Листая старые тетради

Радость, 432-й километр, переезд. Дошёл, дополз… в общем, добрался. Скинул с себя груз, стало легче. От старого костра ещё теплятся угли. Наломал сушняка, подкинул, пошёл навстречу мужикам. Придут, погреются.

Состыковались с дновцами на 433-м километре. Включили линию. Стоит. Радость на лицах. Обзваниваем другие бригады, узнаём обстановку. Вроде всё, перегоны «собрали», отпускают домой.

До станции Пола 17 километров по грунтовке, едем почти час. Дороги фронтовые, ухабы да канавы. Но это лучше, чем идти пешком, на это просто уже нет сил.

С трудом вылезаю из машины, ноет спина, плохо гнутся ноги, болят руки. Из мокрой насквозь куртки капает вода. Мужики переодеваются в сухое на станции, у них было время собраться дома. А мы стоим, ждём. Скорее бы домой…

Салон уазика натоплен, горит лампа, столик ломится от домашней еды. Каждый выкладывает всё, что есть, на общий стол. Трудности роднят, сближают между собой людей.

– Мужики, угощайтесь, – Лёха ставит на стол банку.

– А что это?

– Щука маринованная, жена готовила.

Пробуем, вкусно.

Никогда не думал, что буду так радоваться теплу и еде. Едим молча, все устали. Еда простая, без изысков, походная. Хлеб чёрный да сало с чесноком, тушёнка и домашнее печенье, чай из термоса.

Внутри начало теплеть, потянуло в сон.

Дорога домой не затянулась. Заснул, проснулся – Старая Русса. Заснул, проснулся – Порхов. Заснул, проснулся – Михайлово. Заснул, проснулся – родной посёлок.

Тихо, темно, ночь, даже собаки не лают. Вдалеке светятся окна, супруга ждёт, не спит.

Всё, дома…

Дождь

Дождь. Посадочная платформа островного типа, песчано-щебёночная, узкая и неудобная. Стоим, мокнем, ждём подводу – рельсовый автобус, маленький вагончик, сделанный где-то в «Метростройвагоне» в глубине нашей необъятной страны.

Мы уже привыкли к этому чудо-средству передвижения, он бодро бежит по рельсам, посадка-высадка удобная, что ещё нужно, чтобы неспешно добраться до пункта назначения.

Остановился напротив, повезло – инструментов и вещей много. Двери с шипением открываются, и мы поспешно грузимся, промокнуть окончательно совсем не хочется, впереди рабочий день.

В вагончике сухо и светло, невысокие сиденья добавляют воздуха и простора. Расселись. Нам ехать почти час, но, как говорится, солдат спит, служба идёт.

Здесь, в этом обособленном мирке на колёсах, своя атмосфера и энергетика. Каждый день она разная, то грустная, ностальгирующая, то возбуждённая и даже несколько агрессивная. Разные пассажиры, разная атмосфера. К этому привыкаешь, со временем перестаёшь обращать внимание, замыкаясь в себе, своих мыслях, отделяясь невидимой стеной от переполненного вагона или наслаждаясь тишиной и покоем, когда повезло и нет пассажиров.

Встречный ветер размазывает по оконному стеклу капли дождя, и я смотрю на мелькающий по ту сторону пейзаж через пелену запотевшего окна. А в голове почему-то совсем нет ни мыслей, ни эмоций. Полная внутренняя тишина.

Сегодня здесь, в вагончике, шумно. Совсем как у Александра Сергеевича: «…цыгане шумною толпою…» Только не по Бессарабии они кочуют, а едут в райцентр. Маршрут известный и безоплатный, ибо умные головы там, наверху, посчитали невыгодным платить билетёру – проводнику и одним росчерком пера превратили бывший пригородный поезд в рабочий, то есть в дармовой.

Бывшие кочевники говорят громко, не стесняясь, не обращая внимания на других пассажиров. Без этого они не могут, да, пожалуй, и не умеют. Это у них в крови, воспитывается с детства, передаётся с молоком матери. Без этого их образ жизни невозможен, редко кто из них имеет натруженные руки.

Они едут за деньгами, помощью от государства, поддержкой. Они бодры и веселы, говорят о том, что будут делать, куда пойдут тратить пособия, получив заработанные кем-то другим деньги.

Дремлю. Голова безвольно клонится к груди, перед глазами проносятся красочные картины. От резкого звука или громкого слова они вспыхивают и рассыпаются цветными искрами. Сознание на миг возвращается и снова веки сковывает дрёма, и я вновь переношусь в мир грёз и мечтаний.

