Конь рыжий. Том 2

Выстроив свою армию, Дальчевский подошел к полковнику и торжественно отрапортовал: Клюквенский фронт красных уничтожен. Захвачено пленными тысяча двести и собрано совдеповцев по пути следования пятьсот семьдесят. Трофеи: две тысячи винтовок, два станковых и три ручных пулемета, три трехдюймовых пушки в полной исправности. Бои были жестокими, но потерь со стороны армии Дальчевского – единицы, его орлы дрались отчаянно. И ни слова о пяти чехословацких эшелонах, захвативших Канск и Нижнеудинск, массированным ударом разгромивших Клюквенский фронт красных.

Над перроном причудливо переплетались световые рукава прожекторов – синих, зеленых и слепяще-белых, – светились гирлянды электролампочек с пихтовыми ветками по проволоке. Все это подготовлено было под личным руководством начальника станции инженера Скворцова.

Приняв рапорт «главкома белой армии», полковник Ляпунов, взяв под козырек, произнес ответное слово, тут же записанное корреспондентом газеты «Свободная Сибирь»:

– Господа! Мы переживаем эпохальные дни освобождения Сибири от большевизма! Всем известно, господа, Россия не раз освобождала Европу. Теперь настало время, когда великая Сибирь должна спасти Россию от диктатуры большевизма! Ура!

– Ура! Ура!

От социалистов-революционеров выступил председатель бюро Григорий Фейфер, успевший получить назначение на должность начальника губернской тюрьмы, и от социалистов-демократов (меньшевиков) Шпильгаузен, свирепо поносивший тиранов-большевиков.

– Ура! Ура!

По знаку Дальчевского один из офицеров подбежал к платформе с пушками, и батарейцы, как было условлено, выстрелили из трех орудий холостыми зарядами, испугав жен полковников, которые прибежали на вокзал, как и многие другие жены офицеров.

Кипели страсти, взаимные поздравления с победою, а батарейцы глушили патриотов залпами из трех пушек, чтоб весь город слышал о прибытии армии освободителей.

После семи залпов наступила благодатная тишина.

– Наконец-то свершилось! – хлюпал седовласый миллионщик Кузнецов, преподносивший Дальчевскому хлеб-соль.

Капитан Ухоздвигов, простоголовый, в полурасстегнутом френче на несвежую рубаху, в офицерских, помятых от четырехмесячного бессменного пользования брюках, в стоптанных, нечищеных сапогах, выглядел неважно: ни с кем не лобызался и речи не произнес – должность у него строгая, без сентиментов. Кося глазами то в одну сторону, то в другую, присматривался к незнакомым офицерам – чистеньким, нафабренным, при орденах и даже при погонах.

Отцы города – Гадалов, Кузнецов, Шустаков, а с ними госпожа Щеголева, мама-купчиха, – торжественно пригласили господ офицеров в ресторан при вокзале на пир победителей.

Отведя Ухоздвигова в сторону, толстый Каргаполов сказал:

– У вас есть надежные офицеры, капитан. Проинструктируйте. Пропустить всех офицеров армии Дальчевского, освобожденных из тюрьмы, полковника Шильникова с супругою, а там – пусть смотрят. Да и мест для всех не хватит.

Еще в тюрьме капитан подобрал сотрудников в политический отдел и, увидев двоих из них – штабс-капитана, князя Хвостова и поручика Мурыгина, – передал им поручение губернского комиссара.

Первыми прошли: вдовствующая, престарелая купчиха Щеголева, Гадалов с супругою, Кузнецовы, Шустаковы, полковники с женами и с ними капитан. Зал постепенно наполнялся. В центре зала – отцы города с женами, министр Прутов с супругою и чета Дальчевских, полковники с капитаном Ухоздвиговым, с женами, и на довесок товарищ управляющего губернией, известный юрист эсер Троицкий с женою и шестнадцатилетней белокурой дочерью, в адрес которой капитан сказал комплимент:

– Вы единственный цветок в нашей аравийской пустыне, и пусть вам не будет скучно среди застарелых верблюдов.

