Он не любил меня, Я – тоже

Оливия Кросс

Он не любил меня, Я – тоже

Глава 1. «Тепло, за которое я платила собой»

Я помню, как всё начиналось.

Не с поцелуя, не с первого взгляда, не с фейерверка.

А с тёплой рукой на моей спине, когда я вдруг заметила, что мне не страшно. Это было странно – потому что я давно привыкла, что рядом с мужчинами я скорее напрягаюсь, чем расслабляюсь. Я привыкла, что их тепло нужно заслужить, вымолить, удержать.

А тут – просто рука. Просто взгляд. Просто молчание, в котором мне не хотелось говорить лишь бы что.

И я, как обычно, перепутала безопасность с близостью.

Он умел быть внимательным. Но только вначале. Он знал, когда подать пальто, когда взять сумку, когда замолчать. И этого хватило.

Я была уставшей женщиной. Не слабой – а уставшей. От сражений, от попыток быть нужной, от вечного угадывания чужих ожиданий.

И когда появился кто-то, кто просто не требовал – я перепутала это с заботой.

Я говорила себе: «Он другой. Он спокойный. Не пыльный. Не драматичный. Надёжный».

Но внутри уже тогда щемило. Потому что я всё делала сама: звонила, писала, предлагала, поддерживала, напоминала, тянула.

Он умел не мешать.

И я – так отчаянно хотела не остаться одна – что приняла это за партнёрство.

Мы были вместе, но по факту – я была рядом, а он просто не возражал. Я готовила его любимые блюда, хотя он ни разу не спросил, что люблю я. Я откладывала свои дела, когда у него были сложные дни, хотя сама не могла рассчитывать ни на чай, ни на объятие, если срывалась и плакала.

Он не был плохим. Он был просто не со мной.

А я – снова верила, что могу стать нужной. Только бы ещё чуть-чуть. Только бы не быть слишком.

И я начала платить собой.

Не вслух, не прямо – но каждый день чуть-чуть отщипывала от себя. Соглашалась, когда не хотела. Улыбалась, когда внутри щемило. Убирала боль под язык, как таблетки, которые не помогают, но создают иллюзию действия.

Мне казалось, что если я просто подожду, просто останусь тёплой, просто не разрушу хрупкое – всё наладится.

Я верила, что это я ещё не до конца научилась. Что если стану мягче, мудрее, тоньше – он заметит.

Но он не замечал.

А я всё больше переставала быть собой.

Иногда он был ласковым. По-своему.

Так, что можно было подумать: это любовь. Когда он гладил меня по волосам, но не смотрел в глаза. Когда он покупал мне шоколадку, потому что помнил, какую я люблю – но забывал, как прошёл мой день. Когда он ложился рядом и клал руку на талию – не как желание, а как привычку.

И в этом всём была странная, липкая пустота.

Как будто я ем суп без соли. Понимаю, что что-то не так, но не могу доказать – ни ему, ни себе.

Я постоянно искала подтверждений, что он рядом не из вежливости. Вглядывалась в жесты, вспоминала случайные фразы, ловила моменты, когда он задерживал на мне взгляд.

Каждый такой момент был как кислород. Я цеплялась за него.

А потом он снова уходил в себя – в телефон, в дела, в тишину – и я снова чувствовала, что исчезаю.

Потом возвращалась в ванную, где могла хотя бы сорок минут быть честной. Где можно было дышать. Где никто не смотрел, как я отвожу глаза от зеркала.

С подругами я не делилась.

Что скажешь? Что живёшь с человеком, который тебя не трогает, но и не бьёт? Что тоскуешь по вниманию, но боишься об этом сказать, потому что он назовёт это «претензиями»?

Я боялась показаться жалкой. А главное – боялась, что кто-то скажет: «Ты сама виновата».

И я сама себе это уже говорила.

Тихо. Жёстко. По вечерам.

Я пыталась заслужить его присутствие. Слушала, как он говорит о работе, хвалила, поддерживала, смеялась в нужных местах.

Пыталась быть интересной, лёгкой, желанной.

Хотя внутри уже тогда чувствовала: это не работает.

Но уйти? Уйти – значит остаться одной.

А я не знала, кто я – одна.

Мне казалось, что лучше быть рядом с тем, кто не любит, чем снова жить в одиночестве.

