Мама, ты слышишь меня?

Оливия Кросс

Мама, ты слышишь меня?

гл.1 Мама,ты слышишь меня?

Я помню один вечер особенно отчётливо. Мне было лет девять. Ты пришла с работы уставшая, в пальто, с тяжёлыми глазами. Я ждала тебя с рисунком – на нём была ты и я, держимся за руки. Я стояла в коридоре босиком, с этим листком в руках. Ты прошла мимо. Даже не посмотрела. Просто сняла сапоги, закрыла дверь в комнату и включила телевизор. Я сжала рисунок и почувствовала, как внутри что-то обрушилось. Тогда я впервые подумала: значит, я неинтересна. Я постояла ещё немного, а потом порвала лист на мелкие кусочки и выбросила в мусор. С тех пор я перестала рисовать тебя. И перестала показывать, когда мне что-то хочется сказать. Я поняла: с тобой нужно быть тихой. Ненавязчивой. Незаметной.

Я носила этот паттерн всю жизнь. В отношениях, в дружбе, на работе. Я всегда боялась быть лишней. Навязываться. Слишком часто говорила “ничего, всё в порядке”, даже когда внутри всё кричало. Я могла утешать подругу, у которой умер отец, но не могла сказать, что мне плохо после обычного дня. Я привыкла считать свои чувства незначительными. И чем больше я прятала их, тем больше они скапливались – как мусор в душе, который некуда выкинуть. Ты научила меня выживать – но не жить. И я благодарна за то, что жива. Но теперь я хочу научиться чему-то большему: быть. Присутствовать. Чувствовать.

Мама, ты слышишь меня? Я стала взрослой. Я сама теперь мать. И я вижу, как во мне оживает твой голос, когда я устаю. Я ловлю себя на том, что хочу сказать сыну: «Не ной», «соберись», «что ты раскис». Я останавливаю себя. Я сжимаю кулаки и дышу. Потому что я не хочу повторить с ним ту же тишину, что была между нами. Я учусь быть рядом. Не умнее, не сильнее – просто рядом. Учусь спрашивать: «Что ты сейчас чувствуешь?» И слушать, даже если не понимаю. Даже если это трудно. Даже если хочется убежать.

Иногда я думаю, что мне стоит просто простить тебя и отпустить. Но прощение – не решение. Оно не отменяет боль. Оно не стирает то, как я училась быть «правильной» девочкой, чтобы заслужить взгляд. Не избавляет от ощущения, что любая слабость – это позор. Я долго винила себя за то, что стала зависимой. Что пряталась в алкоголе, в таблетках, в чужих руках. А потом поняла – я просто искала способ заглушить ту пустоту, в которой ты меня оставила. Я не обвиняю тебя. Я только пытаюсь восстановить внутри себя голос, который ты заглушила.

Я помню, как в подростковом возрасте я мечтала, что заболею чем-то серьёзным. Чтобы ты испугалась. Чтобы ты пришла в больницу и взяла меня за руку. Чтобы ты впервые сказала: «Я рядом. Я здесь.» Это были фантазии отчаяния. Потому что в реальности – ты была занята, замкнута, сильная. Ты не понимала, зачем мне внимание, если я здорова и всё “нормально”. Я так хотела, чтобы ты увидела меня – без повода, без катастрофы. Просто так. Как человека, как ребёнка, как дочь.

Иногда я встречаю женщин, таких же, как ты. Замкнутых, тихих, колючих. И понимаю, что им тоже больно. Что они не умеют любить, потому что никто не любил их. И я боюсь, что повторю этот круг. Что передам его дальше. Что мой сын вырастет и будет молчать, как я. Я не хочу этого. Я хочу быть последним звеном в этой цепочке боли. Я хочу разорвать её. Не для того, чтобы тебя осудить, а чтобы себя спасти.