Голоса не умолкают, становятся громче, назойливо заполняют собой пространство вагончика, и мир моих грёз разлетается в клочья. Дрёма окончательно покидает меня, и от нечего делать я смотрю в окно.

А за окном поле, и стадо колхозных коров, тощих и прогонистых после зимы. Они быстро, под дождём, идут по полю, редко нагибаются к траве, почти вбитой в раскисшую от дождей землю.

Пёстрая, шумная компания цыганок по-прежнему без умолку обсуждает свои дела и предстоящие траты.

– Я хочу такие ноги, как у Ленки. Ты видела, какие ноги у Ленки? Я буду худеть!

– Я тебя убью, радость моя! Ты зубы чисти да учись.

– Нет! Я буду худеть! Я хочу такие ноги! Я сегодня три четыреста в карман положу!

– Мне отдашь!

– Нет! В свой карман положу!

Стараюсь отделиться, обособиться от въедливых голосов. Получается плохо, сидят на соседнем ряду сидений.

А за окном уже мелькают окраины райцентра. Выходить не хочется, так бы и ехал, неспешно и уверенно, до конечной станции Новосокольники. Походил бы по городку, посидел в привокзальном парке и вновь, не торопясь, отправился в обратный путь. Но ничего не поделаешь, выходить надо.

Выходим на перрон. Путейцы, мокнущие под дождём, грузятся в вагон, занимают наше место. Крупные капли громко стучат по металлической крыше и отливам окон вокзала. Небо серое, без просветов, и кажется, что дождь не кончится никогда.

Идём в дежурку, несём инструмент и материалы, будем ждать своих, из сетевого района.

Как всегда, несмотря ни на что, жизнь продолжается, неспешно идёт своим чередом. С этим трудно свыкнуться, ведь всегда Я остаётся для нас приоритетом, исключением. Всё, что происходит со МНОЙ или вокруг МЕНЯ, так или иначе важнее всего остального. Мы переживаем, любим, ненавидим, мечтаем, надеемся, верим, в конце концов, и для нас это важно. Множество миров, обособленных, индивидуальных в одном, огромном, непредсказуемом Мире…

Замечтался.

Сидим на скамейке, возле дежурки. Лёгкий ветерок разорвал облачность, дождь почти прекратился. Проглядывает солнце, молодая листва глянцем отсвечивает в лучах, мокрый асфальт блестит как слюда.

На вокзал идёт девушка в нарядном платье, под цветным ярким зонтом.

Платье… Это сразу бросается в глаза. Красивая, стройная и в платье… Сейчас это такая редкость.

Походка лёгкая, стройные ножки, каблучки звонко стучат по мокрому асфальту. Мужики смотрят. Не смотреть невозможно. Им приятно видеть эту красоту и юность.

Следом за девушкой прошла билетный кассир. Светлые волосы уложены, форма подогнана и сидит как влитая. Она громко говорит по телефону. Мы слышим обрывок разговора: «… в Дедовичах ставку вернули…»

Да, это актуально. Билетные кассы закрывают, как тут не вспомнить лозунг времён Леонида Ильича – экономика должна быть экономной. Только вот экономика во времена дикого капитализма получается однобокой. Человек трудящийся, рабочий, в приоритете переместился с первого на последнее место, на первом месте сейчас капитал.

На стоянку возле вокзала влетает новенькая Хонда Цивик, приземистая и поджарая. Работу мотора почти не слышно. За ней следом большой, брутальный Лэнд Круизёр чёрного цвета. Парень из джипа, коренастый, плотный как боксёр, хлопает дверцей и почти бегом преодолевает эти несколько метров. Он пышет злобой, движения резки, чувствуется сжатая внутри пружина ярости.

– Сука! Проститутка! Быстро домой!

Вновь хлопает дверца машины, джип, буксуя, срывается с места, за ним уезжает Хонда.

Да, бывает и так. Повороты судьбы непредсказуемы, жизнь часто преподносит сюрпризы. Иногда неприятные.

Звонит телефон. Наши. Скоро будут.

Ждём.

Дождь окончился. Солнце уже почти высушило листву и асфальт, и только редкие лужи и серая гряда облаков на горизонте напоминают о дожде.