Я говорила себе, что все отношения сложные. Что он просто интроверт. Что это у меня слишком много чувств. Что это я не умею быть в паре.

И всё глубже закапывала собственную боль под обёртку терпимости.

Я не плакала. Почти никогда. Только когда он не видел.

Иногда среди ночи, когда он спал, повернувшись к стене, я ложилась в ванну и включала воду.

Потому что плакать легче, когда из крана шумит – тогда даже себе кажется, что ничего страшного не происходит.

Просто немного воды. Просто немного грусти.

Я думала, что умею быть сильной. Что могу выстоять. Что это временно.

Я не замечала, как сама себя предаю.

Каждый день чуть-чуть.

Во имя того тепла, которое – как оказалось – не грело.

Однажды утром я проснулась от того, что мне было холодно.

Не в теле – внутри.

Он лежал рядом, его рука была на мне, и я вдруг ясно почувствовала: я больше ничего не чувствую.

Ни боли, ни надежды, ни ожиданий.

Как будто всё во мне выгорело.

Не от трагедии – от слишком долгого молчания.

Я пошла на кухню, сварила кофе. Добавила корицу – как раньше, когда хотела радовать.

Но на этот раз я не понесла его в спальню. Я села одна. И пила его медленно.

И впервые не думала, проснётся ли он, скажет ли «спасибо», посмотрит ли на меня.

Я просто пила и чувствовала вкус. Горечь, тепло, что-то настоящее – пусть и не от него.

В тот день я не стала улыбаться, когда он вошёл в кухню.

Не спросила, как дела. Не подала тарелку.

Просто сидела и молчала.

И в этом молчании было больше правды, чем во всех моих «да», сказанных вопреки себе.

Он посмотрел на меня с удивлением, будто впервые увидел.

И тогда я поняла: всё это время он смотрел на ту, которую я сама сыграла.

На ту, что старалась быть удобной, вежливой, мудрой, доброй.

Он не знал, кто я на самом деле – и я тоже.

Я думала, что плакать буду много, когда всё закончится.

Но я не плакала.

Я просто потихоньку начала возвращаться.

Не к нему – к себе.

Я перестала говорить «да», когда хотелось «нет».

Перестала подстраиваться.

Перестала гладить его рубашки, когда мои лежали мятыми неделями.

Перестала лечить его раны, забывая о своих.

Он сначала растерялся. Потом начал злиться. Потом обижаться.

А потом – ушёл.

Тихо. Без сцены. Без слов.

Как будто и не жил здесь. Как будто не держал меня за руку в метро. Как будто ничего не было.

И всё равно – я осталась не одна.

Со мной осталась та, которую я отдала в залог за мнимое тепло.

Женщина, которую я сама забыла, отвергла, отвернулась.

И теперь – мне с ней жить. Учиться заново слышать себя. Чувствовать. Не оправдываться. Не просить. Не платить собой за чьё-то присутствие.

Потому что то, что называют любовью, но требует твоего исчезновения, – это не любовь.

Это страх.

Это зависимость.

Это привычка терпеть.

И я больше не хочу терпеть.

Я хочу жить.

Даже если в тишине. Даже если одна.

Но – с собой.

глава 2:

«Он не выбирал меня. Он соглашался»

Я поняла это не сразу, и не тогда, когда он вяло предложил остаться на ужин, и даже не тогда, когда его вещи постепенно обосновались в моём шкафу без какого-либо намерения или признания, просто потому что так удобнее, а по-настоящему это осознание накрыло меня только спустя много месяцев – когда я вдруг заметила, с каким безразличием он говорил: «Ну почему бы и нет», словно соглашаясь не со мной, а с отсутствием лучшего варианта, не потому что хотел быть, а потому что не знал, куда ещё.

Он не выбирал меня – он просто не возражал против моего присутствия. Я долго пыталась объяснить себе это мягкостью его характера, якобы невозмутимостью, той мужской сдержанностью, которая казалась мне вначале признаком надёжности, хотя теперь я понимаю: это не было сдержанностью, это было безразличие, в котором мне предлагалось растаять, раствориться, затихнуть. Он не выбирал меня, он соглашался – так же, как выбирают самую простую дорогу домой, не потому что она красива или дорога, а просто потому что она знакома.

