Страшные сказки. Выпуск 4

Болото затихло. Только гнус вился у лица да мох чавкал под ногами. Мастер Людвиг остановился и обернулся, чтобы приметить ракиту. Правая ступня соскользнула с кочки и угодила в яму. Он успел разглядеть куст – в двадцати ярдах, над оврагом – и повалился. Нога вывернулась в колене, но не хрустнула. Совсем рядом, почти над ухом, зазвучал нежный голос:

– Охотник…

Слева. Мастер Людвиг выхватил кинжал и ударил, но неяда увернулась.

– Славный охотник, – уже дальше, в нескольких ярдах справа. – Пришёл покарать меня?

Рыцарь вытянул ногу из воды и поднялся. Колено пульсировало. Неяда тихо засмеялась и скрылась под толщей болота.

– Слишком стар, – заговорила снизу. – Слишком слаб. Не бойся, тебя я оставлю. Выпью двоих, что моложе.

Снова засмеялась. Хорошо. Не боится, не осторожничает. Вынырнет сзади, не дальше трёх футов, схватит за спину или плечи и потащит вниз. Тогда-то он и пробьёт ей череп. Мастер Людвиг поднял левую руку с открытой ладонью – знак Курту и Гуго приготовиться. Если не закончит всё одним ударом, им придётся поспешить.

Влажный вдох раздался позади, как мастер Людвиг и ожидал. Но неяда не вынырнула – лишь показала лицо над поверхностью, прямо у его ног. Тонкие пальцы с перепонками вцепились в сапоги и потянули вниз. Земля словно расступилась, и мастер Людвиг провалился под воду.

Все образы исчезли, кроме её глаз, полыхающих белым. Все звуки пропали, кроме её голоса, нежного, хищного:

– Усни же здесь с миром, убийца.

Она улыбнулась. Так близко, у самого лица. Мастер Людвиг сделал рывок и ударил. Клинок коснулся гладкой кожи. Неяда изогнулась и угодила в ловушку – пальцы охотника сдавили предплечье капканом. Азарт в глазах сменился страхом. Мастер Людвиг занёс кинжал снова. Неяда вывернулась вниз и вцепилась зубами в его правую руку. Тонкие клыки пронзили гамбезон, как пергамент, и вошли в плоть глубоко. Неяда стиснула челюсти и стала рвать в стороны.

Кровь разлилась в тёмной воде, поползла кляксами. Пальцы разжались, и кинжал пошёл ко дну. Наверху топали Курт и Гуго. Неяда с силой оттолкнула рыцаря ногами и скрылась во тьме.

3

В деревню вернулись к рассвету. Корчмарь выделил две комнаты с соломенными койками, староста беспокойно вился рядом. Курт обработал рану и наложил чистую повязку. Мастер Людвиг злился на себя. Его бороду давно окрасила седина, но он не был стариком. И всё ещё мог справиться с неядой в одиночку.

Староста предложил ржаной водки, и рыцари не отказались.

– Она вернётся, – сказал староста, опрокинув деревянную стопку. – Всегда возвращается.

– Нет, – мастер Людвиг покачал головой. – Не в этот раз.

– Это хищник, – настаивал староста. – Охотник. И ведёт себя как охотник. Придёт не за вами – так за кем из наших.

– Нет, – мастер Людвиг тоже выпил. – Она стала добычей. И теперь поведёт себя как добыча. Укроется, выждет, покуда не уйдём. А уж затем вернётся.

Староста поменялся в лице и крепко задумался. Курт и Гуго жевали квашеную капусту.

– Плевать, что вы сделали ей, – сказал мастер Людвиг. – Она хочет войны. Она вас не оставит, так что нам придётся ловить её на доброго живца.

– Как Вас понимать?

Курт и Гуго переглянулись. Мастер Людвиг улыбнулся, и по лицу его разбежались морщины.

– Где тут река?