Девица хихикнула и, взглянув в заполняющийся зал ресторана, промолвила:

– При такой пустыне жить можно. Правда?

– Прозрение приходит с годами, – многозначительно ответил капитан и велел официанту с черной бабочкой убрать «узника со стола» – горшок с цветами. – Это же все равно что любоваться китайским смертником с колодками на шее.

Жены полковников посмеялись над капитаном, но горшок попросили оставить – «цветы украшают жизнь».

Разговоры вязались незначительные, обволакивающие, а официанты тем временем разносили по столам блюда: салаты, кетовую и зернистую икру, семгу, осетрину, лимоны, яблоки, апельсины; на столе возвышались бутылки с французским шампанским, коньяком, сухими винами и портвейнами и, конечно, со «смирновкою» в плоских бутылках винокуренного завода Юдина.

Капитан открыл бутылку шампанского, выстрелив пробкою в потолок, разлил.

Начались тосты.

Разговоры пошли громкие; господа офицеры усердно приобщались к дармовому питанию и угощению.

Ухоздвигов краем глаза заметил движение у дверей: один из казаков, охраняющих дверь, пропустил человека в форме железнодорожника с листком бумаги, который он передал начальнику станции. Начальник станции поднялся и быстро подошел к почетному столу полковников.

– Господа, телеграмма из Ачинска, – сказал он.

По мере того как Ляпунов читал телеграмму, лицо его багровело, лоб морщился, и он зло проговорил:

– Какого черта! Что еще за комедия?

Коротковский взял из рук Ляпунова депешу, прочитал.

– Настоящая комедия!

Каргаполов пыхтел над телеграммою дольше, качал головою, и тогда уже:

– Издевательство. И какое имеет право Гайда…

– Минуточку, господа, – оборвал капитан. – Пощадите дам! Мы охотно подождем, пока вы обсудите ваш вопрос где-нибудь в другом месте.

Каргаполов передал листок Ухоздвигову.

– Понятно! – кивнул капитан, читая телеграмму:

«Начальнику станции Красноярск объявляется арест десять суток. За самоуправство и дезинформацию главнокомандующего чехословацкими войсками капитана Гайды. Приказываю вызвать аппарату для переговоров полковников Ляпунова, Каргаполова, Коротковского. Исполнение незамедлительно. Гайда».

Это и была первая пощечина от капитана Гайды полковникам – освободителям Красноярска, предусмотрительно обещанная Ухоздвиговым.

– Пойдемте, господа, – поднялся Ляпунов, предупредив супругу: ничего страшного не произошло – они идут уладить «телеграфное недоразумение». – Пойдемте с нами, Кирилл Иннокентьевич.

– Увольте, Борис Геннадьевич, – уклонился капитан. – Оставьте меня с вашими супругами – кто-то должен ухаживать за дамами. Пригласите лучше Мстислава Леопольдовича и полковника Шильникова. Да и Николаю Семеновичу надо пойти с вами, – кивнул на Троицкого.

Ушли.

Кирилл Иннокентьевич щедро разлил шампанское дамам, выпили за благополучное возвращение с телеграфа доблестных мужей, рассказал о француженках, тоненьких, как рюмки, и на таких же тоненьких ножках, сыпал каламбурами и до того развеселил жен славных патриотов, что они, смеясь и восхищаясь капитаном, назвали его подлинным кавалером.

Пришел полковник Коротковский:

– Кирилл Иннокентьевич, вас просит Борис Геннадьевич.

Ухоздвигов поднялся и галантно поклонился дамам:

– Не обращайте внимания на нашу суетню и беготню – мы же офицеры. У нас всегда – перелет или недолет и редко – в яблочко.