И всё это время я думала, что мы вместе. Я считала, что если человек остаётся, значит он выбрал, если живёт рядом – значит чувствует, если отвечает на мои сообщения – значит ждёт, если делит со мной постель – значит любит. Я не сразу поняла, как сильно можно ошибиться, когда хочешь верить.

Мы шли рядом, но он никогда не делал шаг мне навстречу, не тянулся, не спрашивал, не помнил. Он появлялся в моих днях, как тень – тихо, без претензий, без намерений, и я принимала это за стабильность. Мне казалось, что его сдержанность – это форма уважения, что его молчание – это зрелость, и только позже я поняла: он просто ничего не чувствовал, и ему было всё равно, останется ли я рядом или исчезну.

Я старалась быть удобной, старалась не быть тяжёлой, старалась не просить – не потому что он этого требовал, а потому что сама боялась стать причиной ухода, ведь если он остался, значит всё в порядке, а если он уйдёт – это значит, что я где-то перегнула. И поэтому я сжималась, сглаживалась, подстраивалась, теряя себя в его тишине, в его безучастии, в этом вялом «ладно», которым он отвечал на всё: на мой смех, на мои предложения, на мои попытки приблизиться.

Он никогда не смотрел на меня так, как хочется, чтобы смотрели. Не заглядывал вглубь, не вникал, не интересовался. Его взгляд скользил по поверхности, как будто я – пейзаж за окном поезда, мимо которого он проезжает уже в сотый раз, и ничего нового не видит. А я всё ещё надеялась, что однажды он остановится, выйдет, дотронется, скажет: «Я здесь». Но он никогда не останавливался – потому что не собирался оставаться. Он просто не уходил.

И это самое болезненное – понимать, что ты не была выбрана, ты просто оказалась рядом в нужный момент, достаточно тёплая, достаточно тихая, достаточно удобная, чтобы на тебя можно было согласиться. Не из любви, не из страсти, не из желания быть вместе – а из отсутствия желания быть одному.

Я долго не хотела признавать себе, что живу в этом соглашении. Мне казалось, что любая связь – уже подтверждение, что ты важна. И если он пришёл, если он остался, если он ужинает со мной, если он рядом – значит, что-то чувствует. Но он просто принимал – мою еду, мою ласку, мою готовность быть. Он не выбирал меня – он просто не отвергал.

И в этом было что-то страшно знакомое, что-то из детства, когда достаточно было просто не мешать, просто быть тихой, просто не требовать. Я снова оказалась в роли, в которой привыкла существовать – не как любимая, а как фоновое тепло, которое ценят только тогда, когда оно исчезает.

Я вспоминала, как однажды, почти в самом начале, спросила его – совсем тихо, почти неслышно, потому что боялась ответа – счастлив ли он со мной, и он, чуть приподняв брови, словно от неудобного вопроса, пожал плечами и сказал: «Всё нормально», и в этом «нормально» тогда я услышала что-то тёплое, спокойное, якобы зрелое, но теперь-то знаю – я услышала приговор, потому что «нормально» – это не выбор, не любовь, не желание быть, это просто констатация факта: удобно, привычно, и не настолько плохо, чтобы менять.

Я слушала себя тогда и слышала, как тихо внутри звенит, как будто в груди стоит натянутая струна, и каждый день в этих отношениях – это не мелодия, а напряжение, ожидание, в котором нет музыки, только страх, что что-то снова не так, что меня снова не выбрали, а просто взяли, как берут без лишних вопросов, потому что под рукой. А я цеплялась за это. Я убеждала себя, что так живут все. Что любовь – это не про страсть, не про выбор, не про встречу сердец, а про терпение, смирение, тишину. Я пряталась в эту философию, чтобы не видеть очевидного: я была фоном, не центром. Я была согласием, не желанием.

Иногда я пыталась спровоцировать что-то настоящее, задавая острые вопросы, делая шаги, которые требовали ответа, но каждый раз он ускользал – не грубо, не резко, просто как человек, который не привык идти внутрь, и когда я просила честности, он говорил: «Ну ты же знаешь, я не про это», и всё, на чём держалась моя вера, снова рассыпалось, потому что если человек тебя не выбирает – ты не можешь выбрать это за него.

Я выдумывала за него чувства, строила за него планы, переводила его молчание в знак привязанности, его редкие прикосновения – в символ нежности, его равнодушие – в признак устойчивости. Я жила в той иллюзии, где достаточно, чтобы он не ушёл – и этого уже хватит, чтобы не чувствовать себя покинутой. Только я не замечала, как предаю себя. Не один раз. А каждый день, когда оставалась рядом не потому, что мне хорошо, а потому что боялась, что без него будет хуже.