4

Всякому, кто изучал бестиарий Принципалис, известно: неяды гнездятся у чистой воды и живут малыми общинами. Среди них не бывает мужчин, их дети привязаны к гнездовью и взрослеют долго. Живут неяды обособленно и к человеку относятся настороженно.

Мастер Людвиг знал, кому неяды верят, – только малым детям. Вперёд послали дочь корчмаря восьми лет от роду. Сперва к ней вышла девочка с голубоватой кожей. Черноволосая, глазастая, не старше десяти. Ей стало интересно, что за куклу принесла человеческая дочь и отчего у неё такие красные щёки. Остальные потянулись следом. Когда под кроны ив вышли все, инквизиторы набросили сети.

Дочь корчмаря бежала домой, закрывая уши. Кукла её осталась у кромки воды, брошенная, окроплённая тёплой кровью.

К вечеру инквизиторы закончили. Трупы неяд подвесили на крючьях чёрного железа. Потроха вываливались на прекрасные лица, свисали до земли. Длинные волосы пропитались кровью и скомкались. Мухи облепили гладкую липкую кожу, забились в ноздри и глотки.

Одно тело мастер Людвиг забрал с собой вниз по течению, в небольшую заводь – тело той глазастой девочки, что вышла на берег первой. Тащил за собой по камням, пробив крюком грудь, чтобы оставить жирный след.

Курт и Гуго прежде не охотились на неяд в отличие от мастера Людвига. Внутри неяды были тёплыми, совсем как люди. И плакали так же. Только мастер Людвиг действовал без сомнений.

Они успели подготовить всё до темноты. Курт и Гуго засели в кустах по разным сторонам заводи стопорами наготове. Мастер Людвиг ждал у воды поодаль, тело девочки-неяды лежало у его ног.

Скоро над рекой пронёсся жуткий вой – вопль горя, ужаса и отчаянья. Обезумевшая неяда бросилась по следу вдоль берега. Не прошло двух минут, как у заводи показался её силуэт. Бледной стрелой она рассекла воду, блеснула под аркой двух кривых ракит. Запах крови – родной крови – пьянил, заставлял сердце разбиваться о рёбра и лезть через горло наружу. Глаза неяды потемнели, сделались цвета крови, пролитой без права. Она видела только чудовище, глумящееся над останками её родича. Курта и Гуго она не заметила. Не услышала, как их топоры дорубают старые стволы ракит.

Мастер Людвиг обнажил меч. Неяда поднялась из воды во весь рост, статная и прекрасная, как все они. Лицо её исказилось гневом, вены вздулись на лбу и шее.

– Чудовище, – прошипела она.

Мастер Людвиг бросил взгляд на труп девочки и толкнул его сапогом в воду. Неяда оскалила белоснежные клыки и бросилась на инквизитора. Он не стал уворачиваться и широко развёл руки. Когти неяды вонзились в доспех. Прежде чем она успела понять, мастер Людвиг обхватил её тонкое тело, сдавил в груди и повалил на гальку. Неяда тяжело вдохнула. Инквизитор перевернулся, придавливая своим весом. Ключицы хрустнули. Неяда оскалилась и вцепилась ему в шею. Хватка тут же ослабла. Она жадно вдохнула, выскользнула из-под убийцы и кинулась к воде.

Мастер Людвиг бросил меч. Левой рукой он успел схватить неяду за лодыжку, правой занёс крюк и вонзил под колено. Неяда взвыла, ударила наотмашь, пытаясь дотянуться до лица, но инквизитор потащил назад, на берег. Неспокойная вода забирала тело девочки с почерневшими глазами.

– Убью тебя! – сквозь боль закричала неяда. – Выпью всех, кого любишь! Вырву тебе сердце!

Инквизитор молча тащил её по камням. Точно так же, как тащил сюда девочку, как тащил к деревьям остальных её родичей. Гнев вдруг стал уступать в ней горю. По лицу неяды потекли крупные слёзы.