Волнение охватило всех офицеров в ресторане. Что произошло? Почему поспешно ушли полковники и убежал начальник контрразведки? Какой-то поручик с перепугу пустил петуха:

– Пленные красногвардейцы вылезли из вагонов! А что думаете? Они всегда действуют потемну. А там пушки на платформе, пулеметы открыты!

– Что? Пушки?! Красные у пушек?!

Сохраняющий хладнокровие министр внутренних дел Прутов призвал перепуганных офицеров к порядку:

– Господа! Ничего страшного. Ответственные полковники заняты своими делами.

И все-таки страх не рассеялся; страхом насытился сам воздух; офицеры перешептывались, оглядывались, а кое-кто старался потихоньку улизнуть за дверь.

III

На телеграфе – маленькой комнатушке со столом, на котором был установлен аппарат Морзе, полковники теснились друг к другу, густо обволакивая себя папиросным дымом.

«Полковникам Ляпунову, Коротковскому, Каргаполову. Главнокомандующий Гайда требует незамедлительного ответа вопросы: какими вооруженными силами располагали господа патриоты при разгроме Красноярске войск совдеповцев? Количество штыков, сабель, полков, подробно вооружение. Число захваченных плен красных и трофейного оружия? Какие воинские части белых патриотов допустили уход большевиков пароходами «Тобол», «Лена», «Орел», «Иртыш», «Россия»? Фамилии командиров частей белых, повинных уходе пароходами большевиков? Ответ жду аппарата. Гайда».

Патриоты-полковники молча и сосредоточенно в десятый раз перечитывали депешу. Капитан Гайда попросту сдирал с них шкуру без почтения к званиям и чинам…

– Так, значит, он получил телеграмму начальника станции об уходе пароходов? – спросил Ляпунов.

Капитан помалкивал: пусть полковники чуточку поумнеют!..

– Это же не что иное, как издевательство! – пыхтел Каргаполов, вытирая позаимствованным у жены надушенным платком лицо и шею, отчего в комнате распространялся несносный запах смеси табачного дыма и духов; и без того было душно и жарко, хоть парься – были бы веники!..

– Никакого издевательства, – возразил Ухоздвигов. – Я же советовал вам подумать. В большой политике опрометчивых ответов давать нельзя. Возле Гайды, кроме нашего генерала Новокрещинова, имеются лица из французской, английской и американской миссий. И вы что же полагаете, Гайде легко было переварить, что Красноярск вдруг оказался освобожденным мифическими вооруженными силами патриотов социалистов-революционеров, полковников без полков?!

Молчали.

– Это уж, капитан, не политика, а шарлатанство! – не удержался Шильников.

Ухоздвигов оглянулся:

– Если завтра Гайда увидит вас в погонах полковника, вас ожидают большие неприятности.

– Это мы еще посмотрим, капитан! Не берите на себя много – надорветесь!

– Конечно, у вас, господин полковник, достаточно воинственного духу, чтобы разгромить все вооруженные силы чехословацкого корпуса.

Коротковскому еще раз пришлось бежать из аппаратной, на этот раз за министром внутренних дел; авось что-нибудь дельное подскажет. А лента течет белым ручейком:

«Главнокомандующий Гайда ждет ответа…» И так четырежды.

Полковники изрядно вспотели – и от «заздравных» тостов и спертого воздуха в комнате телеграфиста; министр тоже ничем не помог, разводил руками.

А капитан Ухоздвигов тем временем пристроился на углу стола и составил дипломатическую «пилюлю в сладкой облатке».