Он не смотрел на меня, когда я надевала платье, в котором хотела быть желанной. Он не слышал, когда я говорила: «Мне тяжело». Он не замечал, когда я уходила в себя – потому что я была для него не собеседницей, не спутницей, не женщиной, которую хочется держать за руку, а кем-то, кто просто присутствует в кадре. Удобная. Не требующая. Не мешающая.

И самое страшное – я сама выбрала эту роль. Не потому, что не хотела большего, а потому что не верила, что могу на него рассчитывать. Мне казалось, что просить – это значит быть слабой, навязчивой, излишне эмоциональной. И я молчала. Глотала слёзы, когда хотелось закричать. Соглашалась, когда хотелось уйти. И всё это ради того, чтобы сохранить хотя бы то, что есть – это его присутствие без выбора.

Я превращалась в человека, которого сама бы не захотела любить. Потому что трудно любить того, кто не любит себя. А я, соглашаясь на меньшее, именно это и делала – предавала, принижала, забывала себя, всё глубже закапывая свою ценность под страх потерять того, кто никогда и не держал.

Я много раз говорила себе, что всё в порядке. Что он просто не умеет выражать чувства. Что это моя чувствительность делает из мухи слона. Я старалась быть зрелой, мудрой, спокойной. Но зрелость – это не терпеть равнодушие. Мудрость – это не называть отсутствие любви её суровой формой. А спокойствие – это не отказ от себя ради мнимого «мы».

Я вспоминаю один вечер, когда мы шли по улице после ужина. Осень, мокрый асфальт, жёлтый свет фонарей, редкие прохожие, и я шла рядом с ним, будто бы близко, но между нами тянулось что-то невидимое – не расстояние, нет, оно было не в шагах, а в ощущении того, что мы не вместе. Он что-то рассказывал, невпопад, без огня в голосе, а я ловила себя на мысли, что не слушаю. Я смотрела на его профиль и понимала: вот он – мужчина, с которым я живу, и вот он – чужой человек. Настолько чужой, что мне уже не хочется дотрагиваться, спрашивать, смеяться, даже спорить. Я просто шла, как будто исполняя роль, которую давно не чувствую.

И тогда, в этом вечернем воздухе, среди пыльных огней, я наконец позволила себе назвать вслух то, чего избегала: «Он не выбирает меня». Не потому, что я плохая. Не потому, что он жестокий. А потому, что ему просто всё равно. А мне – нет. Мне не всё равно. Мне больно. Мне одиноко. Мне тесно в этой роли женщины, на которую смотрят только когда удобно. Я шептала это себе внутри, не прерывая шага, не оборачиваясь, потому что знала: если сейчас остановлюсь – заплачу. А если заплачу – он, возможно, обнимет, скажет что-то тёплое, но не потому, что чувствует, а потому, что это ожидается. А я больше не хочу быть женщиной, которую обнимают по привычке.

Потом мы пришли домой. Он включил телевизор, сел на диван, достал телефон. А я пошла в ванную, закрыла за собой дверь и просто сидела. Не плакала. Не думала. Просто сидела. И чувствовала, как внутри расплетается усталость. Не ярость, не обида, не разочарование – а именно усталость. Глубокая, из тех, что не лечатся сном. Усталость от того, что тебя не видят. От того, что ты соглашаешься на это. От самой себя – той, что так долго ждала, что её выберут, не выбрав прежде саму себя.

Я не сказала ему ничего в тот вечер. И не ушла. Я ещё долго жила рядом, молчала, надеялась. Потому что страшно. Потому что кажется, что потом будет только хуже. Потому что, когда живёшь на обломках надежды, уже не веришь, что можно построить что-то другое.

Но тогда, в тишине ванной, я впервые не стала себя уговаривать. Я не говорила себе: «Ты просто придираешься». Я не оправдывала его. Я просто признала: мне плохо.

И в этом признании было больше правды, чем во всей нашей жизни вместе.

А правда – это то, с чего начинается путь назад. К себе. Без оправданий. Без роли. Без чужого согласия. Только с внутренним решением: больше не быть женщиной, которая ждёт, что её выберут. Потому что теперь – я выбираю себя.