Она оттолкнулась руками от земли и перевернулась на спину. Крюк вырвался из руки инквизитора. Неяда рванулась к нему. Когти разорвали плотные штаны, рассекли плоть на левом бедре, у самого паха. Кровь хлынула по ноге, брызнула на лицо неяды. Мастер Людвиг пошатнулся, зажимая рану. Правой ногой неяда ударила его в колено, и инквизитор упал. Она тут же выдернула из своей плоти крюк и поползла на локтях к воде.

Курт и Гуго приближались с двух сторон, оба с сетями. Но в воде им за ней не угнаться, даже раненой, и никакие сети не помогут. Неяда нырнула, вдохнула глубоко. Нога пульсировала, не давала плыть как обычно, и боль расходилась до пояса. Один из инквизиторов бросил сеть. Пришлось нырнуть глубже, к самому дну. Впереди замаячило что-то. Только сейчас неяда поняла, насколько мелкой была заводь – не глубже четырёх футов. Стволы и густые ветви двух старых ракит перегородили её полностью. И только сейчас неяда ощутила в воде привкус крови.

Курт бросил сеть, и ноги неяды запутались в толстых нитях. Ветви рвали кожу, выдирали волосы. Она почти смогла выбраться, и сеть не удержала бы. Но на лодыжках снова сжались железные пальцы и потащили наверх.

Мастер Людвиг поднял её над водой, ослабшую и истекающую кровью. Сердце неяды колотилось быстро, но не от гнева – от ужаса. Она замахнулась, но инквизитор перехватил руку и сломал, как сухую травинку. Он сжимал горло так, что темнело в глазах. Курт и Гуго стояли на берегу и смотрели, как вода вокруг мастера Людвига темнеет от крови.

Тело неяды пронзили холод и дрожь. Так всё и закончится. Не сбежать, не спастись. Не отомстить. Слёзы отчаянья стекали по её лицу, размывали образ инквизитора. Она верила, что не боится смерти, после того, что сделали люди. Верила до последнего, чувствовала себя неуязвимой. Но пальцы инквизитора сжимались сильнее, и воздуха становилось всё меньше.

Она боялась смерти. Боялась лишиться родных, боялась оставить их смерть неотмщённой. И больше всего боялась умереть в руках чудовища.

Из последних сил неяда плюнула в лицо инквизитору. Мастер Людвиг утёр горячую слюну со щеки и попробовал на вкус. Пальцы его сжались сильнее, и всё померкло.

5

Голову неяды отдали старосте. Мастер Людвиг истребовал платы за переработку и велел убрать трупы на реке. Староста согласился. Дочка корчмаря донесла добрую весть ещё днём, так что он был готов.

Инквизиторы остались в корчме до утра. Мастеру Людвигу наложили тугую повязку с дубовой корой, он напился отвара из пастушьей сумки и уснул. Во сне ему явилась девочка-неяда с чёрными глазами. Чудовище плакало, совсем как человек.

Курт и Гуго до утра пили. К рассвету кому-то из них стало интересно, что висело над очагом. Курт стащил грязный полог, и лицо его исказилось отвращением. Длинными гвоздями к стене была приколочена рука юной неяды.

11 сентября 2024 г.

Марат Валеев

Красноярск

Погреб

Никифор Хотькин в воскресенье копал погреб. Жена его, Ангелина, давно просила это сделать, так как домашний подпол не вмещал всех припасов, заготавливаемых семейством Хотькиных со своего огорода на зиму. И вот наконец погожим июньским днём Никифор расчистил в углу своего двора прямоугольный квадрат два на два метра – хватит на столько, решил он, – и упорно копал без перерыва уже часа три. У него не было вредной привычки дымить, и потому Никифор обходился без перекуров. Почва была не то чтобы очень твёрдой, но довольно плотной, супесь, перемежаемая суглинком, и пришлось знатно попыхтеть, поочерёдно прибегая то к штыковой, то к совковой лопате.