Ты часто говорила: «Будь сильной». И я стала. Я такая сильная, что никто не заметил, как я падала. Ни ты, ни друзья, ни коллеги. Потому что я всегда улыбалась. Потому что научилась быть незаметной в страдании. Это была моя главная победа – и моё главное проклятие. Ведь чем больше я молчала, тем громче внутри кричала та маленькая девочка, которая когда-то стояла с рисунком в коридоре и ждала, что её увидят. Не за пятёрки. Не за то, что помогла по дому. Просто – как человека, как родную, как живую.

Мама, если бы ты сейчас была рядом, я бы не просила тебя извиняться. Я бы не спрашивала, почему ты была такой. Я бы просто хотела, чтобы ты села рядом. Без телефонов, без спешки, без раздражения. Просто посидела. Посмотрела на меня. Может быть, обняла. И чтобы в этом молчании было другое – не отстранение, а присутствие. Чтобы ты была. Настоящая. Без защиты. Без силы. Без правильности. Как женщина. Как мать. Как человек, который хочет быть услышанным – так же, как я.

Я не знаю, услышишь ли ты меня когда-нибудь. Может быть, ты уже слишком далеко. Может, у тебя больше нет сил смотреть назад. Или ты просто не умеешь. Это не упрёк – это реальность, с которой я научилась жить. Но я пишу, потому что внутри меня всё ещё живёт та, что ждёт. Пусть уже не ответа – но встречи. Пусть не обнимешь – но посмотришь. Я не надеюсь, что ты изменишься. Я не жду волшебного момента, когда ты вдруг скажешь всё, чего я так долго ждала. Но я даю себе право говорить. Наконец.

Это письмо, которое не требует адресата. Это монолог, в котором я впервые не оправдываюсь. Я устала оправдываться за свою боль. За свою чувствительность. За то, что мне было плохо в доме, где всё было “в порядке”. Мне понадобились годы, чтобы признать: я имею право быть раненой. Даже если никто меня не бил. Даже если холодильник был полон. Даже если меня никто не бросал. Мне было одиноко. Мне было страшно. Мне не хватало любви. И это не каприз – это правда.

Мама, ты знаешь, я долго не могла говорить это вслух. Мне казалось – я предаю тебя. Что быть неблагодарной – это почти преступление. Что если я скажу, как мне было плохо, это будет означать, что ты – плохая мать. А я не хотела так думать. Я защищала тебя. Даже внутри себя. Даже от себя. Но теперь я понимаю: защищая тебя, я предавала себя. Я снова и снова обнуляла свою боль, чтобы не задеть твою. Я снова молчала – как ты. Только теперь я знаю: молчание не лечит. Оно ранит ещё сильнее.

Ты, может быть, не знала, как быть матерью. Но я теперь знаю, как быть дочерью. И это не значит – быть покорной. Это значит – быть честной. Говорить. Не прятать. Не сглаживать. Я хочу быть дочерью, которая не боится правды. Которая может смотреть на свою мать не как на идола, не как на обидчицу – а как на человека, который тоже не справился. Я не злюсь, мама. Но и не молчу больше.

Может, если бы ты знала, как сильно мне не хватало одного твоего: «Я тебя слышу», ты бы когда-нибудь его сказала. А может, и нет. Неважно. Потому что теперь я говорю это себе сама. Я смотрю в зеркало, вижу в глазах ту маленькую – и говорю ей: «Я тебя слышу». Я рядом. Я больше не брошу тебя. Я дам тебе то, чего ты не получила от неё. Любовь без условий. Принятие без оглядки. Объятие без причины. Я не стану твоей мамой, мама. Но я стану своей.

Я не знаю, куда приведёт меня этот путь. Возможно, мне ещё долго будет больно. Возможно, я ещё не раз сорвусь в старые привычки – замолкать, закрываться, быть “удобной”. Но я буду возвращаться. Каждый раз. Потому что теперь я знаю, зачем. Я больше не хочу быть тенью. Я хочу быть голосом. Своим.

Мама, ты можешь не услышать. Но я – уже сказала. И это начало.