И вдруг откуда-то с задворок завёл свою песню соловей. Самозабвенно, с упоением, прищёлкивая и пересвистывая, то замолкая, то вновь его душа, ликуя, наполняет мир песней счастья. Невольно прислушиваюсь, и на моей душе теплеет, и предстоящий рабочий день уже не кажется будничным и серым, похожим на сотни, тысячи дней, проведённых в дороге и на работе.

Подъезжает уазик, буханка. Грузимся. Едем. Работа не ждёт.

Московские «каникулы»

Псков – Москва

Поезд уносил меня в очередную командировку. За много лет работы на железной дороге привыкаешь ко всему. Родными для тебя становятся поезда, шум и толчея вокзалов, ты невольно замечаешь скрытую от посторонних глаз рабочую жизнь «железки». Оно и понятно, ты сам, своим трудом, поддерживаешь её ежедневно, ежечасно, ты сроднился, сросся с её структурой, она приняла тебя и поглотила.

Огромная, неповоротливая махина, перемещающая грузы и пассажиров по своим рельсам – артериям из конца в конец необъятной нашей страны.

И вот кто-то там, наверху, решает, что тебе надо ехать, что без тебя никак, и ты едешь. Бросаешь дом, семью и едешь в неизвестность.

Куда? Зачем? Несёт тебя из маленькой деревушки в Псковской области на простор больших городов.

Я еду в Москву, и я совсем не рад перспективе две недели вплавлять себя в эту агломерацию, поглощающую сердца и души.

Поезд Псков – Москва, полный вагон разношерстного люда. Боковушка, низ. С моим ростом под метр девяносто сложно устроиться с удобствами, а здесь лёг, вытянулся, положил ноги на спинку и спи спокойно, не опасаясь того, что они перекроют проход. Поэтому и люблю боковушки, а если повезёт ехать одному, то ты полный хозяин обособленного мирка, ни от кого не зависящий, никому не мешающий, сам себе голова.

Устроился, рюкзак закинул на третью полку, сумку – под сиденье. Сижу, смотрю в окно, а на душе муторно, и погода соответствует, дождь бьёт по стеклу, а встречный ветер размазывает эти слёзы небес замысловатым узором.

Последние три дня – всё как в тумане, всё как-то скомкано, размыто, несуразно. И уезжал из пустого дома, супруга в тридцати километрах, на работе. Я в вагон, она из вагона, вот и все проводы. Хоть и говорят: долгие проводы – лишние слёзы, но всё же хотелось как-то по-другому…

А вагон живёт своей жизнью, жизнью цыганского табора – перекати-поле, сегодня здесь, завтра там, ни знакомых, ни обязательств. Можно забыть или забыться, оставить привычный, обыденный мир позади и целиком предаться дорожным приключениям.

Здесь ты можешь всё, волшебный мир вагона примет тебя и поможет превратиться во что угодно или в кого угодно. Здесь неудачники могут стать преуспевающими, а семьянин может «забыть» о семье, одинокая женщина – обрести счастье, здесь может разбиться брак и родиться новая семья, невозможного нет.

Огляделся.

Многие пассажиры проехали уже больше 100 километров, уже успели обособиться на своих полках и лечь спать или завести неспешные дорожные разговоры.

В купе напротив мужчина, около сорока лет, смотрит горящими глазами на женщину примерно того же возраста. Он раскован, возбуждён и посему говорит почти без остановки. Обычные вагонные разговоры, чтобы как-то скоротать неспешное продвижение к цели путешествия.

Женщина – карие глаза контрастируют со светлыми волосами, лицо, уже начавшее терять свежесть кожи, мелкие, почти незаметные морщинки вокруг глаз.

Лицо человека есть отражение прожитой жизни. Это действительно так. Если человек живёт трудно, напряжённо, то и лицо его быстро увядает. На нём отражаются и ранние подъёмы, и бессонные ночи, его жизнь, наполненная бесконечностью пройденных дорог, бытом и старанием выжить в нашем, лишённом тишины, покоя и размеренности мире. Мире, лишающем сил и делающем людей стариками к пятидесяти годам.

Она работает проводницей, едет в Москву на работу, мотается в поездах дальнего следования до Иркутска и в Китай, бывала и в Корее.

– Китайские товары дешёвые те, что делают в подвалах, а заводской Китай дорогой. Жить там дёшево, двухкомнатная квартира на наши деньги – двести пятьдесят тысяч. Там много наших, фирмы, фирмочки, а работают китайцы.

Мужчина слушает внимательно и тут же вспоминает китайский пуховик, который он носил, носил и так и не сносил, отдал в деревню.