К обеду Никифор был в яме уже почти грудь, а по периметру будущего погреба высилась жёлто-бурая насыпь. Не без труда выбравшись наружу, Никифор совковой лопатой пооткидывал выброшенную им из ямы землю подальше, чтобы не начала осыпаться вниз, и пошёл обедать. Дети, два брата-погодка десяти и одиннадцати лет, где-то ещё носились по деревне или купались со сверстниками в пруду, и Никифор поел куриной лапши, а затем и саму остывшую куру с женой на пару. Попив компоту и полежав минут с двадцать на диване под умиротворяющее бормотание висящего на стене радиоприёмника, Никифор не стал засыпать, а вновь решительно направился к погребу. Он хотел сегодня покончить с земляными работами, ну а в понедельник, после работы – Хотькин был отделенческим завхозом, – можно уже приступать и к обустройству подземного стратегического семейного овощехранилища.

Солнце припекало всё жарче, и Никифор снял с себя рубашку и, поигрывая мускулами под блестящей от пота кожей, продолжил копать. Он рассчитывал углубиться метра на два с небольшим, чтобы побольше места было и для закутков с картофелем и морковью, свёклой, да и для полок с соленьями. Пришлось ещё раз выбираться наружу по предусмотрительно захваченной лестнице, чтобы подальше отодвинуть накиданный на бровку будущего погреба грунт. Приходила посмотреть на его работу жена, похвалила за усердие, сказала, что пожарит на ужин его любимой картошки со шкварками. Прибегали вернувшиеся с улицы любопытные сынишки, просились помочь, но Хотькин отправил их домой.

Уже вечерело. И когда Никифору оставалось углубиться где-то на пару штыков, лопата обо что скрежетнула, потом послышался неприятный хруст, и из угла погреба к его ногам выкатился и уставился на него пустыми глазницами… тёмный человеческий череп. Никифор не был трусом. Но здесь ему захотелось выпрыгнуть из ямы и бежать от неё сломя голову куда подальше. Однако Хотькин переборол этот приступ неосознанного страха – что ему мог сделать этот череп с неожиданно белыми зубами? Он присел на корточки, стал рассматривать невесть откуда взявшуюся часть скелета человека. Хотя их Быковка и была деревней с многолетней историей, но Никифор не помнил, чтобы кто-то рассказывал о том, что в этом месте раньше был погост. Реально существующее кладбище располагалось в полукилометре отсюда, и захоронения на нём велись уже добрую пару сотен лет. Во всяком случае, там до сих пор на одной из могил лежала чугунная надгробная плита, датированная серединой девятнадцатого века.

– Может, кто-то тебя когда-то убил и прикопал тайком, а, приятель? – бормотал Никифор, ворочая лопатой череп. – А где же всё остальное?

Он осмотрел место, откуда выкатилась эта костяная сфера, пошуровал там лопатой. Но ни сгнивших досок гроба, ни почему-то остатков других костей не обнаружил. Может, они были глубже в земле, но Хотькин не стал дальше ковыряться. Как мужик рационального склада ума, он для себя решил так: раз ничего не видно, значит, ничего и нет. Иначе пришлось бы закапывать погреб обратно. А ведь он целый день трудился, потратил столько сил. Да и другого, более подходящего для погреба места в его небольшом дворе не было. Ну а череп… А что череп? Завтра на закреплённой за ним бричке он поедет на работу и, улучив время, выедет за автотрассу и прикопает его где-нибудь. Всего и делов-то.

Выбравшись из погреба с черепом и воровато оглядевшись по сторонам, Никифор прошёл в дровяник и засунул свою жуткую находку за полуразобранную поленницу. И с чувством выполненного долга пошёл домой. С аппетитом поужинав, Хотькин ещё уделил время сыновьям, расспросив, где они сегодня были и чем занимались. А потом, уложив детей, отправились почивать и супруги. Никифор спал спокойно и безмятежно, тихо посапывала лежащая у стенки лицом к ковру и его супруга Ангелина. Таинственно светила заглядывающая в окно спальни полная луна.