Ты молчала почти всю мою жизнь. Не потому, что не было слов, а потому, что твоя тишина была громче любых объяснений. Я научилась слышать это молчание ещё до того, как научилась говорить. Оно висело в воздухе за обеденным столом, скрипело половицами в коридоре, звенело между твоими фразами, как будто ты прикусывала язык даже тогда, когда просто спрашивала: «Ты поела?» Ты не кричала – ты исчезала. И я – вслед за тобой. Я помню, как искала тебя в квартире, хотя ты была в соседней комнате. Искала глазами, руками, в твоём лице, где уже в детстве читалась усталость, которую я не понимала. Ты будто жила в другом измерении, где не было места для лишних чувств. Где «нормально» – это максимум, на который можно рассчитывать. Где нельзя мешать. Где тишина – это порядок.

Я долго не могла понять, чего мне не хватало. Еды было достаточно, кровати – тёплой, одежды – чистой. Но почему было так холодно внутри? Почему каждый раз, когда я хотела рассказать тебе что-то важное, язык сворачивался в комок, а глаза опускались вниз? Я научилась угадывать настроение по твоей походке. По тому, как ты открывала дверцу холодильника. По тому, как долго молчала перед сном. Я была маленьким радаром, чутким до боли. Я пыталась заслужить твоё внимание, твою похвалу, твоё лёгкое прикосновение к плечу, которое казалось самым важным в мире. Но чаще – не получала ничего. И тогда я делала вывод: я – лишняя. Или недостаточно хорошая. Или слишком чувствительная. Или вообще какая-то не такая.

Ты не говорила мне, что любишь. Ни разу. Я пыталась убедить себя, что это нормально. Что так у всех. Что любовь – это забота. Это контроль. Это «наденешь шапку?», это «почему поздно вернулась?». Но в какой-то момент я поняла – это не любовь, это страх. Ты боялась за меня, но не была со мной. Ты защищала – но не обнимала. Ты запрещала – но не спрашивала. Ты была, но тебя не было. Я росла в этом двойном напряжении – как будто вокруг всё было в порядке, а внутри – что-то умирало. Маленькая часть меня, которая просто хотела быть любимой просто так.

Я искала тебя в других людях. В подругах, в учителях, в мальчиках, которые смотрели на меня чуть теплее, чем ты. Я цеплялась за эти взгляды, как за воздух. Я не хотела любви – я хотела быть замеченной. Услышанной. Я хотела, чтобы кто-то наконец сказал: «Я вижу, тебе больно. Это не твоя вина.» Но никто не говорил. Потому что я сама не говорила. Я молчала, как ты. Я носила в себе боль, прятала её за улыбками, за успехами, за отличными оценками и правильным поведением. Я старалась быть идеальной. Не ради гордости – ради шанса, что ты, может быть, наконец скажешь: «Ты моя девочка. Я с тобой.»

Но ты не говорила. И я молчала тоже. Молчала, когда меня обижали. Молчала, когда хотелось кричать. Молчала, когда было невыносимо. Потому что внутри меня жила уверенность: если даже ты – моя мама – не хочешь знать, что со мной, то зачем вообще говорить?

Однажды я начала писать тебе письма. На бумаге, в голове, в воображении. Они начинались одинаково: «Мама, ты слышишь меня?» Я писала о том, как мне страшно. Как мне одиноко. Как я устала быть хорошей. Но я никогда не отправляла эти письма. Потому что ты не читала даже открытки на День матери. Ты ставила их на полку, как трофеи, но не открывала. Тебе хватало факта, что я тебя поздравила. Но что я в них писала – было неважно. Так я поняла, что слова ничего не значат, если человек не хочет слышать.