глава 3:

«Когда его взгляд сквозь меня»

Я сначала думала, что это я что-то придумываю. Что просто устала, переутомилась, накручиваю себя, как это бывает у тех, кто слишком много анализирует. Но нет. Его взгляд и правда был сквозной. Он смотрел на меня, но не в меня, будто в том месте, где должна была быть я – было пусто, или просто что-то, что не требует внимания. Я чувствовала это каждый день. Особенно за столом, когда он ел, глядя в экран, и, казалось, не замечал, что я тоже здесь – не как мебель, не как обои, а как живой человек, у которого внутри скомкано, натянуто, дрожит. Я могла молчать часами, и он не задавал ни одного вопроса. Я могла уйти в другую комнату и не вернуться – он бы не заметил. Или, может, заметил, но промолчал бы. Так, как молчат, когда ничего не хотят менять.

Этот взгляд, скользящий по поверхности, стал для меня пыткой. Потому что он будто бы говорил: «Я тебя вижу, но не нуждаюсь в твоей сути». Не в твоих мыслях, не в чувствах, не в боли. В теле – да. В тепле – иногда. В разговоре – когда удобно. Но всё остальное – лишнее. Слишком сложно. Слишком много. И я постепенно начинала себя сжимать, чтобы уместиться в его поле зрения. Улыбаться, когда не смешно. Быть лёгкой, когда хочется рыдать. Говорить: «Всё нормально», когда внутри темнота. Я надеялась, что если стану проще, понятнее, удобнее – он посмотрит на меня по-настоящему. Не мимо. Не сквозь. А в меня.

Но этого не происходило. И я начала сомневаться: может, я и правда слишком? Слишком чувствительная. Слишком громкая. Слишком живая. Может, он и прав, что отводит глаза – ведь кто захочет смотреть в глаза женщине, которая внутри – как затянутое горло, как осень, как вечное «почему ты не слышишь?». Я начала винить себя. За каждую слезу. За каждую эмоцию. За то, что не умею быть такой, какой он хочет. Хотя он никогда и не говорил, какой я ему нужна. Просто не смотрел. И в этом – была вся правда.

Иногда я ловила себя на том, что стою в дверях комнаты и просто жду, что он поднимет на меня глаза. Не потому что я что-то говорю. Не потому что привлекаю внимание. Просто потому что я есть. Потому что я рядом. Потому что в этой комнате не один человек. Я стою, почти не дыша, надеясь, что он почувствует мой взгляд. Что что-то в нём дрогнет, повернётся, откликнется. Но он не поворачивался. Он смотрел в телефон, в ноутбук, в стену. Я становилась тенью, которую не замечают даже в освещённой комнате. Присутствием, которое не вызывает отклика. Женщиной, которую не видят даже тогда, когда она молчит слишком долго.

И мне казалось, что, может быть, я просто слишком хочу. Слишком ожидаю. Что любовь – это не взгляд, не внимание, не слова. Что любовь – это просто быть рядом. Но я не чувствовала себя рядом. Я чувствовала себя вне. Вне его мира, вне его мысли, вне его дыхания. Как будто между нами была не пустота, а какая-то прозрачная, но плотная стена, в которую я снова и снова билась глазами, голосом, телом. И каждый раз – отскакивала. Сначала тихо. Потом с ранами.

Я начинала исчезать. Не сразу. Не драматично. А по чуть-чуть. Я перестала делиться мыслями, потому что не слышала отклика. Перестала рассказывать, что чувствую, потому что слышала в ответ тишину. Перестала задавать вопросы, потому что на них не смотрели. Он говорил со мной, как с соседкой по дому. Спокойно, ровно, без агрессии. Но и без живого интереса. Всё, что во мне жило, всё, что просилось наружу – останавливалось на полуслове. Потому что я знала: смотреть туда он не станет.

И в какой-то момент я перестала смотреть в зеркало. Потому что не хотела видеть ту, которую не видят. Не хотела заглядывать себе в глаза, потому что там было то же самое, что и в его взгляде: пустота. Тревожная, бесцветная пустота, в которой уже невозможно различить, кто ты и зачем. Я больше не чувствовала себя красивой. Не потому что что-то изменилось снаружи. А потому что внутри я будто померкла. Я становилась женщиной, чьё лицо забывают сразу после встречи, потому что в её взгляде больше нет света.