«Главнокомандующему чехословацкими вооруженными силами на Востоке господину Гайде. После разгрома вашими доблестными легионерами фронта красных под Мариинском и на Клюквенском плацдарме красноярские большевики бежали на пароходах низовье Енисея. Наших вооруженных сил городе не имелось для задержания пароходов. Известные вам по телеграмме полковники освобождены были из губернской тюрьмы восемнадцать часов сего дня. По мере сил приступаем управлению делами губернии. Двадцать один час на станцию Красноярск прибыл из Клюквенной эшелон нашей части под командованием полковника Дальчевского. Захвачено плен тысяча семьсот семьдесят красногвардейцев, интернационалистов. Ждем приказа главнокомандующего Гайды. Полковники…»

– Капитан, ты нас в ничто превратил! – возмутился Ляпунов. – Были наши силы в городе! Подпольная организация социалистов-революционеров действовала! А возмущение народа – это разве не сила?!

– Если вы считаете, что именно этими силами разгромлены войска красных на западном и восточном фронтах и только под натиском названных вами сил большевики покинули город, сообщите об этом Гайде.

Полковники судили, рядили, возмущались беспардонными действиями какого-то капитанишки Гайды. Как смеет он низводить в ничто славное движение социалистов-революционеров! Кто он такой? И что происходит в ЧСНС, если капитаны позволяют себе подобные выходки?! О чем думает русский генерал Шокоров, командующий чехословацким корпусом? Или чехословаки сжевали русского генерала вместе с подтяжками?

Но ответ, составленный Ухоздвиговым, передали-таки по телеграфу.

Из аппарата поползла ответная змея из Ачинска:

«Полковникам Красноярска (без перечисления, скопом). По поводу вашей первой телеграммы ставлю известность Омское правительство о недопустимости подобных действий. Полковнику Дальчевскому за неподчинение приказам поручика Дымки, командующего чехословацкими вооруженными силами на востоке, объявляю выговор. Приказываю эшелону Дальчевского немедленно отойти исходную позицию на станцию Клюквенная и находиться в подчинении командующего поручика Дымки. Неисполнение приказа буду рассматривать как вызов Чехословацкому национальному совету и нашим вооруженным силам. По мере налаживания мостов и поврежденной линии железной дороги вверенные мне войска освободят Красноярск. Захваченных в плен красногвардейцев и интернационалистов водворить в тюрьму, тщательно проверить каждого, годных – зачислить на службу. Приступить немедленно формированию стрелкового полка и батареи. Исполнение данных указаний проверю лично. Переговоры закончены. Главнокомандующий чехословацкими вооруженными силами на Востоке – капитан Гайда. 22 часа 17 минут. Ачинск».

– Как вам это нравится, господа? – усмехнулся Ухоздвигов.

– Прекратите, капитан! – рявкнул Дальчевский; ему вообще было не до шуток. Слыхано ли: за неподчинение поручику – полковнику выговор! Отойти на исходные позиции в подчинение какого-то дрянного поручика! Это же издевательство над полковником. Он, Мстислав Леопольдович, не прапорщик и не поручик, в конце концов! – Подобных издевательств не позволяли себе комиссары Смольного!

– Смольный! – подхватил капитан Ухоздвигов. – До Бога далеко, Мстислав Леопольдович, а до Смольного еще дальше! Не забывайте: большевики делали свою революцию без помощи чехословацкого корпуса или каких-либо иностранных вооруженных сил. Вы, полковник, помогали большевикам со своим полком. И прошу не кричать на меня!

Ляпунов вздохнул: «Приказ Гайды придется выполнить, иначе мы вызовем огонь на себя не только со стороны Сибирского правительства, но и ЧСНС. А это вовсе не шутка».

– Плевать мне на ЧСНС! – ярился Дальчевский, оскорбленный от макушки до подошв сапог. – Ко всем свиньям Гайду с поручиком Дымкой. Можете отослать эшелон с любым офицером, но я не слуга поручику Дымке. Увольте, господа.

Полковники струхнули: если Дальчевский не выполнит приказа Гайды, возникнет большой конфликт, и кто знает, как его удастся уладить. Министр Прутов обещал Мстиславу Леопольдовичу воздействовать на Гайду, а губернские правители немедленно отзовут полковника, чтобы он возглавил отряд погони за совдеповцами.