И тут ночную идиллию нарушил непонятный звук. До слуха Никифора, даже сквозь крепкий сон, донеслось сухое бренчание, как будто кто-то щёлкал кастаньетами, и невнятное глухое бормотание. Хотькин оторвал голову от подушки, посмотрел в сторону источника звука и обмер. Около их супружеской постели стоял в лунном свете, переминаясь с ноги на ногу и бренча костями, скелет. С него периодически с шуршанием ссыпалась на половик, на котором он топтался, земля. Скелет был без головы и потому казался очень страшным, и бормотание исходило у него откуда-то изнутри.

– Где моя голова? Где моя голова? – без конца повторял он одно и то же замогильным голосом. Причём достаточно громким, но, похоже, слышимым только Хотькиным, потому что жена его как спала, так и продолжала спать. Из детской спальни не доносилось ни единого звука, так что и дети, похоже, ничего не слышали. «Значит, он пришёл только по мою душу!» – осенила Никифора догадка. Ему стало легче на душе и в то же время пакостно – он почувствовал под собой мокреть. «Напрудил со страху, вот балда! – горестно взвыл он про себя. – Ну погоди, костяной!»

И тут же забыл про свои угрозы, так как скелет стал шарить перед собой костлявыми руками. И всё так же бубнил: «Где моя голова? Где моя голова?» Хотькин резво соскочил с постели, стараясь при этом не потревожить жену, и прерывающимся шёпотом сказал:

– Идём со мной, отдам!

Никифор на подгибающихся ногах шёл впереди, за ним, негромко бренча костями, безголовый скелет. Кто бы сторонний сейчас увидел это – сошёл бы с ума. Никифор, в общем, тоже был на грани этого. Он не хотел верить в происходящее. Человек достаточно грамотный, он был учётчиком, даже бухгалтерские курсы закончил. Да вот не понравилось ему целыми днями сидеть в отделенческой конторе и трещать арифмометром, потому и попросился в завхозы, когда освободилось место, – всё поживее работа. Не верил ни в бога, ни в чёрта, похохатывал над суевериями жены, простой совхозной доярки. А вот тут с ним такое происходит. Хоть караул кричи!

Но поскольку его мрачный конвоир пока агрессии не проявлял, а всё лишь бубнил про свою утерянную часть туло… скелета, шум поднимать не следовало. Может, отстанет он от Хотькина, когда получит назад свою голову?

Никифор поёжился, когда вспомнил, что, выходит, это всё же он обезглавил ожившего покойника? А вдруг он захочет покарать его, когда водрузит обратно на костлявые плечи свой мыслящий аппарат? От этой мысли Хотькину стало нехорошо, и он непроизвольно дернулся в сторону, когда они уже шли по двору к окаймлённому выброшенной наверх землёй погребу. Но цепкие костяные и очень холодные пальцы тут же ухватили его сзади за шею и вернули обратно. «Где моя голова? Где моя голова?» – услышал он уже надоевший ему зов.

– Щас, будет тебе твоя голова, – пробурчал Никифор. – Только шею мне отпусти.

Ледяная хватка ослабла. Странная парочка в холодном лунном свете и полной тишине – даже деревенские собаки, обычно всю ночьленивото там, то тут побрёхивающие, вдруг как воды в свои пасти набрали, – проследовала в дровяник, как два привидения. И там, пошуровав за поленницей, Хотькин извлёк череп. Скелет схватил его и с хрустом насадил на торчащий пенёк позвоночника. Глаза у черепа тут же загорелись зловещим красным цветом, а почти все уцелевшие белые зубы оскалились в дьявольской ухмылке. У Хотькина опять ослабли ноги, и он почувствовал, что вот-вот опять совершит детский грех.