Когда я стала взрослой, я решила, что не буду такой. Я хотела быть матерью, которая слышит. Женщиной, которая умеет говорить. Я пошла в психологию, чтобы научиться понимать чужую боль – и свою тоже. Я думала, что смогу переписать свою историю, если стану той, кто понимает других. Но мне потребовались годы, чтобы признать: я не слышу даже себя. Я продолжаю молчать. Я продолжаю сдерживать слёзы, потому что внутри всё ещё сидит та девочка, которая боится, что за правду её отвергнут. Что если она скажет «мне плохо» – ты отвернёшься. Или посмеёшься. Или скажешь: «Перестань жаловаться.»

Мама, я не пишу тебе это письмо, чтобы обвинять. Я знаю, ты делала, как умела. Я знаю, у тебя самой не было нежности, и ты не знала, как её дать. Ты выросла в войне. Ты жила в страхе. Ты выживала, как могла. Я теперь это понимаю. Но от этого не менее больно. Я не злюсь – но я ранена. И эта рана не закрывается, пока я продолжаю молчать. Поэтому я пишу. Не для тебя. Для себя. Чтобы услышать себя впервые. Чтобы быть рядом с той маленькой девочкой, которая так долго звала тебя – и не получала ответа.

Глава 3: «В доме, где нельзя было плакать»

Я не помню, чтобы мне кто-то разрешал плакать. Не то чтобы это говорили прямо – «нельзя». Просто каждый раз, когда слёзы подступали к горлу, я чувствовала, как напрягается воздух в комнате. Как будто моя боль мешала. Как будто я нарушала какой-то негласный договор – держать всё внутри. Быть тихой. Не капризничать. Не «выносить». И я научилась. Научилась глотать слёзы, как комки раскалённой ваты. Научилась отворачиваться к стене и молчать, когда сердце рвалось из груди. Научилась быть удобной даже в страдании. Потому что в доме, где нельзя было плакать, боль – это слабость. А слабость – это вина.

Ты смотрела на меня так, как будто мои чувства – это лишнее. Как будто я мешаю тебе быть собой. Как будто я ставлю под сомнение твой порядок. А в твоём порядке всё должно было быть спокойно. Чисто. Правильно. Без истерик, без театра, без «этих ваших эмоций». Я помню, как однажды я ударилась сильно – до крови. И вместо «тебе больно?» я услышала: «Ну вот, опять невнимательная». Как будто главное – не что случилось, а кто виноват. Я тогда впервые поняла, что если я плачу – то ещё и виновата в этом. Что слёзы не про помощь, а про упрёк.

Потом были школьные разочарования, унижения, страхи. Я приходила домой, садилась за стол, делала уроки и не говорила ни слова. Я боялась, что если расскажу, что меня дразнят, ты скажешь: «Ты сама виновата». Или просто промолчишь, как обычно. И я держала всё внутри. Ночью, лёжа в кровати, я прижимала к себе подушку и шептала в темноте: «Мне так плохо». Но вслух, при тебе, – ни звука. Я была крепкая. Умная. Незаметная. Такая, как ты, наверное, хотела.

Я научилась заранее чувствовать, когда мои эмоции неуместны. Когда лучше притвориться. Улыбнуться. Пошутить. Сменить тему. Я была в этом мастер. И знаешь, эта привычка осталась со мной. Даже сейчас, когда я взрослый человек, ко мне прилипает это ощущение – быть «в меру». В меру счастливой. В меру грустной. В меру взволнованной. Чтобы никого не напрягать. Не грузить. Не шокировать своей уязвимостью. Я всё ещё боюсь, что если раскроюсь полностью, меня закроют обратно. Скажут: «Слишком». И я снова останусь одна.

Мама, ты ведь тоже не плакала. Никогда. Даже когда умирала бабушка. Даже когда папа ушёл. Даже когда болела. Ты была скала. Но мне всегда казалось – эта скала не из силы, а из страха. Страха, что если ты дашь себе слабость – всё рухнет. И ты держалась. И я смотрела. И думала: наверное, так и надо. Наверное, это и есть взрослая женщина – сжатая, сдержанная, немая. Та, что никого не утруждает собой. Та, что не нуждается ни в ком. Та, что одна справится. Только потом я поняла, что под этим фасадом нет ничего, кроме одиночества.