– Банки очищены! И мы сидим без денег, – напомнил Прутов.

Дальчевский перекипел: он согласен принять на себя командование отрядом погони. Не сожрут же совдеповцы золото по дороге? Да он из них вытряхнет все до копеечки!..

Капитан заметил, как внимательно слушал разговор телефонист.

– Как ваша фамилия, голубчик? Трошин? Хорошо. Должен сказать вам, как и господину Скворцову: если хоть одно слово из наших разговоров станет кому-либо известно в городе, мы вам обещаем: за разглашение военной тайны – военно-полевой суд. Все записи и ленты – мне!..

Телеграфист Трошин, вытаращив глаза, молча отдал телеграфные ленты и записанные телеграммы офицеру. Начальнику станции объявили: пусть сейчас же подберет заместителя, а сам на десять суток под домашний арест.

Согласовав важные вопросы за пределами комнаты телеграфиста, полковники вернулись в ресторан, и Ляпунов объявил: торжественный ужин считает законченным. Он благодарит за угощение почетных граждан города. Всем присутствующим офицерам приказывает остаться на вокзале, а дамам – отбыть.

Капитан созвал всех офицеров своего отдела со штабс-капитаном князем Хвостовым во главе и приказал приступить к фильтрации военнопленных. К прибытию эшелонов Гайды сортировка должна быть закончена; часть военнопленных нужно отобрать в первый красноярский стрелковый полк.

Солдаты и казаки Дальчевского оцепили вокзал и станцию, и военнопленных выпустили из вагонов. Шеренгою потянулись они с перрона через привокзальную площадь в город и все в один голос кричали:

– Воды! Воды! Воды!

У конвоя был один ответ:

– Тюрьма всех напоит и накормит! Шагом арш, краснозадые! И без разговоров! Отступающих пристрелим!

Тюрьма в эту ночь приняла в свою утробу тысячу семьсот семьдесят заключенных…

IV

Поздним вечером хорунжий Лебедь отыскал дом Ковригиных на берегу Качи, сразу за мостом – двухэтажный, с просторною верандою, тесовые ворота, высокий заплот из плах. На стук в окованные ворота утробным лаем отозвались собаки и выглянул в прорезь калитки хозяин:

– Кто такие?

– Это дом Ковригиных?

– Ковригиных. А што вам?

Хозяин не опознал Ноя: на пристани был мужик без коня, в шароварах и бахилах, а тут – казак при шашке!

– Багаж мой сюда отвезли. Я – Лебедь.

– Ах, Господи! Ждем вас. Милости прошу.

Хозяин открыл ворота, и Ной провел на поводу жеребца. Ковригин с некоторым страхом поглядывал на Ноя, его шашку и коня – грива-то, грива чуть не в два аршина! А тут, дома, сын Ковригина успел заглянуть в сверток – шашка, отделанная золотом, карабин и револьвер еще! Оторопь всех взяла – вот он каков, красный хорунжий! И что еще испугало: в куле – офицерские сапоги со шпорами, новый китель с орденами, брюки; прибыл при полной экипировке, значит, не красный, а настоящий беляк!

Ковригин протянул руку погладить жеребца по храпу, но жеребец – хвать его за рукав пиджака да в сторону – с ног сбил.

– Экий дикарь, Господи! Где вы такого купили? – бормотал Ковригин, отряхиваясь. Ной привязал Вельзевула к столбу ограды, погрозил ему кулаком: «Стой, дьявол. Смотри у меня».

– А мы вас потеряли. Ушли – и нету. Куда девался человек – неизвестно.