– Да, у них фабричные вещи очень качественные. Представляете, там, у них, наше, отечественное пиво стоит дешевле, чем в России, причём почти в два раза, – продолжала женщина.

– А мы вот один раз ехали до Иркутска, компанией, водки набрали, упились все. В купе и пели и танцевали, проводник не мог дождаться, когда у нас водка закончится. А мы так и доехали, некоторые даже постель не разбирали, – тут же поддерживает разговор мужчина.

– А мы тоже один раз с монголом всю дорогу выпивали, поняли друг друга с первого взгляда, ехали и выпивали, – вторит ему женщина.

Остановка, в купе добавляется ещё один пассажир, парень лет двадцати пяти. Сразу берёт быка за рога:

– Руслан.

– Инна.

– Сергей.

Разбирает постель, у него вторая, верхняя полка. Присаживается, пытается включиться, поддержать разговор. Он работает вахтами, охраняет что-то.

Как много можно узнать о человеке, просто став невольным свидетелем знакомства и последующего разговора.

Почти всегда человек в дороге говорит о себе, искренне веря, что никогда больше этих людей не увидит, и поэтому не особо скрывается за своей ежедневной маской. Часто привирает, рисуя себя таким, каким хотел бы себя видеть, или, подстраиваясь под других, чтобы не выделяться, выдает случаи из жизни знакомых или просто слышанные где-либо за происшедшие с ним.

Ох уж эти дорожные разговоры без начала и конца…

Молодой человек всё никак не может попасть в такт и ритм, собеседники уже давно на одной волне, они уже понимают друг друга с полуслова, между ними уже образовалась связь, невидимая, но ощущаемая как некое уплотнение пространства, и третий здесь лишний. Да и разница в возрасте как-никак, а сказывается.

А разговоры уже идут о путевых страшилках, о драках с поножовщиной, о пьяных дембелях и других прелестях путешествий.

А мне скучно, и я смотрю в окно, где вагонный свет изредка выхватывает кусты лозы, а вдалеке нет-нет да и покажутся яркие огоньки деревенек.

Стелю постель, ложусь, укрывшись простынёй, и ловлю себя на мысли о том, что все мы здесь, как в морге, лежим по полочкам, под белыми простынями, и только бирки на ноге не хватает…

Чтобы отвлечься, достаю книжечку Конецкого, неизменного моего спутника в дорожных приключениях. Пробую читать. Нет, не помогает.

Дорожное возбуждение, концентрация внимания и сосредоточенность сменяются навалившейся вдруг усталостью, хочется спать.

Почти двенадцать ночи. Сквозь полудрёму как будто издалека доносится:

– А в Корею надо ехать… там скидки до семидесяти процентов на все товары, кроме меха…

Туман заволакивает сознание, голоса всё тише, и перед глазами не вагонная стенка с прорезью окна, а сад в яблонях и гибкие ветви сливы, склонившиеся до земли под тяжестью плодов, дом с белыми окнами и цветастые, голосистые петухи…

Москва

Москва встретила почти пустым перроном на Рижском вокзале, толпой народа у пригородных касс и хмурым небом, подёрнутым дымкой то ли осенних, тонких облаков, то ли городского смога.

Рюкзак на плечо, сумку в руку и в путь.

Знаменитое кольцевое метро и не менее знаменитые москвичи, совсем не приветливые, не чета ставшим уже родными питерцам. Впрочем, москвичей нигде не любят, государство в государстве. Если вдуматься, то каждый десятый в нашей стране живёт в Москве. Плавильный котёл народов бывшей империи.

Толпа народа, проезд, переход, опять проезд. Как крот, вылезаю из-под земли. Ленинградский вокзал. Бреду по улицам в неизвестность:

– А где здесь…? Не знаете…? А, вот туда…

С платформы по тропинке, через дыру в металлическом заборе. Снова переходы, вопросы, ответы… И вот наконец кружевная решётка Ботанического сада, ухоженные тропинки, скамейки, а через дорогу гостиница «Останкино», наскоро слепленная из бывшего общежития. Она на две недели станет мне домом.

Москва почему-то никогда мне не нравилась. Хотя был я здесь всего несколько раз. Естественно, я не считаю площади у трёх вокзалов, на которой мне приходилось бывать во время службы в армии, проездом, конечно. Приедешь на таллинском, сядешь на электричку, полтора часа до Сергиева Посада, а потом на автобусе двадцать минут до посёлка Новостройка. Чуть пешком и упираешься в крашеные в зелёный цвет ворота с красными звёздами.