Я долго злилась на себя за то, что мне хочется плакать. Мне казалось – это предательство. Я ведь уже взрослая, у меня есть знания, опыт, практика. Я должна быть выше этого. Я должна уметь перерабатывать боль. А я – нет. Я плакала в ванной. В машине. Под одеялом. Там, где никто не видит. И каждый раз – с ощущением вины. Потому что внутри всё ещё звучал твой голос: «Соберись». А я не могла. Мне хотелось, чтобы хоть кто-то сказал: «Тебе можно. Плачь. Ты имеешь право.»

И теперь я говорю это себе сама. Потому что никто, кроме меня, этого не скажет. Я учусь разрешать себе быть слабой. Учусь не стыдиться слёз. Учусь говорить: «Мне больно», – и не ждать, что это кого-то испугает или отвернёт. Я учусь быть собой – не примерной, не ровной, не выверенной. А настоящей. С надломами. С трещинами. С живыми глазами, в которых иногда много воды. Потому что в доме, где нельзя было плакать, я почти утонула в собственной тишине. И теперь я выныриваю. С дыханием. С голосом. С собой.

Я помню, как в детстве завидовала тем, кто мог плакать на людях. Девочкам, которые выбегали с уроков со слезами на глазах, не боясь, что кто-то их увидит. Мне казалось, они храбрые. Что-то в них было настоящее, как будто они несли свою боль открыто, не маскируя её. А я всегда пряталась. Даже когда подступало, даже когда ком стоял в горле – я сдерживала. Сначала губы, потом лицо, потом дыхание. И так – пока не онемевала полностью. Я уходила внутрь себя, как в панцирь. Ты меня не научила иначе. Ты показывала только одно: чувства – это то, с чем надо бороться. Как с грязью. Как с пылью. Как с чем-то лишним, опасным, стыдным.

В подростковом возрасте я стала воспринимать слёзы как слабость, которую нужно искоренять. Я смеялась над собой, если начинала плакать. Говорила в зеркале: «Соберись, дура». Иногда даже била себя по щекам, чтобы не заплакать. Стыд за слёзы был сильнее самой боли. А потом я начала не чувствовать вовсе. Не реагировать. Не реагировать ни на что. Ни на фильмы, ни на новости, ни на страдания других. Я смотрела на чужую боль, как будто через стекло. Вроде понимаю, что это страшно. Вроде знаю, что это должно трогать. Но во мне – пусто. Как будто кто-то выключил внутри меня эмоции. Как будто я выключила их сама, чтобы не расплавиться.

Ты бы гордилась мной тогда. Такой, «взрослой». Такой «стойкой». Такой «собранной». Только вот за этим фасадом не было живого. Только функция. Только оболочка. Я улыбалась, когда надо. Говорила правильно. Помогала другим. Но сама – ничего не чувствовала. Иногда я смотрела на себя в зеркало и не узнавала. Не лицо – образ. Человека, который так привык выживать, что забыл, как это – жить.

Ты ведь тоже так жила, мама. Я чувствовала это кожей. Даже когда ты гладила рубашки или готовила ужин – ты была где-то в стороне. От жизни. От себя. От меня. Внутри тебя, я думаю, была огромная комната, наполненная болью, но ты никогда туда не заходила. Я научилась так же. Я тоже построила себе такую комнату. Я даже мебель в ней расставила – из обид, из обесцененных эмоций, из замороженных воспоминаний. Но теперь я не хочу больше там жить.

Сейчас, когда я с клиентами, я часто чувствую, как на сессии появляется напряжение. Особенно с теми, кто боится плакать. Я вижу, как они держатся, как прячут, как отвлекаются. И я вижу – в них живёт та же тень, что была во мне. Тень запрета. Я не говорю им: «Поплачьте». Это бы ничего не дало. Я просто молчу рядом. Дышу с ними. И если кто-то из них заплачет – я чувствую, как внутри меня что-то дышит тоже. Как будто через чужие слёзы я лечу своё собственное прошлое. Каждый раз, когда кто-то позволяет себе быть настоящим, я словно выношу из своей внутренней комнаты ещё один старый стул, ещё одну пыльную полку. Я расчищаю место.