Я долго пыталась понять, когда это началось. Где была та точка, где он перестал видеть меня. Или, может, никогда и не смотрел по-настоящему? Может, всё это время я была влюблена не в него, а в свою надежду, что однажды он проснётся, удивится, улыбнётся и скажет: «Я всё это время видел. Просто не мог признать». Но этой фразы не было. И не будет. Потому что чтобы увидеть – надо хотеть смотреть. А он не хотел.

Самое трудное было не в том, что он не любил. А в том, что я всё ещё надеялась. Что внутри меня, где-то глубоко, продолжала жить женщина, которая верила, что достаточно просто остаться, быть рядом, не разрушать, не требовать – и однажды её заметят. И каждый раз, когда он проходил мимо, не взглянув, не дотронувшись, не задав ни одного вопроса, я думала: может, сегодня он просто устал. Может, завтра он посмеётся над чем-то, что скажу. Может, вдруг, в какой-то ничем не отмеченный вечер, он задержит взгляд, коснётся руки, и скажет: «Я скучал». Но день за днём проходил, и всё, что я получала – это равнодушное «привет» и механическое «спокойной ночи». И это убивало сильнее, чем любой крик.

Я начинала верить, что с моей чувствительностью что-то не так. Что я из тех, кто «слишком» – слишком ранима, слишком сложна, слишком жадна до тепла. Что нормальные люди живут иначе – без надрыва, без этих бесконечных внутренних монологов. Что любовь – это спокойствие, это привычка, это просто быть. Но глубоко внутри я знала: это не про спокойствие. Это про исчезновение. Про ту форму тишины, в которой перестаёшь дышать, чтобы не мешать другому жить.

Иногда, в редкие моменты, когда он случайно останавливался на мне взглядом, я ловила в себе странную смесь облегчения и боли. Облегчения – потому что, может, я всё же ещё есть. А боли – потому что этот взгляд ничего не несло. Ни интереса. Ни желания. Ни понимания. Только констатацию факта: я здесь. Я сижу напротив. Я что-то говорю. И он это видит, но не впускает. Как будто между нами стекло, за которым я машу рукой, а он улыбается вежливо, но не открывает дверь.

Я мечтала, чтобы он однажды посмотрел на меня так, как смотрят в фильмах – внимательно, с дрожью, с болью, с нежностью. Так, чтобы всё внутри стало тихо. Так, чтобы я знала: вот сейчас – меня увидели. Меня – всю. С моей усталостью, страхами, ранами. С моей хрупкой, уставшей надеждой быть любимой не за удобство, а просто так. Но этого не случилось. Потому что его взгляд был навык – не чувства. Он умел смотреть. Но не умел видеть.

А я – устала ждать.

И однажды просто перестала поднимать глаза. Не потому, что мне было всё равно. А потому, что наконец поняла: смотреть в глаза тому, кто смотрит сквозь тебя – это как стоять босиком на льду, надеясь, что он вдруг растает.

глава 4:

«Я просила не вслух»

Я всегда молчала красиво.

Сдержанно. Благородно. По-женски терпеливо.

Я не скандалила, не умоляла, не устраивала сцен. Я просила по-другому – через взгляд, через тишину, через то, как задерживала дыхание, когда он проходил мимо, не прикасаясь. Я просила, когда варила кофе в надежде, что он заметит – не напиток, не аромат, не кружку, а меня. Я просила, когда дольше обычного задерживалась у зеркала, надеясь, что он остановится и скажет: «Ты сегодня особенно красивая». Я просила, когда ложилась к нему ближе, чем нужно, и делала вид, что засыпаю, только бы не чувствовать, как он поворачивается в другую сторону.

Я не говорила «мне плохо».

Я говорила «всё нормально».

Я не говорила «мне тебя не хватает».

Я говорила «занятой день, да?»

Я не говорила «обними меня».

Я просто стояла ближе, чуть-чуть, почти невесомо, в той надежде, что тело подскажет ему то, на что язык уже давно не решался.

Моя боль была выученно тихой. Я верила, что мужчина должен сам почувствовать. Что если ты по-настоящему нужна, он сам заметит. Я боялась быть навязчивой. Боялась показаться слабой. Мне казалось, что если я скажу вслух – это будет попрошайничество. А любовь, как я тогда думала, не выпрашивают. Любовь чувствуют.