– Зачем ты нарушил мой покой? – дохнув на Никифора могильной плесенью, провыл скелет.

– Да я это… не специально же… погреб вот надо было… – едва ворочая коснеющим языком, пролепетал Хотькин.

– И голову мне отсёк не специально, да? – продолжал наседать костлявый, испепеляя своим жутким взглядом сползающего по стенке дровяника Никифора.

– Не специально, нет, нет! – из последних сил замахал тот руками. – Отпустите меня… дяденька, я больше не буду.

– Конечно, не будешь! – зловеще пообещал «дяденька». Он помолчал, не спуская горящих глаз с Хотькина. Потом, уже почти спокойно, объявил: – Вот что, «племяш» (при этом слове он опять ухмыльнулся), сделаем так: я сейчас вернусь, где был. А ты всё сделаешь, как до этого было. Понял? Иначе, если я останусь на поверхности, тут многим станет нехорошо. Особенно потомкам тех, кто умертвил меня полтора века назад и упрятал здесь. Но всё уже в прошлом, и я не хочу никому зла, всё уже в прошлом. Понял?

– А… А за что вас тогда? И кто это был? – тут же попытался выведать секрет полуторавековой давности Никифор. Но скелет его уже не слушал. Он аккуратно спустился в погреб, Хотькин, боязливо моргая, встал на край зияющей прямоугольной ямы и следил за тем, что там происходит. Скелет же, пройдя в угол погреба, где темнело что-то вроде норы, откуда он, видимо, и выбрался, обернулся к Хотькину. Тот вжал голову в плечи и зажмурился, не выдержав устрашающего красного света, бьющего из пустых глазниц.

– Я сейчас займу своё место, – мрачно и гулко, как из бочки, молвил скелет, – а ты тут же засыплешь яму и забудешь и про неё, и про всё, что тут было. И никому ни слова! Понял?

– Ага, ага! – согласно затряс головой Никифор. И не успел он оглянуться, как скелет уже втиснулся в чёрную дыру в углу погреба, и снаружи осталась лишь часть тускло отблескивающего черепа. Хотькин тут же схватился за лопату и быстро-быстро заработал ею, сталкивая вниз выкиданный им до этого грунт. Скрипел черенок лопаты, шуршала ссыпающаяся земля, хрипло и часто дышал сам Никифор, но работу ни на миг не приостанавливал. А когда яркую луну заслонило большое и плотное облако, отчего на дворе враз потемнело и Никифору вдруг показалось, что там, в углу, что-то зашевелилось, он замахал лопатой ещё чаще.

Через полчаса он, мокрый от пота, уже разравнивал и утаптывал засыпанную землёй поверхность ямы, оказавшейся на самом деле могилой неизвестного, чей покой он, вольно или невольно, нарушил. Более того, дал ему повод совершить неслыханное – восстать из этой могилы и потребовать от Никифора сделать всё, как было. «Хорошо, что всё только так обошлось! – с облегчением думал Хотькин, уже перед самым рассветом возвращаясь к себе в дом с безмятежно спящими домочадцами. – Что там жена как-то говорила, что хорошо бы переехать в райцентр, поближе к тестю с тёщей? Вот чем мы и займёмся. А теперь надо забыть эту жуткую историю, как будто ничего и не было. Вот приснилось мне это, и всё!»

Если бы так. Но за спиной Хотькина темнел прямоугольник только что засыпанного им погреба со страшным содержимым…

Евгений Вальс

Омск

Берёзы иногда бегают

(Из цикла «Мистика тихой провинции»)

Не ожидал я от друга такой подставы! Ярик вроде не балбес. Я считал его лучшим из пацанов, общался в основном только с ним. А теперь вспоминаю случай в аэропорту и не знаю, как назвать. Его брат Данька и я с Клавой прошли паспортный контроль, стоим перед отделом таможенного досмотра, ждём Ярика. Он зашёл в кабинку и словно прирос там. Ребята уже нервничать стали, знаки ему подают: «Что случилось?» А он на нас глянет и опять полицейскому в окошке что-то объясняет. И вид такой дурацкий, точно нашкодивший пёсель, что погрыз черенок от лопаты.