Я не хочу винить тебя за то, что ты не умела. Я понимаю, что ты жила в мире, где слёзы считались слабостью, а слабость – угрозой. Тебе не на ком было учиться. Ты, наверное, тоже когда-то плакала в подушку. Или не плакала. Может, просто стискивала зубы и продолжала жить. Я знаю, это был твой способ выживания. Но я – не обязана делать это своим. Я могу выбрать другой путь. Я могу дать себе то, чего ты не смогла. Не потому, что я лучше. А потому, что я хочу быть свободной.

Свободной – значит живой. Живой – значит чувствующей. Чувствующей – значит способной быть собой. Со слезами. С радостью. С болью. С любовью. Не наполовину, не вполсилы – полностью. Я не хочу быть женщиной из бетона. Мне не нужно, чтобы меня хвалили за то, что я держусь. Я хочу, чтобы меня слышали, даже когда голос дрожит. Я хочу, чтобы мои дети знали: мама может плакать – и это не страшно. Мама может быть уязвимой – и это не делает её слабой. Мама не боится чувств – потому что чувства не враг.

В доме, где нельзя было плакать, я разучилась быть собой. Но теперь я строю другой дом. Где можно плакать. Где можно говорить вслух. Где можно чувствовать без стыда. Где можно быть. Где можно – жить.

Иногда, когда я одна, я пробую вспоминать те моменты, когда ты всё же была рядом не телом – а душой. Их было немного, и, может, они кажутся мне теплее, чем были на самом деле, но я за них держусь. Один из них – ты гладишь мою школьную форму рано утром, и вдруг замираешь, смотришь в окно и тихо говоришь: «Скоро весна». Не в приказном, не в сухом тоне. Как будто ты вдруг стала настоящей. Как будто это была не ты – а какая-то другая женщина внутри тебя, с глазами, полными не тоски, а памяти. Я тогда тоже замерла. И мне так хотелось, чтобы ты повернулась, посмотрела на меня и сказала: «Ты можешь чувствовать, девочка. Тебе можно жить.»

Но ты быстро спряталась обратно. Нахмурилась, строго поправила воротник на моем платье, и сказала: «Не опоздай». Всё. Конец чуду. Но я этот момент запомнила. Потому что он был другим. Потому что в нём ты, кажется, ненадолго перестала быть стальной. И я поняла: в тебе есть жизнь. Просто ты её прячешь. А значит, и я могу перестать прятать свою. Нельзя дать себе то, что не веришь возможным. А ты доказала, пусть и на долю секунды, – возможно всё.

Теперь, когда я вспоминаю дом, где нельзя было плакать, я чувствую не только злость или боль. Я чувствую в нём пустые комнаты, пропахшие несказанным. Шкафы, полные невысказанных чувств. Кухню, где пахло супом, но не разговором. Балкон, где никто не делился мечтами. Этот дом был крепкий. Он не рушился от бед. Но в нём не было воздуха. А я – задыхаюсь в таких местах. Поэтому ушла. Поэтому выбрала другой путь. Не легче. Не быстрее. Но свой.

Когда я открываю рот и начинаю говорить о себе, о настоящем, а не о «как положено» – я строю этот новый дом. Каждая фраза – кирпич. Каждая слеза – вода, без которой не вырастет ничего живого. Я плачу не потому, что слаба. А потому, что наконец дала себе право чувствовать, когда долго не чувствовала. И в этих слезах – свобода. Та, которую никто не дал. Которую я взяла сама.

Ты больше не контролируешь мой внутренний голос. Я слышу его сама. И он не говорит: «Тише». Он говорит: «Я рядом. Я с тобой. Плачь, если хочешь. Это не конец. Это начало». И я слышу это – как музыку в комнате, где так долго звенела тишина. В доме, где наконец можно жить.