Это, конечно, не считается. Сейчас, спустя почти тридцать лет, память моя рисует картины заснеженной Москвы, снег, чёрный от грязи, с мусором по обочинам, книжными развалами и неизменным спиртом «Роял» в ларьках. Это было давно, в стране, которая почти умерла, лишь изредка, в предсмертной агонии вздыхая могучей грудью.

И вот прошло столько лет и судьба вновь занесла меня в Москву, столицу уже другого государства, порядком обрезанного по краям, окружённого проклинающими русских бывшими «братскими» народами. А ведь мы никогда не жили лучше них, не высасывали последние крохи себе, а отдавали от чистого сердца, ущемляя себя, своих близких, свои семьи и, как всегда, надеялись на лучшее. Наивными мы были, да, собственно, такими и остались до сих пор. И сейчас всё для них, всё на окраины. А для себя? А обезлюдевшие деревни, с каждой весной после пала травы исчезающие с лица земли? Вымирающие области, где смертность давно уже превысила рождаемость, и молодёжь, уезжающая в поисках лучшей доли в мегаполисы, без сожаления обескровливающие свою малую родину.

И вот я снова в Москве, каждый день прохожу мимо павильонов телевидения, где готовят для нас телевизионную похлёбку не лучшего качества, мимо знаменитой телебашни и не менее знаменитого Ботанического сада, и совершенно не чувствую, что нахожусь в столице. Дворики, заборы, деревенские дома с садиками и колодцами и снова заборы, то кирпичные, то покосившиеся деревянные. Суетливые машины, железная дорога и запустение, несмотря на толпы народа. Здесь ты никому не интересен, никому не нужен, безразличие и холодность. Здесь никто никого не знает, каменные джунгли с толпами современных, цивилизованных дикарей. А ведь они дышат, надеются, ждут, верят и любят, живут и выживают как могут.

Тяжела жизнь, запертая меж высотных домов, с асфальтом под ногами вместо травы, с отравленным воздухом и несъедобными продуктами. Но к этому уже привыкли, уже не замечают, принимают как должное.

А электрички? Проносящиеся мимо расписанные заборы, оплывающие откосы, грязь и мусор строек, котлован с одиноким вагончиком с надписью белой краской «Путин, помоги!». И лица людей, уже с утра усталые, лишённые эмоций, безвольные, безрадостные. Вот блондинка, наверное, к сорока годам, лицо породистое, ухоженное, удивительного цвета голубые глаза и стрелочки мелких морщинок. Усталое, безразличное лицо…

Конечно, это способ самозащиты, уединиться, обособиться в толпе себе подобных, запереть свои чувства, переживания, закрыть на ключ свою истомлённую душу.

Ах, москвичи, москвичи! Как мне вас жаль, вы, наверное, уже забыли, как это – жить на воле, как это, когда тебе рады соседи, когда всем до всех есть дело, когда «злые» языки обсуждают каждый твой поступок, когда нет равнодушных. Поверьте, это дорогого стоит.

А здесь? Продавцы в электричках одни и те же каждое утро с заученными наизусть текстами рекламы. Впрочем, и люди одни и те же, на работу и с работы, и везде телефоны, планшеты, вечное тюканье пальцем по сенсорным экранам, наушники и отрешённые лица. Прав Задорнов – поколение больших пальцев.

Выходной день, а выходить не хочется. Хочется тишины, неторопливого домашнего уюта, яблонь в саду. А здесь за окном дорога, застеленная асфальтовым полотном, машины, оранжерея Ботанического сада и сам Ботанический сад, куда в поисках тишины приезжают посидеть, покататься на велосипеде или просто походить по дорожкам.

А дома всего этого много. Много тишины, много покоя, много неторопливости, а временами и одиночества. Но оно своё, родное, и именно сейчас почему-то вспоминается с особой теплотой. Одиночества много и здесь. Есть и тишина гостиничной комнаты, и спокойный отдых после трудового дня, но не хватает чего-то неуловимого, какой-то радости бытия, и эта недосказанность, недоясность заставляет внутренне собраться, и ты лишний раз понимаешь, что город – не твоя стихия, что ты рождён для земли, что ты должен жить на земле, чистой, не загнанной под асфальт и бетон, а порою и грязной после дождей, но свободной, дышащей и любящей каждую былинку, проросшую корнями в её естество, вкушать плоды своих трудов, согретых теплом твоих рук, напоенных солнцем, накормленных землёй. Город лишён всего этого в той мере, которая нужна человеку для счастливой и долгой жизни. По вечерам, когда смотришь на начинающую темнеть улицу, на тротуары с редкими прохожими, понимаешь, что тебе искренне жаль людей, отдающих свои жизни ради бетонной клетки. Ради того, чтобы жить в ней, они готовы трудиться не покладая рук, отдавая свои силы и время, отпущенные свыше совсем для других дел, за возможность прожить незаметно и так же незаметно уйти в небытие.