– Угу, – кивнул Ной, трудно обдумывая: как и что он должен сказать Ковригину? Со второго этажа по лестнице от веранды спустились дочери – Ной узнал их. Впереди шла светлоголовая Анна Дмитриевна в той же жакеточке, в которой была на пристани, только коса через плечо, как у старшей сестры. Еще на лестнице остановилась, увидев Ноя, оглянулась на старшую сестру, медленно сошла вниз, настороженно уставившись на хорунжего. Сказала:

– Добрый вечер, – а глазами так и режет под каблуки. – Вы уже в военной форме? – спросила, как бы кинув камнем: вот ты каков, красный хорунжий! Белогвардейская шкура.

Ной сдержанно спросил:

– Не уплыли, значит? Ну и слава богу.

– По-очему? Мы должны были уплыть. Но… – И больше ничего не сказала.

Чтобы расположить к себе насторожившихся сестер Ковригиных, Ной выложил о бандите пророке Моисее, которого пустили в расход; об укрощении Вельзевула, про случай у тюрьмы и как отблагодарили его господа полковники. Рассказал о капитане Кирилле Ухоздвигове.

– Так. Так, – сухо сказал Ковригин, оглядываясь на своих. – Значит, командиром будете особого эскадрона? При контрразведке?

– При гарнизоне, – поправил Ной. – Ну, да про то говорить покуда нече. Середина лета – конь у меня имеется. Может, махну в Урянхай за Саяны.

– А служба-то как? – допытывался Ковригин.

– Смотря какая служба будет, Дмитрий Власович. На карательную я не пойду, на фронт могут не послать. А у фронта завсегда две стороны.

Ной заметил: сестры о чем-то пошептались, и Анна Дмитриевна сказала отцу:

– Папа, пригласи в дом господина хорунжего.

– Благодарствую на приглашении. Но мне надо еще съездить в Николаевскую слободу, узнать: остался ли комендант с «России», Павел Лаврентьевич Яснов. При случае у него жить буду. И к тому же, если Иван вернется, – в депо устрою его, к Павлу Лаврентьевичу.

– Разве вы не думаете жить в доме Юсковой? – поинтересовалась Анна Дмитриевна настороженно, с холодком.

– Про то завтрашний день скажет. Я ведь и сам не знаю, какой разговор будет у меня с господами Дальчевским и Новокрещиновым.

– Вы доверяете капитану Ухоздвигову? – вдруг спросила Прасковья Дмитриевна, и Ной понял: это их всех интересует.

– Капитану? Не более, чем серому волку. Он ведь тоже, должно, из «серых». А доверья у меня к серым нету, тем паче – начальнику губернской контрразведки. Служил у кайзера Вильгельма будто, стал быть, тертый и не дурак, хотя прикидывается доверчивым и отчаянным в разговорах. Печенку мне прощупывал.

– Он очень опасный, – раздумчиво проговорила Прасковья Дмитриевна.

– Паша!

– Что, Анечка? Я ничего особенного не сказала! Пойдемте, Ной Васильевич, хоть чаем угостим вас, если вы не ужинали у миллионерши. У них сейчас великий праздник!

Ной согласился: что верно, то верно – у буржуев великий праздник.

Сын Ковригина, Василий Дмитриевич, вынес из дома «опасный» сверток, спросил: хорунжий сейчас возьмет? И деньги еще за конину – успели продать.

Ной отказался от денег – конь у него имеется, а вот мешок с вещами увезет – переодеться придется.

– А все остальное покуда пусть лежит у вас. Я ведь пребываю в полной неопределенности, сами понимаете.

Угрюмоватый Василий молча вынес Ною его куль с офицерской амуницией, притащил седло с убитого Савраски, и как ни отказывался Ной, а передал ему пачку денег, вырученных за проданную конину, как бы говоря: уметайся, господин хорунжий, и чтоб духу твоего здесь не было!

– Остальной багаж я вам подвезу сейчас к дому Юсковой.

– К Юсковой завозить не надо, – ответил Ной. – Я вот побываю в Николаевке, туда, может.

– Вещи Ивана собрать?