«Может, к его татухе на шее докопались? – предположил я. – Так вроде не запрещено. У меня видок похуже – за сатаниста принимают».

Клава просила надеть в поездку что-то цветастое, а то я всегда во всём чёрном, ещё и рунические символы на футболке. Согласился только волосы в хвост собрать. А чёрный – просто практичный цвет и успокаивает.

– В Белоруссию же виза не нужна! У нас не требовали, а его зачем держат? – Клава встревоженно смотрела на меня, крепче сжимая руку. – Может, он паспорт забыл?

– Не дурак же он, – я пожал плечами, посмотрел на Даньку и кивнул в сторону кабинки: – Узнай, чего он там застрял.

А этот заторможенный тюлень вытаращил на меня испуганные глаза и отвечает:

– Так, наверно, нельзя к кабинке подходить…

Пришлось идти мне. Оказалось, Ярик забыл оплатить дорожные штрафы! Накопил больше десяти тысяч, и пристав наложил запрет на выезд за границу. Теперь стоит с виноватым видом и ещё надеется, что можно как-то ему помочь. Да лучше бы нас леший вокруг трёх сосен кружил – я бы знал, что делать. Короче, наша поездка «дружной» компанией в Минск накрылась!

Хотя к нам вряд ли это название подходит. Да, мы выросли в одном селе и знаем друг друга с детства. Но Даньку я переносил с большим трудом и сам бы не поехал – он бывший парень моей девушки. Однако Клава посчитала идею классной и решила, что пора забыть старые обиды и всем вместе отправиться в Минск. А предложил идею Ярик. У его брата Даньки ещё в школе обнаружился поэтический дар, и недавно он выиграл в литературном конкурсе. Его пригласили на вручение диплома и премии в Белоруссию! Но без старшего брата предки его не отпускали, хотя Данька перешёл на второй курс колледжа вместе со мной и Клавой. Ярик захотел поддержать брата и позвал нас на подмогу.

– Всё, возвращаемся домой, – заявляю я Клаве и Даньке.

И началось: один побледнел и бормочет что-то своими пухлыми варениками, другая чуть не в слёзы. Смотрю я на них и думаю: «Оно мне надо – лететь без Ярика хрен знает куда? Я дальше нашего села только в городе бываю по учёбе».

Что бы я ни думал, Ярик точно остаётся. Это факт! Решение за мной, а я не решаюсь. Тогда Клава нахмурилась и сказала:

– Данька не виноват, что у его брата память отшибло после недавней аварии.

– Ага, чёртов лихач, – без энтузиазма подхватил я, – чуть башкой лобовое стекло не пробил, благо пристёгнут был!

– Мы не можем бросить Даньку одного, – настаивала Клава. – Что мы его предкам скажем?

– Ярик накосячил – ему и объясняться…

Данька ко мне подошёл. По лицу видно, пересилил себя, чтоб со мной заговорить.

– Выручи брата, – бормочет он. – Талисман или амулет какой-нибудь используй. У тебя же всегда в загашнике что-то есть.

– Ты с дуба рухнул? – ответил ему и чуть у виска не покрутил. – Я тебе чё, колдун, что ли?

– Ты же вроде видишь там что-то…

Я махнул рукой. Что ему объяснять, если он за глаза колдуном называет? Сказал бы это мне в лицо – давно бы в бубен получил. Да, я вижу нечисть, и дальше что? Полицейский в кабине явно человек, делает, что ему положено. Это Ярик мозги в машине оставил, я при чём? Если бы и захотел ради него закон нарушить – что тут сделаешь? В полицейского святой водой брызгать? Можжевельником отпугивать? С собой вилку нельзя взять, иначе багаж не пропустят!