Жизнь в деревне с её трудами, заботами и даже работой ради денег во многом богаче эмоционально, да и просто счастливее жизни в городе. Удивительной красоты восходы, сказочный туман, богатство моховых болот, грибные леса и прохлада озёр, всё это для тебя одного, всё для того, чтобы дышать полной грудью, жить в полную силу, радоваться малейшей мелочи и грустить вместе с осенними дождями. А вот она, Москва, лишённая телевизионного лоска, неприкрашенная, как помятая с утра женщина, и лишний раз понимаешь, что от этого всего хочется уйти, убежать, умчаться в свои деревенские заботы, к своей женщине, разрумянившейся, мирно спящей рядом с тобой. А за окном будут петь голосистые петухи, и ранний солнечный луч разбудит тебя, и радость от того, что начинается ещё один день твоей жизни.

А впереди ещё пять дней езды на электричках, толчеи московских улиц, работы, длинных, одиноких ночей и тоски по дому…

Командировка и командировочные

Россия-матушка богата не только недрами, но и эффективными менеджерами, по-простому – управленцами. Причём управленцы эти родные, российского разлива, искренние в суждениях и, в отличие от западных, сами верят в то, что говорят. Ведь только им, с их незамутнённым, по-детски чистым умом, могла прийти идея о командировках без оплаты командированным.

А действительно, зачем платить командированным на добровольно-принудительные работы, ведь им наверняка легко и в удовольствие работается за свой счёт вдалеке от семьи и домашнего уюта.

Но у железной дороги и здесь своя специфика, своё понимание использования человеческого ресурса.

Выражение-то какое – человеческий ресурс! – будто механизм неодушевлённый, выработал и выбросил на помойку, не жалко, ведь он пока что, слава богу, постоянно пополняемый, ведь и на работу тебя взяли взамен уже изношенному винтику или гаечке, или заменят тобою выработавшую свой ресурс шестерёнку.

Но шестерёнки эти, эти винтики и гаечки, не перестают удивлять тебя своим оптимизмом, умением приспособиться к любым обстоятельствам, прямотой суждений, порою ставящих тебя в тупик своей откровенностью и цинизмом.

Но они этим живут, а порою именно это и помогает им выживать. Мир бывает жесток, и чтобы выжить, приходится иногда быть приземлённым, циничным и жёстким.

Вот и наша бригада, собранная, склеенная из работников с разных уголков Октябрьской железной дороги, уже сработалась, уже появились зачатки дружеских отношений, и ни разница в возрасте, ни разное мировоззрение и социальный статус не помешали возникнуть особой, лёгкой атмосфере. Мы притёрлись, прикипели друг к другу, словно уже не один год работаем вместе.

Мы из Псковской, они из Карелии, четыре Андрея, в шутку называющие себя «три танкиста и собака».

– Собака – это я, – шутит один из Андреев со странной для нашего уха фамилией Волокомуров.

Крепкий мужичок сорока с небольшим лет, с коротко стрижеными волосами, живой, бойкий и разбитной. Говорун и балагур, неизменно подшофе – командировка всё-таки.

Да и кто не пьёт в командировке, наверное, все пьют, кто в меру, кто не в меру, кроме, пожалуй, исключительных дураков, к коим ваш покорный слуга смеет отнести и себя.

А как бывает интересно слушать поучительные истории из жизни или просто истории, смешные и не очень, но скрашивающее твоё время, дающие повод для размышлений и позволяющие порой со стороны посмотреть и на себя, и на прожитую тобою жизнь.

Ох уж эти мужские посиделки, ах, эта невыносимая лёгкость командировочного бытия! Ни дома, ни семьи, ни контроля, ни обязательств, а посему – и вечное подпитие, и разбитные мужские разговоры, нередко переходящие в рукопашный бой, жестокий, без правил и договоров.