Глава 4: «Как я научилась не нуждаться»

Это не было решением. Я не проснулась однажды с мыслью: «Теперь я буду сильной и независимой». Это было медленно. Незаметно. Как выцветание. Сначала я перестала просить. Потом – перестала ждать. Потом – чувствовать. Я училась не нуждаться, потому что нуждаться было унизительно. Опасно. Больно. Ты научила меня этому не словами – поведением. Каждый раз, когда я тянулась к тебе – с вопросом, с тревогой, с желанием тепла – ты отстранялась. Не грубо. Просто равнодушно. Как будто всё, что я приносила, было чем-то лишним, неудобным. Как будто мои чувства – помеха в твоём графике. И я, конечно, адаптировалась. Я же умная. Маленькая девочка с очень чутким радаром. Я научилась считывать сигналы. Прежде чем попросить – десять раз думала. Прежде чем расплакаться – убеждала себя, что нечего драматизировать. Я стала почти прозрачной. Почти беззвучной. Почти безвесомой.

А потом – гордой. Гордой от того, что не прошу. Не лезу. Не мешаю. Мне казалось – это достоинство. Сила. Как ты говорила: «Не будь тряпкой». Я хотела быть не тряпкой. Хотела, чтобы тобой можно было гордиться. Чтобы никто не упрекнул: «Ну вот, опять капризничает». Я так боялась показаться слабой, что сделала это своей профессией – быть сильной. Сдержанной. Собранной. Я стала той, кто сама решает. Кто сама справляется. Кто не нуждается. Ни в ком. Ни в чём.

Но за этой маской была пустота. Потому что, когда ты не нуждаешься – ты и не получаешь. Ничего. Ни поддержки. Ни участия. Ни близости. Люди видят в тебе крепость и даже не думают подойти ближе. Они считают, что у тебя всё под контролем. Что ты не нуждаешься в звонке, в вопросе «как ты?», в объятии. Они уважают твою силу – и оставляют тебя одну. Не потому, что злые. А потому, что ты сама научила их этому. Научила всех – так же, как ты научила меня.

Я смотрю на то, как это отражается в моей взрослой жизни, и ужасаюсь. Я не умею просить даже помощи по дому. Я из тех, кто тащит тяжёлые сумки в одиночку. Не потому что нельзя попросить – потому что стыдно. Я не умею говорить: «Мне плохо. Будь со мной.» Не потому что нет близких – потому что внутри звучит старый голос: «Не будь обузой». Я не умею быть уязвимой в отношениях. Я умею давать. Утешать. Быть опорой. Но не – получать. Не – нуждаться. Не – расслабляться в чьих-то руках.

Я вспоминаю, как в одной из своих первых терапий, когда я заплакала, психолог сказала: «Ты имеешь право хотеть, чтобы тебя держали». И я не поняла. Держали? Что за глупость? Я тогда ещё не могла принять, что можно быть не «ресурсом» для других, а просто – человеком. Женщиной, которая может облокотиться. Которая может позволить себе не справляться. Я хотела научиться этому, но всё внутри протестовало. Слишком глубоко во мне сидело убеждение: «Нуждаться – значит зависеть. Зависеть – значит быть уязвимой. А быть уязвимой – значит снова быть брошенной».

Я носила эту броню даже в любви. Даже там, где, казалось бы, можно было расслабиться. Мои мужчины восхищались моей силой – и не знали, что она выросла из страха. Не догадывались, что за этой силой стоит маленькая девочка, которой так долго не давали просто быть. Которая так долго не могла прикоснуться к другому без оглядки. Я отдалась в работе, в заботе о других, в клиентской боли – потому что там можно было быть нужной, не нуждаясь самой. Там я управляла. Там я была в безопасности. Там я чувствовала себя кем-то, не требуя ничего взамен.