Крылья свободы

После они лежали на полу, среди обрывков одежды, дыша тяжело, как после марафона. Тела были в синяках и царапинах, души – в клочьях. Он обнял ее за талию, прижав к себе сзади, будто боясь, что она испарится. Она не оттолкнула. Дрожала мелкой дрожью. Слезы? Нет. Просто содрогание от пережитого шторма.

Он уснул первым, истощенный эмоциями и болью. Дыхание его было неровным, лицо во сне потеряло привычную жесткость, стало моложе и беззащитнее. Витта осторожно повернулась к нему. Луна светила в окно, выхватывая его черты – брови, сведенные даже во сне, губы, сжатые в тонкую линию. Красивый. Проклятый. Ее боль.

Она медленно, едва дыша, подняла руку. Нежно, как перышком, коснулась пальцами его груди, над сердцем. Закрыла глаза. Представила, как из нее, из самой глубины, где еще теплилось это проклятое чувство, тянется тонкая, светящаяся нить. Она входит в него, в эту точку под ее пальцами. И… начинает медленно вытягиваться обратно. Тянет за собой клубок боли, тоски, зависимости, всей этой ядовитой «любви», что отравляла ее жизнь. Забираю обратно, – шептало ее израненное сердце. Отдай. Это мое. Я не хочу больше болеть.

Под пальцами его сердце билось ровно. Он не проснулся. Она чувствовала лишь тепло его кожи и безнадежность своего жеста. Забрать любовь, как вещь? Глупо. Но она должна была попытаться. Должна была представить, что возможно разорвать эти невидимые цепи, сплетенные из страсти, боли и взаимного разрушения.

Она не знала, как его разлюбить. Никакие уроки тайского, никакие билеты в Бангкок не научили ее этому. Единственное, что она могла – это лежать рядом, держа руку на его груди, и тихо, безнадежно пытаться вернуть себе кусочки своей изуродованной души, пока он спал, не ведая о ее внутренней битве. За окном тикали секунды. 21 день. И где-то в глубине сумки, под обрывками одежды, лежал новый, золотой телефон. Молчавший. Как и ее надежда на исцеление.

Глава 3. Обещания из Песка и Город без Мамы

Утро после бурного примирения было хрупким, как первый лед. Ральф проснулся раньше, принес кофе в постель. Его движения были непривычно осторожными, взгляд – ищущим. Он гладил ее спутанный блонд, целовал синяк на плече, оставшийся от вчерашнего укуса, шептал что-то невнятное, похожее на извинения. Потом заговорил. Голосом, который она не слышала давно – без барьера злости, без стальной нотки приказа. Голосом того Ральфа, который однажды покорил ее.

– Знаешь, Витточка… – он смотрел не на нее, а куда-то в стену, будто признавался самому себе. – Когда мы только встретились… я думал, ты как редкая папироса после долгого перерыва. Яркая вспышка, дурманящий дым… докурил бы до фильтра – и в пепельницу. Легко. Без сожалений. – Он повернулся к ней, его зеленые глаза, такие же, как ее, были странно прозрачными, уязвимыми. – Но оказалось… тебя нельзя докурить. Ты не тлеешь, не гаснешь. Ты либо полыхаешь, либо… обжигаешь пепел. И бросить… не получается. Никак.

Слова прозвучали не грубо, а изящно-горько, как стихи о проигранной битве. Витта замерла. В груди что-то дрогнуло – та самая, предательская надежда, которую она тщетно пыталась выкорчевать. Он видел их связь. Видел ее суть – огонь и пепел. И в этом признании была страшная, порочная правда, которая тронула ее сильнее любых клятв.

– Все изменится, – пообещал он, целуя ее ладонь. Губы были теплыми, искренними? – С сегодняшнего дня. Никаких сцен. Никакой мамы в наших делах. Только мы. Я забронировал столик в «Старом Городе». В восемь. Наше место, помнишь? Придешь?

«Помнишь?» Она помнила. Их первое настоящее свидание. До абьюза, до слежек, до разбитых телефонов. Место, где он слушал ее рассказы о картинах, а она смеялась над его шутками.

– Приду, – прошептала она, и в этом шепоте была капитуляция надежды перед новой иллюзией.

Весь день Витта летала. Она купила новое платье – не черное с разрезом, а нежно-голубое, воздушное. Сменила лак на ногтях на перламутровый. В душе, вопреки всем урокам тайского и оплаченному билету, тихо зазвучал вальс. Он понял. Он изменится. Семья… Сонечка… Образы свадьбы, коляски, его лица без гримасы злости – мелькали, как кадры запретного кино. Она ловила себя на том, что улыбается без причины. Маска веселой блондинки вдруг стала почти настоящей.

К семи вечера она была готова. Духи, макияж, платье – все безупречно. Она смотрела на себя в зеркало – не жертву, не воина, а женщину, ждущую любимого. 18 дней до Бангкока. Цифра вдруг показалась не сроком освобождения, а угрозой счастью. А что, если…?

Восемь. Полдевятого. Девять. Столик в «Старом Городе» пустовал. Ее золотой телефон (тот самый, подаренный после скандала) молчал. Сначала беспокойство, потом ледяные иглы тревоги под кожей. Она набрала его номер. Абонент недоступен. Повторяла раз за разом. Одно и то же.

Тогда она позвонила Кате, пытаясь скрыть дрожь в голосе:

– Кать, ты… случайно не знаешь, где Ральф? Мы должны были встретиться…

– Вита, – голос подруги звучал осторожно. – Я… видела его сегодня днем. У автосалона. Он… с мамой. Они о чем-то спорили. Он выглядел… ну, как обычно, когда она вдавливает его в асфальт. Натянутым.

Мама. Елена Петровна. Холодная, расчетливая женщина, видевшая в Витте лишь помеху на пути сына к «достойной» (читай: богатой) партии. Витта знала ее звонки наизусть. Не крики, не оскорбления. Ледяные, убийственно вежливые уколы под видом заботы: «Виттория, милая, вы не видели Ральфа? Он так переживает из-за этого кредита… Может, вы его отпустите ненадолго? Ему надо отдохнуть от… напряжения». Или: «Сынок, ты опять с Витторией? Ты же знаешь, как я волнуюсь. Ты выглядишь уставшим. Может, приедешь? Я супчик сварила…». И Ральф… Ральф не мог. Не умел сказать «нет» той, кто держала его на финансовой и эмоциональной привязи с детства. Его «изменится» рассыпалось в прах при первом же зове матери.