– Вася! Ну, что ты пристал к человеку? – сказала брату Анна Дмитриевна. – Если Ной Васильевич оставляет вещи Ивана у нас и свой багаж, пусть лежит.

– Я знаю, что говорю и делаю, – сердито выговорил младшей сестре нелюбезный брат. – Ты сама-то понимаешь, что произошло? Завтра господа из контрразведки могут нагрянуть с обыском; что ты им скажешь о книгах Ивана, о его вещах и багаже господина хорунжего? Они ведь и офицера потом спросят: в каких дружественных отношениях он находился с большевиками, если оставил вещи у нас! И седло еще казачье! Шутка!

Старик Ковригин поддержал сына:

– Это уж верно: шуток у белых не будет. Вспомните девятьсот пятый год! Весь дом у нас тогда перевернули вверх дном, и на Каче сколько мастеровых арестовали! Теперь все мы на волоске от тюрьмы висим. Она рядышком, тюрьма-то!

– А я о чем говорю? – пробурлил Василий. – Так что вещи, особенно книги Ивана, и багаж офицера – до завтра оставлять нельзя. К чему под монастырь подводить господина офицера?

Ной подумал: Ковригины правы – дом-то у них и в самом деле не из благонадежных! Дочери – большевички, квартировали в доме до позавчерашнего дня «шишки» из большевиков, и кто этот человек, с огоньком цигарки возле крыльца, ни словом не обмолвившийся! Уж не Машевский ли? И не захотят ли его искать завтра офицеры капитана Ухоздвигова?

Вот оно как приспело!

– Понимаю! – Ной посмотрел на отца и сына Ковригиных. – Тогда подвезите мой багаж покуда к дому Юсковой.

– Дельно! – кивнул Василий, и к сестрам: – Соберите поскорее книги, вещи и все, что есть Иваново; ружье в казенке лежит, а я коня заложу.

Анна Дмитриевна предупредила: у Ивана много марксистской литературы, так что Ной Васильевич должен все тщательно разобрать.

– Я с книжками быстро управлюсь, – успокоил Ной. – Сегодня же. Ни к чему вводить во искушение дьявола.

Сгрузили багаж и имущество Ивана в легкий экипаж, и Ной, сдержанно попрощавшись с сестрами Ковригиными, хозяином, покинул ограду. На мосту Ной попросил Василия Ковригина остановиться и сказал, что книги он выбросит в Качу.

– Тогда отъедем подальше, господин хорунжий. Мост возле нашего дома. А в случае чего – выудят книги. Так что не обессудьте.

Отъехали подальше, на безлюдье, и здесь Ной облегчил экипаж и себе душу: избавился от «проклятущей политики»…

V

В доме Ковригиных меж тем не настало покоя после выдворения хорунжего. Анечка поссорилась со старшею сестрою. Это же дико, нелепо! Человека просто выгнали, как собаку! И только потому, что хорунжий откровенно рассказал им, что произошло и при каких стечениях обстоятельств он получил назначение командиром особого эскадрона!

– У него же за плечами Петроград, служба социалистической революции, разгром эсеровского заговора в Гатчине! – кидала Анечка старшей сестре и рикошетом била в Машевского; именно он, Машевский, друг семьи, шепнул Василию, что от вещей Ивана и багажа хорунжего надо избавиться. – Если бы Ной Васильевич был подлец и белая шкура, как вы думаете, не стал бы он с нами откровенничать, вот что! Не стал бы.

– Не забывай, Анечка, – напомнила старшая сестра. – Господин Дальчевский тоже служил революции в октябре прошлого года! А кто он сегодня? Белогвардейская шкура, каратель! Мало он уничтожил наших красногвардейцев?

– А ты забыла, что говорила Селестина Грива из Минусинского УЧК? Она же сказала: «Хорунжий порядочный человек, и было бы хорошо, если бы партийный комитет поддержал с ним отношения».