чувством, что сделала недостаточно. Каждый из них приносил на сессию кусок моей собственной правды, которую я так старательно прятала от себя.

Это было похоже на сбор пазла: у одного – мой страх не успеть, у другого – моя усталость, у третьего – мои утренние дрожащие руки. Я раскладывала эти куски перед ними, помогала им увидеть картину целиком, а свою картину продолжала держать в темноте. Потому что, если бы я сложила её, мне пришлось бы что-то с этим делать.

Особенно тяжело было, когда мои клиенты начинали задавать вопросы, которые я сама избегала. «Почему я не могу остановиться, если понимаю, что это вредно?» – спрашивала женщина, описывая вечерние ритуалы с алкоголем. «Почему я всё время делаю вид, что всё нормально, хотя внутри пусто?» – говорил мужчина, который вёл бизнес, но чувствовал, что живёт на автомате. Я могла отвечать им честно, профессионально, глубоко. Но сама эти же вопросы обходила стороной. Я как будто жила в доме с множеством комнат и сама себе запрещала заходить в те, где темно.

Были моменты, когда совпадения становились пугающими. Один клиент рассказывал про утренние приступы паники: «Я открываю глаза и понимаю, что не хочу вставать. Не потому, что устал, а потому, что боюсь дня». Эти слова были как удар в солнечное сплетение – это ведь была моя фраза, только я никогда не произносила её вслух. Я тогда крепче сжала ручку, делая вид, что записываю, и кивнула, как будто впервые слышу такое.

Я начала замечать, что всё чаще мысленно отвечаю клиентам так, как отвечала бы себе, если бы решилась задать вопрос. Это был странный внутренний диалог, в котором я была и терапевтом, и пациентом. Только вот пациентка в этом диалоге всегда молчала, когда приходило время действовать.

Порой я ловила себя на том, что после особенно «зеркальной» сессии мне хотелось исчезнуть. Не домой – туда, где никто не знает, что я психолог, где я могу просто сидеть, смотреть в одну точку и не слышать собственных мыслей. Это было похоже на усталость от самой себя, только замаскированную под усталость от работы.

Один случай я помню особенно остро. Ко мне пришла молодая женщина, которая рассказала, что боится врачей, потому что как только ей поставят диагноз, это станет реальностью. Она говорила: «Если я не знаю, что со мной, значит, этого как бы нет». Я сидела и слушала, а внутри что-то тихо щёлкнуло – вот она, формула, по которой я жила уже много лет. Если не признать, значит, можно делать вид, что всё под контролем.

Самодиагностика через других – это как подглядывать за своей болезнью, но не признавать, что она твоя. Я думала, что, глядя на чужой путь, я научусь действовать. Но на деле я только училась лучше прятаться. Потому что видела, как больно бывает тем, кто решается назвать вещи своими именами.

И, возможно, именно поэтому я так долго отказывалась произносить своё. Потому что пока это звучало чужими голосами, я могла притворяться, что это не про меня. Но я знала – рано или поздно зеркало не выдержит и покажет только одно лицо. Моё.

Глава 5. Нормальность как маска

Я всегда умела выглядеть нормально. Это умение выучилось само, без тренировок, как будто встроилось в меня в детстве – так же естественно, как умение дышать. «Нормальность» была моим костюмом, в котором я выходила в мир, и он сидел на мне без единой складки. Улыбка в нужный момент, уверенный тон, ровная походка – всё это я носила так, что даже самые внимательные не замечали: ткань костюма натянута до предела, а под ним кожа в синяках и ссадинах.

Я знала, как держать лицо на родительских встречах, на приёмах у клиентов, даже на семейных праздниках, где хотелось спрятаться в ванной и сидеть там, пока все не разойдутся. Внешне я всегда была «в порядке»: работа идёт, ребёнок ухожен, разговор поддерживаю, могу рассмешить. Никто не видел, что я засыпаю по ночам не потому, что устала, а потому что больше не могу держать эту нормальность на плечах.

В нашей культуре нормальность – это что-то вроде валюты. За неё дают право на уважение, работу, доверие. И если ты однажды позволишь себе выглядеть ненормальной – заплаканной, растерянной, растянутой – всё это мгновенно обесценивается. Я знала это интуитивно. Я видела, как люди отстраняются от тех, кто вдруг оказывается в беде. Поэтому моя нормальность была не просто привычкой, а стратегией выживания.

Проблема в том, что этот костюм врос в меня настолько, что я перестала чувствовать, где заканчивается он и начинается моя кожа. Я уже не знала, что значит быть без него. Я могла позволить себе сорваться только в полной тишине, когда никто не видел. Иногда это было в ванной, иногда – в машине на пустой парковке. Я садилась, закрывала глаза и позволяла себе дышать так, как я дышу, когда никого нет. И даже тогда внутри звучал голос: «Соберись. Вдруг кто-то увидит».

В работе маска нормальности была моим главным инструментом. Клиенты чувствовали, что я уверена, спокойна, что меня ничто не может выбить из колеи. Это давало им ощущение безопасности. Я знала, что так должно быть. И всё же иногда ловила себя на том, что слушаю человека и думаю: «Если бы ты знал, как я сейчас похожа на тебя». Но я никогда не говорила этого. Я ведь была «нормальной».

Я понимала, что нормальность – это декорация. Она не убирает трещины в стенах, просто вешает поверх обои. Но с каждым днём становилось всё труднее держать эти обои ровными. Когда у тебя внутри накапливается слишком много боли, злости, усталости, декорации начинают провисать. Я ловила на себе взгляды людей, которые будто что-то замечали, но не решались спросить. И я благодарила их молча – за то, что не спрашивают.

Был один вечер, когда маска чуть не слетела. Мы с коллегами ужинали после конференции, и кто-то, смеясь, сказал: «Ну, у тебя-то всё идеально». И я вдруг почувствовала, как внутри что-то рвётся. Я хотела сказать: «Нет. Я разваливаюсь». Хотела, чтобы кто-то, хоть один человек, посмотрел на меня без ожидания нормальности. Но я только улыбнулась и подняла бокал.

Нормальность как маска страшна тем, что она обманывает не только других, но и тебя саму. Когда ты слишком долго играешь роль, ты начинаешь забывать, что это роль. Я искренне верила, что держу всё под контролем, потому что именно это я транслировала миру каждый день. И только в редкие ночи, когда засыпала, ощущала странную пустоту, в которой не было ни клиента, ни психолога, ни матери, ни женщины. Была только я – без маски, без костюма. И мне было страшно на себя смотреть.

Однажды я поняла, что моя нормальность мешает мне просить о помощи. Ведь чтобы попросить, нужно признать, что она тебе нужна. А это значит – снять костюм, выйти из привычной роли и показать трещины. Но я не умела. Я могла только подтянуть маску повыше, поправить швы на костюме и выйти в очередной день, делая вид, что всё в порядке.

Я всё ещё не знала, что именно со мной происходит. Но уже начинала понимать: нормальность – это не синоним здоровья. Это может быть его самой опасной противоположностью. Потому что пока ты выглядишь «как все», никто не спросит, как ты на самом деле. И ты сама перестанешь спрашивать об этом у себя.

Глава 6. Первое слово, которое я не смогла произнести

Я много лет работала со словами. Слушала их, разбирала на части, выстраивала в предложения, чтобы они становились мягче, чище, точнее. Я знала, как важно подбирать слова осторожно – иногда они ранят сильнее любого действия. Я могла помочь клиенту произнести то, что он боялся, – от простого «мне больно» до «я не люблю тебя больше». Но однажды я столкнулась со словом, которое не смогла сказать сама. Оно встало в горле, распухло, стало тяжёлым и колючим, и каждый раз, когда я пыталась вытолкнуть его наружу, у меня перехватывало дыхание.

Это слово впервые произнёс врач. Мы сидели в его кабинете, и он, листая мои анализы и записи, остановился, посмотрел на меня и назвал его. Сказал спокойно, почти без эмоций, как будто это всего лишь диагноз, просто сочетание букв и звуков, обозначающее определённое состояние. Но для меня это было не слово – это был приговор. Оно звучало так, будто под этим ярлыком теперь буду ходить я.

Я кивнула, сделала вид, что слушаю его объяснения, но в голове уже грохотало одно: «Нет. Нет. Это не про меня». Я словно стояла на границе двух миров – того, где я ещё могла отрицать, и того, где это слово станет частью меня. И я выбрала остаться в первом, хотя понимала, что это лишь временное убежище.

Я ушла из кабинета, закрыв дверь чуть сильнее, чем нужно, и на улице поймала себя на том, что даже мысленно не могу повторить услышанное. Как будто если я не назову его, оно перестанет быть реальностью. В тот день я работала с клиентами, вела сессии, отвечала на звонки, но всё это было как под водой. Где-то в глубине сидело это слово, тяжёлое, тёмное, и я чувствовала, как оно пульсирует.